Denn nichts spricht wahre Liebe wirklich frei.
(Stahlmann)
Трое сидели в таверне за столом. Двое северян, братья, похожие настолько, что трактирщик не мог бы отличить их друг от друга, кабы не то, что один из них был левшой, второй же - правшой. Да родинки были у одного под левым глазом, а у второго - под правым. Так их и звали - Левый и Правый, а были ли у них ещё имена, то было мало кому ведомо. Одеты были тоже просто, без изыску: рубаха есть, штаны есть, на ноги сапоги крепкие — много ли надо простому человеку?
Промышляли братья грабежом да разбоем, жили от кутежа до мордобоя. Но люди были хорошие, десятину в храм от всего, что имели, платили исправно. Разве что жили по законам ворья, так а кто ж запретит? Пока смотрит хозяин земель тутошних сквозь пальцы на все, так так и будет, а как перестанет - так казна на виселице разорится.
Третий же с ними отличался от них так, как отличается луна от солнца а ночь ото дня. Меднокожий и худой, он был похож на камень, из которого ветер вытесал человека, а пустыня выпила всю влагу. И не было на нем холщовой рубахи, и штаны у него были не кожаные — выглядел он, как старый чурбан, который кто из детей тряпьем обмотал, что из материного сундука вытащил, на последний день заготовленного. Всюду тряпки — темные, мрачные, изрядно побитые пылью. На голове — и на той платок повязан, темно-синий, тусклый от долгого пути.
Гости трактира смотрели на чужеземца с враждебностью и плохо скрываемым любопытством: южане в этих краях были редкостью до недавней поры. Ну, до недавней, потому как король на их землю очередной войной пошел. Святой и благодатной, ага, такой же святой, как свиное рыло, которое встречает пьяницу в хлеве по утру.
А южане возьми - да и ответь. Только вот дерутся они лучше, кони у них быстрее. Потому что что? Да потому что у них, у южан, земли нет, им пахать нечего, вот и дерутся, что с остальными, что между собой. А местных-то мужиков коли от пахоты отвлекать, так из них не вояки - из них теля на убой получается. Да и сабли южане наголо носят. Эвон, и сейчас сидит, а сталь из-под стола посверкивает.
Но и платят полновесным золотом. Оттого в таверне, хоть на южанина и смотрели искоса, все равно подали вина кувшин и тарелку с бараньей ногой. Золото, оно, знаете ли, не пахнет.
Южанин, в отличие от северян, ел мало и больше постное. Потому и к мясу не притронулся, а Левый и Правый, сие заметив, принялись за баранью ногу с удвоенным усердием.
— Ты… Это… Странник что ли? — вопросил Левый, что из щербины меж зубов щепкой хряща кусочек застрявший выковыривал.
— Может и странник… — Южанин отвечал нехотя и тихо, но голос у него был глубоким и глухим, как если бы кто камень в дубовую бочку бросил.
— Так расскажи что, странник. — Усмехнулся Правый щербатым ртом и бахнул кружкой деревянной о стол с размаху, — А то сидишь молчишь как сыч, хоть бы сказал, пошто нанял. Али ты супротив короля нашего чего недоброе задумал?
У соседних столов неодобрительно насупили брови несколько мужей со свежими шрамами на суровых лицах — не так давно, видать, с юга воротились, жива еще была память о войне в пыли и песке. Не хотелось им на меднокожего руку поднимать, да и другим позволять тоже.
— Сокол, летящий по небу, видит каждую ящерицу на камнях. — отвечал южанин. — И как бы не вилась ящерица, сокола ей не укусить. Пошто нанял… Чужой я в этих краях, одному опасно мне.
— А пошто явился, коли чужой? — Правый гыгыкнул и расхохотался, довольный собою.
— Ищущий -обрящет, тот, кто просил знака — получит его. Хотели вы, чтобы я рассказал что… Лучше слушайте.
В моей стране, что простирается бесконечными песками далеко-далеко на юге, легенда ходит. Будто, что когда светлый лик Солнца докатывается до края земли, и на барханах проступает вся кровь, что была пролита на песок, а скорпионы вылезают из своих нор, почуяв, что Единый покинул небосвод, тогда, когда с самой высокой башни взывает старейшина к молитве своим зычным голосом, а залы Ифир-Таштахат, строгие и яркие, в последний раз вспыхивают брызгами радуги мозаичных потолков и расписных стен перед тем, как укутаться ночной мглой, тогда, в самый первый час ночи к тебе может подойти дева с кувшином и попросить воды.
Бойся, путник, бойся сладкого девичьего голоса, ибо то не женщина, но джинн, ибо не скрывает своего чарующего лица. Говорят мудрые, что если отказать ему — проклянет, а если дать воды — так и будет за тобою ходить всю жизнь по ночам, пока не выпьет свет из глаз твоих и силу из чресел. Иссохнешь, иссякнешь как родник, засыпанный песком. Как сокрыться? И как ответить? В моей теплой и прекрасной стране даже детям то ведомо — брось монетку в кувшин, да не в кувшин, а так, чтоб о край ударившись, отскочила назад, за спину чудовища.
Любят слишком джинны золото. Рукою пошарит — не нащупает. Так сам залезет целиком. А темно, не видно ничего. Тут-то и замазывают кувшины глиной, и печать Единого ставят на бок красной охрой. Жжет джина печать, только сделать он ничего не может — печать-то снаружи. А он внутри. Воет, бьется о глиняные стенки, шипит, бранится… Потому что больше золота джинны только одно любят — свободу. Потому и предлагают желания исполнить заветные, чтобы освободили их. Только вот стоит на свободу ему вырваться — все исполненное пылью станет и с рассветом развеется.
И жил-был один король. Жестокий то был король, жестокий до того, что с болью в сердце и слезами у очей забрал Единый у короля и мать и отца его в лучший мир, дабы избавить их от видений того, что творит чадо. Жизнь короля к закату клонилась, а наследников нет: девицы то лучше в яму со змеями прыгали, яд выпивали, лишь завидев на пороге корзину с фруктами — древний знак сватовства. Не получить любовь наших женщин ни подкупом, ни силою.
Выглядят они смиренно, но души их — огонь пустыни, скрытый под паранджой. Горит там только для того, кого любят, другим — невидимый и неслышимый. Но скрытен их нрав и велико коварство.
Поймал король как-то раз джинна в кувшин, посадил. Мучил три дня и три ночи, а на четвертое утро сдался джинн. Словами себя сам связал, клятвами да проклятьями укрепил. И тогда, когда создание гордое склонилось перед правителем песчаных земель, пожелал у него король жену себе.
— Будь по-твоему. — Отвечал джинн. — Отдам за тебя свою дочь, но пообещай мне, король, что будет она свободна, как я, и не запретишь ты ей ни танцевать, ни смеяться. Иначе не будет тебе счастья — умрет она третьего дня от тоски нестерпимой.
Согласился король. Сыграли свадьбу богатую. Да только как молиться идут все - беснуется джиннова дочь, танцует босыми ногами по мягким коврам, злит Единого поднятым вверх лицом. И просил король, и умолял, и угрожал — все едино. Скачет в мозаичном свете, топнет ногою — замрет мужское сердце, удар пропустит. Только снова убежит дикарка, как смерч по песку, не подпуская близко. Вскрикнет звонко, рассмеется, косы черные распустит - так волком пустынным воет король. Цветет огонь-цвет, да не для него одного и не для мира людского. Нрав у дочери джинна дикий, ибо пьют они живую кровь, как воду.
Да только по сердцу пришлась девица королю. И не замечал он, как вода уходит из земель. Что по взмаху руки девичьей саранча в небо вздымается. Что скот падать начинает, а ей все смех. Перестали ходить караваны, только плач между дюнами метался.
И собрались мудрецы судить да рядить, как королю такие вести говорить. Ибо нрав его день ото дня смурнее становился а сердце все больше каменело к обычным людям. И решили рискнуть они - не идти к королю, а пойти к девице самой.
Пришли, головы склонили, милости просить стали. "Пощади"-говорят-"земли наши и детей наших". Усмехнулась джиннова дочь: "Не щадил ваш король моего отца - и от меня для своих детей пощады не ждите. Склонитесь передо мной, как отец мой перед вашим королем, и тогда послушаю вас". Три дня и три ночи на коленях перед нею стояли мудрейшие. Наконец, один из них, момент улучивши, будучи самым юрким и росту малого, сбежал, пока спала джиннова дочь на расшитых подушках.
Остальные же сговорились с нею, что каждый год глиняный кувшин крови человечьей приносить будут. Тогда - пощадит. Да только рассмеялась девица и обратила мудрейших в каменные статуи, что и по сей день стоят в залах Ифир-Таштахата. И только самый юркий и маленький рассказал все королю, и об обещании, и об участи. Долго думал король, что делать ему, да посоветоваться не с кем. Молчат каменные статуи Ифир-Таштахата. Долго думал король, как быть ему. И понял он, что за свои грехи самому платить. Перенял на себя он клятву страшную, и не знает с тех пор покоя. Потому и идет война за войной в песчаных барханах.
Замолчал странник с юга. Левый с Правым переглянулись.
— Брехня! —воскликнули оба, стукнув кружками по столу.
—Не мне судить... Завтра на рассвете жду за воротами.
— Так а что за воротами? Ты в сам город проходи, там и ждать будем. — Огрызнулся Левый.
Не заметил, как странно блеснул нехороший огонек в южных темных глазах.
— Поможете тюки оттянуть на рыночную площадь. Не по силам мне их тянуть от городских ворот. - сказал это южанин, почесал острый подбородок, да и пошел из таверны прочь.
Но не пришли на рассвете ни Левый, ни Правый. Дело же, за которое плачено им было золотом, да о котором им не сказано, выполнили — в город нежить пустили по незнанию. Не может нечисть без приглашения порог пересечь. А тот же, кто договор на крови с джинном подписал, тот кто? Да самая, что ни на есть, нежить уже. Душу-то джинн себе забрал в услужение. Тело только ногами землю топчет, умереть не может.
В самый черный час перед рассветом потекла красная кровь по мощеным улицам, как солнце встало плач повис немыслимый. Вода во рву бурою стала, дым выше стен поднялся.
И только таверна стояла осиротело, и только трактирщик видел, как южанин, что вчера в ней сидел, в закрытую повозку подал глиняный запечатанный кувшин.
Блеснули в лучах рассветного солнца капли крови на его сабле. У самой рукояти, где не так-то просто стереть. Блеснули золотые перстни на девичьих пальцах, что кувшин принимали. И растаяло невесть откуда взявшееся войско южан в рассветном дыму, сокрытое от глаз темной магией дочери джинна.
А Единый стоял, протирая кружки у стойки, и слезы бежали по его лицу. Не уберег своих любимых детей. Не уберег.
#любовь и отношения #литература #рассказ фентези