- Можете вспомнить события того дня?
Меня передергивает, потому что я вспоминаю их в стотысячный раз, сколько можно уже...
- Ну, отец взял меня с собой в горы...
- Он часто брал вас с собой в горы?
- К сожалению, да.
- Почему к сожалению?
- Ну... потому что я это все на дух не переношу, карабкаться куда-то вверх, вверх, вверх... еще в детстве, заставляют по лестницам подниматься-спускаться, а я реву, не хочу-у-у... у отца в доме сами видите, какие лестницы, тянутся и тянутся в бесконечность...
- Так... и что случилось там... в горах?
.
...весь мир скорбит о гибели Лайна, величайшего благодетеля всех времен, который посвятил свою жизнь тому, чтобы сделать счастливыми всех и вся в этом мире, превратить дикие и варварские земли в цивилизованные миры...
.
- ...по завещанию вам отходила немаленькая сумма, - следователь неодобрительно смотрит на меня, - а вот неделю назад вы писали на своей страничке в Сети, что были бы у вас деньги, в бы весь мир перевернули, а батя не дает...
Понимаю, что влип так влип...
- И что, теперь думаете, непременно отца убивать? Между прочим, я вообще ни про какое наследство слыхом не слыхивал, отец все орал, что мне вообще ни копейки не оставит, чтобы я все сам, сам, своими руками, нечего тут...
- Тем не менее, он оставил вам весьма солидную сумму...
- Ну... может, так, подстегивал меня, чтобы я за ум взялся, а то я правда такой человек, меня пока не пнешь, я с дивана вообще не слезу... так хоть на архитектора выучился... Господин следователь, а что вы вообще меня спрашиваете, между прочим, меня там вообще не было, моими руками врач двигал!
- Ну, знаете, лучший хирург не то, то в стране, а в мире вообще...
- Так и лучшие тоже ошибаются...
- Он, знаете, сколько таких операций за всю жизнь провернул?
Хочу ответить, что я не виноват, что мои руки за всю жизнь столько операций не проворачивали, дрогнули не туда – вместо этого парирую неожиданно сам для себя:
- А если хирург это... специально?
- Что специально?
- Отца моего убил.
- В смысле... специально? С чего бы это вдруг? – мне кажется, я вижу, как под маской меняется лицо следователя.
- Ну... может, у него с моим отцом счеты какие-то были давние... вот он его увидел... и не сдержался... и пошла там к черту вся этика профессиональная, клятвы Гиппократа и все такое...
- Вы на врача не клеве... гхм... хотя кто его знает...
Екает сердце, даже не верю, что удалось отвести подозрения от себя, вот так вот легко...
.
- ...знаете, да... это не случайность... – фельдшер пристально смотрит на глубокий надрез, - это не рука дрогнула, это нарочно, прямо в артерию, кто это делал, тот знал, как делать...
- Похоже, и правда врач... хотя... – следователь смотрит на фельдшера, - вы ведь тоже были в этой цепочке?
- Да, был... около часу дня... я обедал, тут в мои мысли врываются, трясут, я толком и понять не могу, что делается, кому что надо, от парня этого еле добился, чтобы он мне показал, где больной, что случилось вообще...
- Да я вообще первый раз ментировал, еле понял вообще, что делать!
- Ну, понял и понял, молодец...
Спохватываюсь:
- А... а отец не из-за меня, нет? А то может, я провозился...
- Да не из-за тебя, говорю же, надрезано было, кто-то специально...
- ...и кто-то из вас двоих, - подхватывает следователь, - или вы, или столичный врач...
- Вовсе не обязательно... кто-то мог воспользоваться нашими знаниями, чтобы сделать это... м-м-м... молодой человек... как вас... Луис?
- ...Луис Лайн, да...
- Давайте-ка потрудитесь снова цепочку выстроить... как раньше... вы, потом... к кому вы подключились?
- К парню какому-то...
- ...Билл Блек, турист.
- Ага, вот... потом к булочнику...
- Да не булочник он никакой, на пенсии, каждый день в булочной сидит, у них там маленькое кафе...
- Потом к фельдшеру, который сказал, что такое лечить не умеет... А потом... потом к девушке какой-то в столице...
- Чанда Чандер...
- Она в кофейне в какой-то полы моет...
- ...она там вообще все делает, одна за всех...
- А она уже к хирургу... – хватаюсь за соломинку, - а может, девушка все испортила? Ну... потому что застеснялась там, засмущалась, тут куча мужчин, все на её сознание... вот на её этапе и все не так пошло... вы поймите, я её не виню совсем, если бы я вот так в цепочке женщин оказался, вообще бы рехнулся...
- Да нет, молодой человек, там кто-то очень даже четко поработал... – не соглашается фельдшер, - так что давайте-ка... действуйте... с вас цепочка началась...
Мне не хочется делать это снова, мне не хочется отдавать кому-то себя, свое сознание, свою волю. Понимаю, что не отвертеться, что придется пережить это снова и снова...
Цепляю сознание туриста, чуть не отдергиваюсь, какой он турист, просочился сюда в поисках лучшей... да не лучшей, а вообще хоть какой-нибудь жизни, прочь с погибающих бесплодных земель. Я смотрю в его память – я не могу не смотреть в его память, я не могу не видеть бесконечно далекий горизонт на равнине – я и не думал, что горизонты могут быть такими далекими, что до них можно скакать бесконечно долго, отталкивая планету сильными копытами, дальше, дальше, дальше – в лютый зной, в студеную метель, в туманы осени. Даже удивляюсь, как это я чуть не уронил Билла Блека, когда подключился к нему, вроде бы на четырех ногах – тут же говорю себе, что я хоть десятиногого уроню, мне только чужое тело доверь...
Сознание перетекает в красного, мясистого, - мне страшно, мне непривычно в воде, я не умею держаться на воде, а у него это получается чертовски хорошо, это же его стихия. Я боюсь, что утоплю его своим страхом, что из-за меня он забудет, как не тонуть – тут же спохватываюсь, что это же воспоминания, это было давным-давно, когда он покачивался на волнах, и слушал моего отца, который обещал построить здесь рай на земле...
Его сознание держит меня, обволакивает, у меня не сразу получается вырваться, и тем более не сразу получается присоседиться к сознанию фельдшера – он встречает меня необычайно радушно воспоминаниями о густых лесах, где он прятался в зарослях тянулся ветвями к каплям дождя, - до той поры, пока был лес, а потом всю жизнь искал потерянный лес, которого больше не было.
Я не хочу выходить из леса, я не хочу входить в неприступное сознание Чанды Чандер, - она и правда боится меня, шарахается от меня, шарахается ото всех, от самой себя, пытается найти себя в стремительно переменившемся мире, таком чужом, таком незнакомом, она уже не узнает свой родной мир, где можно было годами, нет, веками лежать неподвижно, созерцая бытие, закрывшись в свою ракушку, - а теперь надо все время куда-то бежать, что-то делать, скорей-скорей-скорей, бегом-бегом-бегом, шевели щупиками, обгоняй саму себя...
Чанда бессознательно отталкивает меня, выпихивает из сознания – и я буквально падаю в последний разум, который даже не хочет назвать мне свое имя, разум виртуозного хирурга, способного сделать невозможное. Первое, что мне хочется сделать – расправить крылья, взмыть в воздух, подниматься выше, выше, выше, чувствовать ветер, несущий меня к самым звездам. Он сердится, он не хочет показывать мне крылья и ветер, он не хочет показывать мне, как перебрался сюда – один из немногих выживших, кому еще хоть немного повезло после того, как не стало неба. Вернее, небо осталось, но совсем не то небо, по которому можно было лететь в облака, - осталось небо, закованное в провода, изрезанное самолетами, небо, в которое уже нельзя подняться, небо, которого как будто и нет.
...прихожу в себя, буквально – прихожу в себя, оглядываю комнату, ставшую такой непривычной, только сейчас спохватываюсь, что так и не сделал то, зачем меня посылали в цепочки чужого разума, мы так и не вспомнили, кто сделал роковой надрез, кто вел мою руку...
.
- Да, похоже, подозреваемых больше, чем достаточно... – следователь пристально смотрит на меня, - а вы... вы же ему неродной сын, верно?
Откашливаюсь:
- Есть понятие тайны усыновления...
- В интересах следствия... где вы жили до того, как ваш приемный отец...
Я заливаюсь краской, я не хочу говорить об этом, и не потому, что стыдно, а потому, что это мое, личное, сокровенное, и больше никого не касается, совсем никого.
- Вы жили в доме...
- Ну... иногда в доме, иногда не в доме...
- В смысле... вы переезжали?
- Нет... дома переезжали.
- Дома?
Я не знаю, как объяснить ему, как рассказать про дома, кочующие по холмам, про дома, которые не задерживаются подолгу на одном месте, дома, в которых можно ненадолго поселиться, когда они останавливаются – на месяц, на два, был даже дом, в котором мы жили целых полгода. Дома, которые нужно было покидать, когда они уходили – дальше и дальше по холмам и пустошам, вытягивая длинные голенастые ноги. Дома, которые мы даже не могли представить неподвижно стоящими на месте – до тех пор, пока Лайн не показал нам, что дома могут неподвижно стоять...
Я не знаю, как объяснить ему, я не знаю, как самому вспомнить живые дома, еще не поставленные неподвижно – потому что скованные и стреноженные дома, стоящие неподвижно, были мертвыми, умершими – мы чувствовали это, мы умирали вместе с ними. Я хочу вспоминать живой дом – теплый, живой, солнечный, который уходил от нас августовским вечером, и мы должны были покинуть его после ужина и ночевать на опушке леса – и я не хочу вспоминать мертвый холодный дом, в котором мы сидели у очага, бывшего не в силах нас согреть, дом, который стал могилой не только для самого себя, но и для моих настоящих родителей.
- Значит... я так понимаю, у вас тоже были мотивы расправиться с Лайном?
Снова вздрагиваю:
- Мотивы были у нас у всех... это же не значит, что вы нас всех арестуете?
По-хорошему я должен сделать именно это...
- И что вы сделаете?
- Пожалуй, придется закрыть дело... за недостатком улик...
Я не верю себе, мне кажется, я ослышался, как так, закрыть дело, что значит, за недостатком улик, а это тогда все что...
- Что же... сложнейшая операция, никто не застрахован от ошибки... я вам очень соболезную...
Не выдерживаю, пытаюсь пробиться в его сознание, в его память, - еле успеваю мысленно отскочить, ошпаренный чужим разумом, который не хочет пускать меня к себе, не хочет показывать себя. Мне приоткрывается лишь крохотный кусочек, вижу непривычно голубое небо, окутанное клубами белого пара, вижу остроконечный шпиль причудливого здания, сияющий на солнце, увенчанный чем-то крестообразным, первый раз вижу такую антенну...
Не выдерживаю.
Спрашиваю следователя.
Вот так, в лоб:
- Вы... вы тоже...
Он не отвечает, выходит прочь из комнаты, оставляет меня наедине с воспоминаниями...