Фёдор Иванович Толстой-Американец
ЧАСТЬ IV
ПУШКИН И ТОЛСТОЙ
Толпа <…> в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал как мы. Он мерзок как мы! Врёте, подлецы: он и мал и мерзок – не так как вы – иначе. А.С. Пушкин
Жизнь Толстого протекала тем же руслом, что и прежде; карты, ссоры, грубые, а порой и жестокие шутки над людьми, которые ему не нравились. Примером могут служить следующие истории: Граф всегда сторонился дам из высшего общества. Они-то его находили демонически привлекательным и обладающим «животным магнетизмом», но сам он не очень умел с ними общаться. То есть иногда он оказывался в любовниках у благородных дам и порой даже убивал их мужей, тем не менее решительно не годился на роль светского любовника.
Очень характерный случай произошёл, когда он гостил у семейства Ергольских. Их дочь, восемнадцатилетняя красавица Татьяна влюбилась в брутального, романтического типа и однажды рассказала ему, как она восторгается героизмом древних греков и римлян и как бы хотела жить в ту эпоху и тоже стать героиней: «Боль меня не страшит, нет, меня страшит эта скука, эта пошлость обычной жизни!»
Толстой отнёсся к делу серьёзно и предложил девушке начать закалять характер. Он нагрел докрасна железную линейку и приложил её к бесстрашно протянутой Таней руке… вышел очередной скандал. Семейство Ергольских отказало от дома «этому сумасшедшему», а у бедной барышни на руке остался шрам на всю жизнь.
Или, например, подрядчика, который нанялся строить в его имении павильон в греческом стиле. Но не удержался. Деньги большей частью покрал, а выстроил исключительную мерзость. Толстой похитил. Проморил строителя несколько дней голодом у себя в подвале, он собственноручно вырвал ему передние зубы. Поэтому эту историю друзьям пришлось заминать почти полгода. Где-то в эти годы Толстой сперва спас, а потом чуть было не убил солнце русской поэзии – Александра Сергеевича Пушкина. Было принято негласное решение «светоча российской поэзии» от любых дуэлей всеми силами охранять.
Однажды в карточном клубе молодой Пушкин крепко повздорил с довольно известным бретёром и скандалистом. Были сказаны взаимные колкости, и поэт бросил вызов. Своим секундантом он избрал игравшего тут же Толстого. Пушкин уехал отсыпаться перед утренней встречей, договорившись, что заедет за Американцем в девять. Толстой оказался в сложном положении. Кидаться ко второму дуэлянту с рассказами про надежду отечественной словесности и хрупкую психику творческой личности – было совершенно не в его стиле.
Проблему тем не менее надо было решать, так как Толстой прекрасно понимал, что назавтра в 9.30 на его попечении окажется очень мёртвый поэт. На следующий день Пушкин бледный, но решительный явился к толстому и был шокирован тем, что его секундант в халате сидит и завтракает, явно никуда не торопясь. Но торопиться было действительно некуда. Толстой нашёл повод поссориться с противником Пушкина и убил его в шесть часов утра. (MAXIM №9 за 2007 г. С. 141-142) *2.
ДУЭЛЬ БЕЗ ДУЭЛИ *1
В жизни Александра Пушкина есть ряд важных эпизодов, которые – в оптике традиционного «пушкиноцентризма» - до сих пор, полагаем, не получили сколько-нибудь удовлетворительного объяснения.
К таковым следует отнести и историю острейшего и долгого конфликта поэта с графом Фёдором Ивановичем Толстым. Интерпретация этой распри – интереснейшей страницы эпохи. Яростного столкновения незаурядных характеров – по-прежнему выглядит как незатейливая, бедная сюжетом сказка со счастливым концом.
Сказка, где правда (воплощённая, естественно, в Пушкине, помыкавшись, победила-таки наглое, безудержное зло (сиречь нашего героя).
Вот краткое изложение официальной, испокон веку бытующей в пушкинистике версии конфликта. Молодой, недавно вышедший из Лицея Пушкин познакомился с графом Фёдором Толстым где-то в октябре-ноябре 1819 года в Петербурге. На «чердаке» приятеля Американца, драматурга. Князя А.А. Шаховского (на Малой Морской), они сели за карты, и поэт мигом понял, что противник «передёргивает». Пушкин высказался по этому поводу. «Да я сам это знаю, - ответил Фёдор Иванович, но не люблю, чтобы мне это замечали» (ПВС-1 С.413 (рассказ А.Н. Вульфа)).
Вскоре после этого инцидента Толстой уехал домой, в первопрестольную, и оттуда, вознамерившись проучить самоуверенного партнёра, черкнул А.А. Шаховскому, что Пушкин-де однажды был высечен в секретной канцелярии Министерства внутренних дел («Ему показалось забавно сделать из меня неприятеля, - писал Пушкин П.А. Вяземскому 1 сентября 1922 года из Кишинёва, - и смешить на мой счёт письмами чердак князя Шаховского…» (XIII, 43)). А князь А.А. Шаховской повёл себя "нескромно" и поспособствовал распространению сплетни среди «светской черни» (Пушкин в октябре 1822 года в письме к брату признался: «Вся моя ссора с Толстым происходит от нескромности князя Шаховского (XIII,51).
До поэта оскорбительные слухи дошли в январе 1820 года, и он, «опозоренный в общественном мнении» и отчаявшийся, подумывавший о самоубийстве, даже дрался с кем-то на дуэли. Уже находясь в Кишинёве, он доподлинно узнал (вероятно от П.А. Катенина), кто затеял запятнавшую его интригу. Позднее А.Н. Вульф рассказывал, что Пушкин. Готовясь к дуэли с графом, упражняясь в стрельбе, приговаривал: «Этот меня не убьёт, а убьёт белокурый, так колдунья пророчила» (ПВС-1. Сьтр.415. Ср.: там же С.413). Пушкин в письме от 1 сентября 1922 года к П.А. Вяземскому признался, что он «в бессилии своего бешенства закидал издали толстого журнальной грязью» (XIII, 43) и эпиграммами. Предположительно в августе-декабре 1820 года сочинены хулительные строки: В жизни мрачной и презренной Был он долго погружён, Долго все концы вселенной Осквернял развратом он. Но, исправясь по не многу, Он загладил свой позор, И теперь он- слава богу Только что картёжный вор (II. 142).
А в послании «Чедаеву», которое напечатали в «Сыне Отечества» (1821, №35), читатели увидели стихи про Глупца философа, который в прежни лета Развратом изумил четыре части света, Но просветив себя, загладил свой позор: Отвыкнул от вина и стал картёжный вор… (II,612)
В письме брату Льву в 20-х числах апреля 1825 года признался, что это – натуральная «пощёчина» (XIII, 612) и пояснил, что «О послании к Чедаеву пощёчины повторять не нужно» (XIII, 163; выделено Пушкиным). Были и другие – черновые и еловые тексты, язвившие Американца, в т. ч. и эпиграмма «Певец Давид был ростом мал…», написанная в 1822 году и многие другие, в т. ч. с намёком на «чердак» Шаховского: Я только в скобках замечаю, Что нет презренной клеветы, На чердаке вралём рождённой И светской чернью ободрённой Что нет нелепицы такой Ни эпиграммы площадной – Которой бы ваш друг с улыбкой В кругу порядочных людей Без всякой злобы и затей Не повторял сто крат ошибкой… (VI. 80-81; (выделено Пушкиным); VI, 352)
А граф Фёдор Толстой, прознав про пушкинский демарш в «Сыне Отечества», тоже не терял времени даром – и выдал ответную эпиграмму, причём александрийскими стихами. Потом наступил 1826 год. В сентябре поэт был прощён короновавшимся Николаем Павловичем и доставлен из Псковской губернии в Москву. Пушкин поручил своему другу С. А. Соболевскому, «на завтрашнее утро съездить к известному американцу, графу Толстому с вызовом на поединок». Сергей Александрович вернулся ни с чем. Редактор-издатель «Русского архива» П.И. Бартенёв поведал о дальнейшем следующее: «К счастью дело уладилось: графа Толстого не случилось в Москве, а впоследствии противников помирили» (П.И. Бартенёв. Страницы жизни поэта; Воспоминания современников. М. 1992. С. 264).
Примирились только потому, что у них наличествовали все предпосылки для примирения. Точнее, не предпосылки, а одна единственная, всё решившая предпосылка. Дело в том, что дуэль Александра Пушкина и графа Фёдора Толстого фактически уже состоялась. Само собой разумеется, что речь идёт не о размене выстрелами у барьера, а о поединке принципиально иного качества. Если угодно, о дуэли без дуэли.
Вот какие стихи вышли из-под пера нашего героя в сентябре-октябре 1821 года: Сатиры нравственной язвительное жало С пасквильной клеветой не сходствует ни мало, - В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл! Презренным чту тебя, ничтожным сколько чтил. Примером ты рази, а не стихом пороки И вспомни, милый друг, что у тебя есть щёки (Литературная мысль. Вып. II. Пг., 1923. С.238).
Пушкин первым попенял графу за нечестную игру, которая не противоречила тогдашним правилам. Так что именно Александр Пушкин дал повод для размолвки. Тридцатисемилетнего американца, именитого человека, владимирского и георгиевского кавалера. Привыкшего диктовать окружающим свою волю. Естественно возмутили сентенции вертлявого юнца. Толстой парировал завуалированной цитатой из «Записок» герцога де Сен-Симона. Ограничился назиданием и не помышлял о поединке: ведь не нюхавший пороха шалун приходился племянником любезному Василию Львовичу Пушкину и являлся другом П.А. Вяземского. Да и драться с задиристым шалопаем, годившимся в сыновья, Американцу было как-то неловко. Однако задетый граф всё же положил прописать ижицу «ничтожному» наглецу.
И по возвращению из Петербурга в Москву он, нимало не церемонясь, привёл в исполнение коварный план, запустив на чердаке Шаховского сплетню, что Пушкина выпороли. О происшедшем далее, вы уже ознакомились. Пушкин «почитая мщение одной из первых христианских добродетелей» (VIII, 43) объявил беспощадную (вовсе не «остроумную литературную») войну Американцу. Он, что называется, отвёл душу, однако многого при этом и лишился.
И что самое главное, неисправимое: поэт изменил правде, он поставил себя на одну доску с графом Фёдором Толстым, растерял все свои изначальные этические преимущества.
В итоге же противники сравнялись. С одной стороны барьера раздалось: В жизни мрачной и презренной… А в ответ эхом, «в тон Пушкину» (Б.В. Томашевский), прозвучало: Презренным чту тебя…
Обменявшись такими и подобными им прицельными и вербальными выстрелами, Александр Пушкин и Фёдор Толстой выхолостили, практически исчерпали конфликт.
Враги были квиты.
НЕЩАСТИЯ
Всё, что теряем мы безвозвратно, я называю нещастием… Граф Ф.И. Толстой
Отставной полковник и действительный философ граф Фёдор Иванович Толстой «к пятидесяти годам ухабистой жизни» (РГАЛИ. Ф. 195.Оп.1. Ед. хр. 1318. Л. 87.) уже зримо постарел. Поседел, начинал слегка горбиться, но ещё хранил толику мужского шарма. Силы Американца покуда не истощились вконец. Он в меру следил за собой, да и волосы его по-прежнему кудрявились, а глаза – и это, наверное, самое показательное – подчас загорались молодецким огнём.
Вот как описала облик дядюшки в конце двадцатых годов Мария Каменская: «Тогда в Фёдоре Ивановиче не было уже ничего удивительного, он был человек как человек: пожилой, курчавый. с проседью, лицо красное с большими умными, чёрными глазами, и разговаривал и шутил за столом, как все люди» (Каменская С. 172).
Спустя десятилетие с лишком Александр Герцен увидел несколько иного Американца: «Один взгляд на наружность старика, на его лоб, покрытый седыми кудрями, на его сверкающие глаза и атлетическое тело показывал, сколько энергии и силы было дано ему от природы (Герцен А.И. Собр. Соч.: В. 30т. Т. 8. М. 1956. С. 243).
Сказать. изучив мартиролог графа Фёдора Толстого, что тридцатые - они же предзакатные – годы были для графа трудными, - значит ничего не сказать. В это десятилетие американец лишился почти всего того, что жизненно необходимо простому смертному. Он утратил многое и многих. «Конечно. Я подобен человеку в агонии, но не совсем же ещё и умер; следовательно, мне потребны лекарства, а не гроб» - так характеризовал наш герой свой статус в письме князю П.А. Вяземскому (РГАЛИ. Ф. 195. Оп.1 Е. х. 1318. Л. 99. (выделено Ф.И. Толстым; письмо от 13 ноября 1832 года).
Богато на подлинно эпохальные события было то время (польский бунт, холера (которую он и не заметил), утверждён государственный гимн, построили железную дорогу, во Франции пали Бурбоны, а у нас вознеслась Александровская колонна и обратился в пепел Зимний дворец…)
Всё перечисленное и многое другое, похоже, мало коснулось нашего героя: Американца как будто переместили из николаевского царствование в иное измерение. Он в тридцатые годы просто брёл, спотыкаясь и думая о близкой домовине, по жизни – брёл от января к декабрю, от огорчения к разочарованию, от потери к потере…
А начиналось всё очень даже недурственно – с любимых удовольствий…
В апреле того же года он наконец-то сосватал Александра Пушкина, «огончаровал» поэта, поднял вместительную чашу по случаю «взятия Карса» (то есть Натальи Гончаровой) – а потом уехал на заслуженный отдых в сельцо Глебово. «Из деревни своей не выезжаю», - сообщил Американец князю П.А. Вяземскому 7 июня и что увлёкся сельскими забавами «Сад я люблю с страстью и им много занимаюсь, но не имев теоретического образования в садоводстве, - удовольствие сие не полно, - но хорошо коротит день».
Возможно, Американец уже кропал тогда свои записки. В июньской эпистоле соседствовали московские новости, просьбы. Шутки, приветы невским приятелям. «Передай мою душевную благодарность Жуковскому, - писал, уже в постскриптуме, Американец. – Ах, кабы я с ним напился! Но он, верно, при всей доброте своей, уже более не напьётся. Всё изменилось, время всё губит».
А потом Американец внезапно и тяжело заболел.
Из переписки Фёдора Толстого известно, что с ним тогда случились «два припадка» (Из письма к П.А. Вяземскому Л.72-72об. Ед. хр. 2863а Л 5.об.).
«Толстой сердечно благодарит князя Вяземского за дружеское воспоминовение и принимаемое участие в здоровье его. Благодарит Александра Яковлевича Булгакова за несколько весьма милых строк, относящихся к нему. Толстому» (Там же. Л. 8).
Весь следующий год Американец был «чуть жив» (Там же. Л.3), он почти не покидал дома., покорился докторам, напрочь забыл о вине. Писал П.А. Вяземскому: «Я не графствую, не графинствую, плохо здравствую; смотрю протёкшим пасмурным августом, а на душе, а на душе – грядущий октябрь».
Полегчало же Толстому («на несколько дён поотдало») лишь в начале весны. Никак не отпраздновавший своё пятидесятилетие Американец даже рискнул принимать посетителей и прогуливаться по пробуждающемуся бульвару. В пиршествах, если он и участвовал, то теперь. Увы. В качестве совершенно трезвого зрителя. «На днях я смотрел, как у меня обедали, и любовался, как пили», докладывал граф Толстой П.А. Вяземскому 26 апреля 1826 года.
Однако он и в критической ситуации. При полнейшей «расстройке телесного здоровья» (РГАЛИ Ф.195. Оп. 1. Е. х. 1318. Л. 93об.) пытался шутить. Например. Когда князь П.А. Вяземский посоветовал Американцу навсегда раздружиться с Бахусом и подумать о водолечении, о поездке «к водам», тот, сущая развалина, ответил: «Толстому ли ты предлагаешь исцеление водою? Не оскорбляй его без-винно! Вода исцелить его не может. Сам Спаситель не в силах бы был сотворить чудо сие» (Там же. Л.87. Выделено Ф. И. Толстым).
По-видимому, к концу 1832 года Толстой сумел прийти в себя и в какой-то мере восстановить пошатнувшееся здоровье Прежним богатырём, «восьмым чудом света» (Каменская. С. 176) граф Фёдор Иванович, разумеется, уже не стал, - но получил возможность быть мало-мальски деятельным.
И захворала несравненная Сарранька почти одновременно со стареющим отцом. В письме к князю П.А. Вяземскому он, не удержавшись обронил: «Плохое здоровье Сарры дополняет мои прискорбия» (РГАЛИ. Ф. 195 Оп.1. Е. х. 1318 Л.87.).
4 июня 1834 года преставилась мать американца, семидесяти трёхлетняя Анна Фёдоровна Толстая, урождённая Майкова. Её похоронили на Ваганьковском кладбище (На погребении присутствовал князь П.А. Вяземский).
Андреевич ответил графу Фёдору Толстому краткой запиской с трогательными утешениями. Спустя ещё двое суток, 27-го числа, ненаглядную Сарраньку погребли на Волковском православном кладбище.
*2 Когда умерла его одиннадцатая дочь Сарра, в своём молитвеннике рядом с датой её смерти граф написал: «Теперь квит» (имел в виду одиннадцать убитых им на дуэли людей). И действительно, двенадцатая дочка, Прасковья, не только выжила, но и дожила до глубокой старости. *2
Вероятно, для себя глебовский мудрец (Ф.И. Толстой) тогда уже определил, кого могильщики зароют на Ваганькове в следующий раз.
ПОСЛЕДНЯЯ ТУЧА РАССЕЯННОЙ БУРИ
«Концы с концами должно свесть. Князь П.А. Вяземский
Поездкой на почтовых в тамбовскую губернию в 1838 году Американец открыл заключительный этап своей жизни. Долгий период его относительного затворничества, вызванного болезнью Сарры и собственной хворью, остался в прошлом. Граф Фёдор Иванович Толстой, «седой как лунь старик» (Стахович А.А. Клочки воспоминаний. М. 1904. С.150), на несколько лет вновь превратился в человека поступка, публичного и не всегда однозначного.
После смерти дочери, граф вообще зачастил в храмы. Горюя, он ещё ближе подошёл «к убеждению в христианстве» (письмо к Вяземскому П.А. от 19 июня 1846 года). При этом он, как многие даровитые люди, искал Божество преимущественно умом, интеллектуальным усилием – и поверял религиозные спонтанные порывы философическим скепсисом, мудровнием.
От современников не укрылось воцерковление нашего героя. О том, что Толстой-Американец обернулся в преклонные лета «христианином», писал, в частности, А.А. Стахович (Стахович А.А. С.153.).
В Москве посещал не только родню, театры и Английский клуб, но и жилище полуопального П.Я. Чаадаева на Старой Басманной. Граф высоко ценил общество С.А. Соболевского, П.В. Нащокина, А.П. Елагиной, Ф.Н. Глинки и М.С. Щепкина; общался со славянофилами; не единожды выступал в различных аудиториях с позиции ревностного апологета «русской партии». Именно с этих позиций наш герой в послании от 23 августа 1844 года мягко упрекнул друга, князя П.А. Вяземского, за эпистолярную бестактность: «Ты уличил народ русской в его несовершенстве, недостатках: мне было больно» (РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Е. х. 1318. Л.127об (о попавшем в руки Американца письме П.А. Вяземского графине Е.П. Ростопчиной)).
На людях он вещал, как встарь, умно, смело, ярко – и зачастую по-юношески увлекался, высказывал спорные, а то и крайние суждения. Например, С.Т. Аксаков вспоминал: «Я сам слышал, как известный граф Толстой-Американец говорило при многолюдном собрании в доме Перфильевых, которые были горячими поклонниками Гоголя, что он (Гоголь) «враг России и что его следует в кандалах отправить в Сибирь» (Аксаков С.Т.).
К сороковым годам покинули земную юдоль многие друзья Фёдора Ивановича Толстого. Вино и карты тоже почти исчезли из его жизни. Тем не менее последние страницы биографии отставного полковника – четвёртый возраст человека, пора сведения концов с концами – были, как нам представляется, столь же содержательными и динамичными, как и начальные.
Осенью 1838 года граф Фёдор Иванович стал подумывать о публикации сочинений Сарраньки и с этой целью приступил к разбору бумаг дочери. Весной 1839 года кропотливая работа по подготовке издания была им и приглашённым для этого дела графом молодым учителем Земледельческой школы М.Н. Лихониным была завершена.
Исследование архива покойной дочери явилось для американца занятием отрадным и печальным одновременно. Минувшее, страница за страницей, проходило перед ним – и там, в опоэтизированном минувшем, его милая, чернобровая Сарра была как будто живой.
Американец свёл знакомство с А.Ф. Вельтманом – и общался с писателем в сороковые годы.
Потеряв друг друга после Бородинского сражения и памятной бутылки мадеры, И.П. Липранди и граф Ф.И. Толстой вновь – через три с лишним десятилетия! – сошлись весною 1844 года.
«Бывши опять в Москве и навестив А.Ф. Вельтмана, - рассказывал о нечаянном свидании Иван Петрович, - я встретил у него незнакомого старика, совершенно с седыми и густыми волосами. Хотя физиономия его казалось мне не чуждой, но я далёк был от мысли угадать кто он. Разговор был общий. Наконец почтенный хозяин отрекомендовал нас одного другому. Почти в один голос мы спросили друг друга: не вы ли, не вы ли? И потом последовало, что в таком случае бывает. Граф заметил мне, что шпензер князя М.П. Долгорукого до сих пор у него, что видеть его часто вошло у него в привычку. На другой день взял у меня слово у него отобедать; он пригласил ещё почтенного ветерана нашей эпохи, Ф.Н. Глинку. На другой день мы с Вельтманом заехали по дороге к Фёдору Николаевичу и вместе отправились к графу. Я его нашёл там же: он разливал для всех суп.» (Липранди С. 15-16).
Повстречаться и воскресить в памяти минувшее, посудачить о безносой седым бойцам выпало за толстовским никогда не остывающим супом, в том доме, где хранилась общая для них святыня – долгоруковский ратный сюртук с характерными бурыми пятнами. Сама судьба, изощрённая сочинительница романа жизни и устроительница его композиции. Верно, решила побаловать довершающего свой век отставного полковника этим свиданием. Светлым и грустным, во многом итоговым. Когда же трогательная сходка инвалидов в символическом антураже состоялась, ещё один жизненный сюжет закруглился – и, как следствие, того сугубо земного, что удерживало здесь Американца, заметно поубавилось.
«Старею, болен, глуп и сам себе несносен», признавался граф Фёдор Иванович Толстой. Это, однако, не помешало Американцу совершить в эту пору ряд молодецких подвигов и даже очутиться «под уголовным судом» (РГАЛИ Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1318 Л. 125). Причём судебное разбирательство по делу отставного полковника власти, возможно, так и не довели до какого бы то ни было формального окончания.
Начнём с достаточно заурядной «толстовской дикости». Развлёк себя Фёдор Толстой единственно тем, что однажды в Ревеле, где отдыхал с семейством на водах, заехал в рожу не угодившему ему «пруссаку буфетчику Андерсену в клубе «Залон». В письме к князю П.А. Вяземскому от 23 августа 1844 года наш герой отчитался о совершённой им казни басурмана в изысканных выражениях: ««Залон» так мне опостылел, что и сам буфет потерял свою привлекательность; хотя верхняя небритая губа буфетчика имела свою прелесть. Наблюдатель может и по се день видеть на оной глубоко уязвлённой губе резкий отпечаток патриархального духа Русского человека» (РГАЛИ. Ф. 195. Оп.1. Ед. хр. 1318. Ст. 124- 124об.).
Свою жизнь он и прожил, и доживал со вкусом, куда уж прямее и душевнее, словом, без пустот и совсем не пошло.
Осенью 1845 года у графа возобновились приступы застарелой болезни, которые быстро довели его до крайнего изнеможения (РГАЛИ. Ф.195. Оп.1, Ед. хр. 1318. Л.124.). Американец слёг в постель и целых четыре месяца «почти не оставлял болезненный одр» - писал граф. Собрав остаток сил, написал П.А. Вяземскому 19 июня 1846 года, «… уповательно, ты пожелаешь узнать и о свойстве недуга: по уверению моего врача (хотя и первоклассного, но которому я не верю), болезнь моя состоит в ревматическом поражении пищеварительного органа» (РГАЛИ. Ф. 19 124. Оп. 1. Ед. хр. 1318. Л.124 Выделено Ф.И. Толстым).
На лето семейство Толстых перебралось в подмосковное сельцо Глебово. Жена и дочь не отходили от него. «Граф таял не по дням, а по часам; силы его совершенно оставили. По настоянию доктора его перевезли в Москву <…> в самом жалком состоянии. Он не мог уже больше сидеть, говорил как-то отрывисто, задыхался от кашля. Страшно похудел и совершенно упал духом. Только толстовские глаза ещё не сдавались… Тайком от матери Полинька вызвала письмом из Царского Села графиню Прасковью Васильевну Толстую, и та не замедлила приехать к умирающему другу.
Теперь у постели Американца поочерёдно дежурили три самых близких ему человека. Ночные часы выпадали дочери графа. Если граф не спал, то он усердно и беззвучно молился. «До последней минуты он не переставал молится», - сообщала в письме к П.А. Вяземскому жена графа Авдотья Максимовна Толстая и в письме от 3.02 1847 года добавила: «Имею душевную отраду то, что он умер таким Християнинином» (РГАЛИ. Ф. 195. Оп.1. Ед. хр. 1318. Л. 131 В том же письме Авдотья Максимовна назвала покойного мужа «человеком-душой» и «другом души своей» Л.130, 130об.).
В ночь на вторник, 24 декабря, граф Фёдор Иванович стал отходить. «Часам к 10-ти утра, - писала дочь, - отец начал хрипеть и желтеть; глаза его открылись и имели какой-то стеклянный вид, а руки посинели» (РВ. 1864. №4. С. 718.)
Отпевали его в Трёхсвятительской церкви, у Красных ворот.
Погребли же нашего героя на Ваганьковском, на третий день, уже после рождества. «Тот, кому случалось хоронить дорогих ему людей, поймёт то страшное чувство одиночества, пустоту сердца, которое испытываешь при входе в дом, приехав с кладбища; точно ищешь кого-то, всё слышится, что он вас зовёт. Но потом всё вдруг исчезнет, и, опомнившись, вы поймёте своё горе», - делилась своими воспоминаниями Полинька. Вскоре после смерти отца «цыганёночек» Полинька вышла замуж за Василия Степановича Перфильева (1826-1890), который впоследствии, в 70-х, 80-х годах, был московским гражданским губернатором. Он прославился ещё и тем, что стал прототипом Стивы Облонского, одного из героев «Анны Карениной».
В.А. Жуковский писал: «В нём было много хороших качеств, мне были известны одни только эти хорошие качества; всё остальное было ведомо только по преданию; и у меня всегда к нему лежало сердце; и он всегда был добрым приятелем своих приятелей» (Жуковский В. Сочинения/ Под редакцией П.А. Ефремова. Т. 6. Пб., 1878. С.576.).
Пошли годы, миновали десятилетия. Покинула сей мир жена графа, потом умерла его дочь. Их тела предали земле на том же Ваганьковском кладбище, рядом с прахом нашего героя.
После кончины в 1887 году Прасковьи Фёдоровны Перфильевой (Толстой) родственники воздвигли над семейной могилой памятник с черным крестом на вершине.
На этом и окончим повествование наше о интересном человеке, графе, Фёдоре Ивановиче Толстом-Американце.
Материал подготовил Борис Евдокимов
Использована литература
М. Филин. «Толстой –Американец». М. «Молодая гвардия». 2010г;
С.Л. Толстой. «Фёдор Толстой-Американец». М. «Современник».1990г и журнала «MAXIM» №9/ 2007 год. С. 136-142.
15.09.2021