Интервью с антропологом Джеймсом Сузманом, который отрицает все, что транслирует вам начальство.
Скорее всего, вам знакома тревожная тяга к продуктивности. Вероятно, вы ощущаете ее даже сейчас, читая эти строки и одновременно думая о накопившихся письмах в рабочей почте, сообщениях в Slack, которые падают одно за другим, – пока вы занимаетесь чем угодно, кроме как тем, за что вам платят. Образно это похоже вот на что: вы – дроны, днями и ночами кружащиеся над собственными жизнями, над рабочими делами (и что уж там – личными тоже). Этот стиль существования стал данностью, да настолько, что мы редко задумываемся, а как все началось. Может быть, жизнь изменилась с приходом в нее смартфонов, когда почтовые ящики внезапно стали помещаться в наших карманах? Или же все поменяло возникновение интернета, который соединил нас (и позволил нам работать друг на друга), минуя время и пространство?
В своей новой книге Work: A Deep History, From the Stone Age to the Age of Robots («Работа: полнейшая история, от каменного века до эпохи роботов». – Прим. GQ) философ Джеймс Сузман обращается к куда более ранним временам. Если точнее, то объект егоисследований – времена на 10 тысяч лет предшествовавшие так называемой сельскохозяйственной революции. Когда в случае засухи или нашествия паразитов исчезали целые поселения. Во времена, породившие первые представления о таких понятиях, как «дефицит» и «производительность». Когда достаток стал считаться утопией, и вместе с этим на жизнь обрушились тяготы продуктивности. Звучит знакомо, не так ли?
Чтобы объяснить, как это случилось, Сузман опирается на свои многолетние исследования племен бушменов, проживающих в Южной Африке. В частности, на историю общины дзю/хоанси, члены которой до второй половины прошлого века продолжали заниматься охотой и собирательством, копируя образ жизни предков, проживавших около 200 тысяч лет назад. Сопоставляя и сравнивая жизнь этого племени, народ которого работал лишь по 15 часов в неделю, с более поздними фермерскими общинами, Сузман уловил изменения, которые привели к новому отношению к труду.
Во времена пандемии, когда нам всем пришлось взглянуть со стороны на собственные жизни, быт, пересмотреть взгляды на экономическое неравенство и культуру потребления, Сузман не просто демонстрирует, что жизнь наша когда-то была совершенно иной. Но и выдвигает теорию о том, что вскоре она снова изменится.
GQ: Философия продуктивности, идея о том, что нам следует как можно больше работать, чтобы жить здорово, впервые зародилась в сельскохозяйственных общинах, так?
Да, можно сказать и так. До возникновения культуры земледелия у охотников была работа, которая буквально их кормила, и они были этим довольны. Теперь люди спрашивают меня: «Как так вышло, что бушмены работали по 15 часов в неделю? А чем они занимались все оставшееся время? Неужели это не скучно?» Охота захватывала дух, мысли, сердца этих людей, это был необыкновенный синтез интеллекта и нервотрепки, и древние люди ценили его. Мы ощущаем нечто похожее, когда занимаемся спортом, ходим в походы – все эти активности позволяют расслабиться и развеяться. А теперь представьте, что случилось с приходом сельского хозяйства: рабочий день внезапно сильно увеличился, потому что люди стали заложниками ряда новых рисков. Внезапно в их жизнях появился дефицит, а работа стала постоянной и всеобъемлющей. Леность стали осуждать, а работоспособность поощрять.
GQ: Потому что люди считали, будто не работая они тратят время, которое можно использовать для производства чего-то важного?
Одна из причин, почему охотники-собиратели могли обходиться без работы так много времени, в том, что у них была хорошо налаженная система жизнеобеспечения. Они всегда могли быть уверены, что за пару часов спонтанных усилий найдут что поесть. Теперь сравним это с работой фермером, где за мать природу играет сам человек. Что вообще такое сельское хозяйство? Это имитация идеальных условий для произрастания той или иной культуры. Если пришла засуха – следует поливать поле водой из реки. Почва не подходит для риса? Нужно таскать болотистый грунт. Сельское хозяйство требует огромного объема работ, и если вы их не выполняете, то можете просто-напросто умереть от голода. Отсюда и взялся фетиш на дефицит.
Они имеют на счетах суммы, которые вряд ли смогут потратить за всю свою жизнь. Их, как и всех нас, одолевает психоз дефицита.
GQ: Погодите, выходит, до появления первых фермеров, земледельцев собирателей не волновали вопросы безопасности? Для них такого понятия не существовало?
Нет, не существовало. Хотя бушмены и их предки жили и охотились в районе пустыни Калахари, в общем-то, в суровом месте. Окажись там даже теперь самый обыкновенный человек, вряд ли он продержался бы долго, погиб бы в течение 3–4 дней. Но для бушменов эта среда была родственной, в пустыне они чувствовали себя, как мы теперь ощущаем себя в квартирах. Они знали, как раздобыть в тех краях порядка 100 растений, понимали, где прячутся и обитают животные. В результате охотники были менее уязвимы, нежели фермеры. К примеру, в засушливую погоду они знали – надо идти к водоемам, потому что там собираются животные, а если недавно прошел дождь – искать пропитание следует в пустыне.
В книге я также пишу об африканском местечке Кейп-Кост, где были обнаружены первые наскальные рисунки. Люди обитали в тамошних пещерах Бломбос около ста тысяч лет назад. И условия жизни у них были куда выигрышнее, чем у племен в Калахари. Был доступ к водоему, кругом рыба, моллюски, куча животных, бродящих у водопоя.
Смысла нет. Потоки ресурсов никого не интересуют, потому что они – константа, они всегда есть. Вот почему эти общества были эгалитарными. Окружающий мир делился с племенам ресурсами, поэтому члены племени также делились благами друг с другом.
GQ: Вы приводите сравнение с Walmart, и я сразу представляю людей, которые опустошают стеллажи с туалетной бумагой в разгар пандемии, чтобы успеть обзавестись самым необходимым. А африканским племенам приходилось делать нечто похожее? Скажем, конкурировать за обладание большими благами?
Когда я жил среди бушменов, это была одна из наиболее важных вещей, которые я хотел осмыслить. Я говорил: «Друзья, мне хочется понять и разобраться в вашей истории», – на что мне отвечали: «А у нас ее нет». Их просто не волновало прошлое, и о будущем они особо не думали. Жизнь была сосредоточена исключительно на настоящем. Мне показалось, что это было совершенно новый способ взаимодействия с миром. С точки зрения того, как бушмены описывают историю, для них существуют понятия «вчера», «позавчера», «давным-давно» и «в далекой древности, когда люди были животными». Мне показалось, что как только человек создал культуру накопления частной собственности, тогда его и заинтересовали такие вещи, как родословная, история и так далее. Люди начали говорить с прошлым, чтобы объяснить самим себе настоящее. Бушменов же это не волновало от слова совсем. Когда я спрашивал стариков, а кто из них старше, они отвечали: «Я даже не помню».
GQ: А как в этой культуре существует такой феномен, как лень?
Лень существует в ней довольно неплохо. Люди могут быть трудолюбивыми и ленивыми и неплохо уживаться вместе. Если в постсельскохозяйственном обществе лентяй, он же халявщик – это злодей, то в досельскохозяйственном к нему не будет претензий. Вот вам пример: для охотников-собирателей главным продуктом было мясо, а раздел мяса неизменно был, на первый взгляд, несправедливой церемонией. Охоту организовали так, что туша убитого животного доставалась не тому, кто его подстрелил, а тому, кто сделал стрелу, которой зверь был убит. И обладателями приличного куша могли стать косолапые, дряхлые, ленивые соплеменники, которые ни разу в жизни не совались на охоту. Но, опять же, сравнивая древность и Walmart: как в супермаркете есть те, кто помогает вам доставать продукты с верхних полок и не просит за это чаевых, – так похожие специалисты есть и среди африканских бушменов. И эта способность на безвозмездной основе заботиться о других когда-то помогла человеку колонизировать землю.
Что касается лени – она существовала всегда, и это естественно. Но, как мне кажется, человек не может лениться постоянно. Мы рождены, чтобы работать. Мы скучаем по труду, когда происходит выгорание или мы теряем цель в жизни.
GQ: Сегодня, во время пандемии, люди начинают по-новому смотреть и думать о работе. Как вы считаете, изменится ли наше к ней отношение в ближайшее время?
У нас в Англии изоляция куда строже, чем у вас, ребята, но нам выдавали нескончаемые дополнительные отпуска в течение всего прошлого года. KPI не проверяли, увольнения стали контролировать, подняли зарплаты сотрудникам. Сейчас все только и твердят: если бы еще год назад мы понимали, в какой ситуации окажемся, стали бы мы экспериментировать с чем-то вроде универсального базового дохода? Когда каждый получает единовременную сумму денег и занимается тем, чем хочет. Это было бы отличным поводом вырваться из зависимости производительности.
Почему меня так волнует эта тема? Да потому что установка на продуктивность любой ценой – наша потребность работать все больше и больше, оказываться от отпусков и так далее – это наносит огромный урон планете. Только представьте: в аграрном обществе около 85 % населения были заняты производством продуктов питания. Если бы они не работали, они бы умерли от голода. А теперь? Сегодня в США тем же самым занят лишь 1 % населения, и эти люди, а вместе с ними и машины, умудряются создавать так много продуктов, что на свалках оказывается столько же, сколько и в животах у американцев. Вся реклама построена так, чтобы убедить нас: в квартиру срочно нужен товар, о котором мы не слышали еще неделю назад. И речь все чаще идет не о замене гаджета или прибора, а про его обновление. Мы варимся в фундаментальных противоречиях. Наша экономика построена на принципе дефицита, но реальность такова, что экономика одновременно и крайне изобильна, до такой степени, что теперь мы вынуждены «создавать» и верить в дефицит.
Впервые опубликовано на сайте американского GQ.
Автор: Clay Skipper / Перевод: Вадим Смыслов