Тут уместно привести рассказ, слышанный от преподавателей филфака Саратовского университета, где я учился, о педагогическом казусе, случившемся с Натальей Долининой в пору, когда она, эвакуированная из блокадного Ленинграда в Саратов, работала там в школе.
На одном из уроков в младших классах читалась басня Крылова «Стрекоза и Муравей». После чего молодая учительница Наталья Долинина задала какой-то вопрос о труженике Муравье, и получила, думаю, невозможный ни в какое другое время ответ ученика, что Муравей плохой, потому что к нему обратилась бедная, голодная, замерзающая Стрекоза, а он отказал ей в самом необходимом. В переполненном классе, где большинство учащихся были такие же эвакуированные с западных районов страны, эта более чем парадоксальная для литературоведения оценка поведения Муравья нашла полное понимание среди одноклассников и была ими поддержана.
Так что любая литературоведческая концепция, претендующая на признание, должна, по крайней мере, не противоречить реальным коллизиям окружающей жизни.
Я знаю, что здесь вторгаюсь в давний и нескончаемый спор о том, какими должны быть уроки школьной литературы: уроками истории литературы или уроками нравственности? Понятно, что в советское время был найден некий компромисс. На уроках, где изучалась история словесности, ставились нужные (считавшиеся такими в то время!) нравственные акценты, способствующие воспитанию подрастающего поколения. Собственно, именно они и помогали отвечать (опять же в соответствии со временем!) на насущный во все времена вопрос: зачем 15-летнему подростку читать «Мёртвые души»?
И в нынешних дискуссиях о том, быть ли в программе школьного курса литературы «Тихому Дону» или «Судьбе человека» Михаила Шолохова, «Войне и миру» или «Казакам» Льва Толстого, мы ведь тоже спорим не о размерах и сложности произведений. Речь идёт всё о тех же нравственных акцентах, которые, как мы надеемся, будут услышаны и прочувствованы юными читателями классики.
Семнадцать лет отдал Николай Гоголь своей главной книге, название которой оказалось поистине символическим.
В основу сюжета его поэмы легла история мошенничества Чичикова с «ревизскими сказками» — история покупки им фактически мёртвых крепостных крестьян, но юридически продолжающих числиться живыми душами. История, произошедшая в годы, когда Россия, занятая в основном тем, что тянуло её назад, — крепостным правом, особо не заглядывала вперёд и потому никак не могла понять, что начинается новое время.
Приглядеться, на первых страницах «Мёртвых душ» не в губернский город, а в русскую литературу въезжает «новый русский» XIX века. И поэма становится первым в русской литературе произведением, в котором предстаёт психология и философия нового для России типа «денежного» человека, предпринимателя-приобретателя, «миллионщика».
По чину герой — коллежский советник; ему бы и впрямь восседать за чиновничьим столом в департаменте, да думать о чинах и крестах на парадный мундир. Чичиков же вознамерился выбиться из «господина средней руки», подняться до уровня, когда добытое богатство даст ему «жизнь во всех довольствах». Но раньше, начав с полтины меди, данной отцом при расставании на расход и лакомства, рассчитывает он приобрести миллион — стартовый капитал, если использовать современную лексику.
Глотая пыль российских дорог меркантильного XIX века и подсчитывая ассигнации, приближающие его к заветной цели, бесконечно прячась за заученные из надобности светские фразы, Чичиков первым на страницах русской классики избирает жизненным принципом слова: «Нужно дело делать».
Но делать дело в России — это совсем не то же самое, что делать дело в какой-нибудь другой стране. Россия — страна немыслимая в отношении дела. В ней если и возможен деловой человек, то только и исключительно какой-то нереальный, вдуматься, так и не ясно, то ли наяву живущий, то ли из сказки, Емелей с печи свалившийся. Вроде косого левши, способного сработать невероятно сложное — блоху подковать. Или Данилы мастера, умеющего сотворить сказочное диво-дивное — каменный цветок из уральских самоцветов.
И тот, и другой — люди необыкновенные (оно и понятно, только в сказке возможные), у которых и руки, и голова не так, как у большинства, устроены. Своими золотыми руками умельцы-искусники наши могут создать такое, чему место сразу в музее, потому как работы и красоты неописуемой. Правда, практически бесполезное, в реальной повседневной жизни от ими сделанного проку мало или вовсе никакого. «Что делать, — справедливы слова левши, — если только так нашу работу и заметить можно».