Дежурный наблюдатель «РП» Александр Рохлин именно там, где положено быть наблюдателю, если главная тема номера — Достоевский. Там, где происходили события романа «Преступление и наказание», и там, где роман был написан. А это, в общем, одни и те же локации. Читатель, будь готов к тому, что наблюдатель превратится в участника. Вот к чему приводит иммерсивность.
Розалия Густавовна Клинкострем не могла представить себе столь удивительной посмертной участи. Каким образом она останется жить в памяти потомков? Не только родственники, многочисленность которых свидетельствовала о выдающихся успехах Розалии Густавовны на ниве чадородия, — совсем посторонние и незнакомые люди 10 и 100 лет спустя с благодарностью вспоминают вдову купца 2-й гильдии. Причиной же тому — простое решение Розалии Густавовны, продиктованное не столько сердечностью, сколько практическим расчетом вдовы, сдать внаем принадлежавшую ей квартиру в доме № 5 дробь 2 в Кузнечном переулке.
Обстоятельства вынудили добрую женщину отказаться от лучших комнат в собственном доходном доме и переехать в скромную усадьбу на окраине Санкт-Петербурга — смерть горячо любимого супруга Федора Карловича Клинкострема, столичного чаеторговца. Федор Карлович скоропостижно скончался весной 1878 года, оставив вдову с шестью малолетними детьми. Розалия Густавовна не собиралась бедствовать, но и жить в городе посчитала для себя непозволительной роскошью. Осенью ей порекомендовали жильца — господина Д. с женой Анной и детьми Любочкой и Федором. Господину Д. было 58 лет, его супруге — 33. Нельзя сказать, чтобы они были богаты. Однако имя господина Д. внушало Розалии Густавовне некоторую уверенность. Разница в возрасте супругов не смущала квартирную хозяйку. Она положила 50 рублей квартирной платы ежемесячно, и 5 октября 1878 года господин Д. с семьей въехал квартиру № 10. И одним этим фактом обессмертил имя Розалии Густавовны.
Федор
Федор Михайлович Достоевский прожил в доме 5 дробь 2 по Кузнечному переулку два года, три месяца и двадцать четыре дня, до самой своей смерти, наступившей в среду 21 января 1881 года по старому стилю. Сегодня, кто не знает, здесь находится литературно-мемориальный музей великого писателя. И, на мой взгляд, то самое место, где можно встретить живого Ф.М. Никакой мистики — обыкновенная достоевщина.
Необходимо совершить два действия. Первое — найти Бориса Николаевича Тихомирова и вежливо уговорить его рассказать о Федоре Михайловиче Достоевском. В обозримом культурном пространстве двух столиц трудно найти более компетентного человека, чем Тихомиров. А затем незаметно оказаться на лестничной площадке второго этажа, где справа квартира № 10, а слева квартира № 11. И остаться здесь, смотреть вниз, на лестничный пролет в двадцать с лишним ступенек и дверь, выходящую на Кузнечный переулок. Это и есть все необходимые условия. Дом, дверь, лестница, человек.
Мы вторгаемся в жизненное пространство семьи Достоевских. Гости незваные, да выгнать нельзя.
Борис Николаевич начинает свой рассказ с инцидента: на этой лестнице однажды споткнулся Михаил Никифорович Катков, приходивший к Достоевскому в гости. Об этом писали даже в столичных газетах, поскольку господин Катков был очень влиятельным человеком, столпом российского консерватизма, с царем, можно сказать, на короткой ноге. И всякий чих мог иметь разные последствия. Но мне лично споткнувшийся Михаил Никифорович сегодня не интересен, и я пропущу его вперед. Борис Николаевич вспоминает вскользь, что по этой парадной лестнице поднимались жена американского президента Лора Буш, генеральный секретарь ЮНЕСКО, мадам Макрон. Но и эти граждане и гражданки пусть идут себе с миром. Я жду, когда распахнется парадная дверь с Кузнечного переулка и войдет Федор Михайлович.
(Звук открывающейся двери.)
Страдая последние годы от эмфиземы легких, Достоевский лестниц не любил и поднимался по ним с трудом. Идти в гости к друзьям на 4-й этаж было для него пыткой. Он отдыхал на каждом лестничном пролете. Он останавливался и здесь, на нижней площадке, после нескольких ступенек. И я вижу, как он стоит, прислонившись к стене, закинув голову, и дышит с трудом. Дыхание Достоевского. Послушайте. (Дыхание легочного больного.) Это же кино про жизнь, уходящую с каждым вздохом, и смерть, бесшумно живущую в подъезде, ожидающую своего часа. Как много всякого толпится в парадной писателя.
— Пройдемте в квартиру, — предлагает Борис Николаевич.
Я звоню в старинный колокольчик на двери.
(Звук дверного звонка.)
Я нагло жду, что мне откроет сама Анна Григорьевна. И могу бесконечно ждать. Мне приятно от одной мысли. И если Анна Григорьевна занята, я готов потерпеть, обождать горничную Дуню или служанку Марью. Да я и на дворника Трофима Скрипина согласен. Лишь бы открыли. Если что, могу помочь Трофиму дрова занести. Дом углом выходит на дровяные склады Владимирского собора.
В передней меня ждет шляпа под стеклянным колпаком. Колпак охраняет шляпу. Или просто копирует ее форму, пытается повторить образец. Шляпа живая, колпак мертвый. Федор Михайлович был тот еще франт, любил хорошо одеться. И в циммермановских шляпах из магазинчиков на Невском знал толк…
Родион
Поэтому Родион Раскольников тоже ходил в циммермановской шляпе. Только шляпа Родиона пребывала в самом жалком состоянии. «Изношенная, совсем рыжая, вся в дырах и пятнах, без полей». А он все равно боялся ее, своей шляпы боялся. Ибо даже в таком виде она выделяла студента в толпе бедных обитателей Столярного переулка. А он очень не хотел быть замеченным.
Известно, что Раскольников считал свои шаги. Как всякий склонный к умопомешательству, он был трепетен к деталям. 730 шагов отделяли его от дома старухи-процентщицы Алены Ивановны. 730 шагов от жизни к смерти, от безвестности к славе, из тьмы — вряд ли к свету, скорее, в пекло. Но мечта, мечта, Ее высокопревосходительство Идея! И до нее 730 шагов по невыносимо жаркому городу. Знаете, чем прекрасен Санкт-Петербург? Мучительностью и неизбежностью выбора. Раз вы здесь, вам не избежать роковых шагов. Они есть в каждой жизни, но спрятаны нехожеными глубоко внутри, в пыльных подвалах души. А здесь не спрячешься. «Эй, ты, немецкий шляпник!» — крикнул Родиону пьяный, проезжавший на телеге мимо, а Раскольников подумал: «Вот эдакая какая-нибудь глупость, какая-нибудь пошлейшая мелочь, весь замысел может испортить!»
Замысел был такой. Пройти 730 шагов вместе с Родионом Раскольниковым. Пройти, все зная наперед и все же думая: можно ли что-то изменить? Помочь Раскольникову сделать выбор. Спасти его от кромешного одиночества. Ибо одиночество Раскольникова, как выяснится, это каждого из нас одиночество.
Иммерсивный спектакль «Город Достоевского. 730 шагов с Родионом Раскольниковым». Сцена — район Петербурга Коломна, переулки Сенной площади, набережная Канавы — первое название канала Грибоедова. Зрителей нет, поскольку они же исполнители главных ролей. В то чудовищно жаркое июльское утро, в точности как в романе, испытать себя, погрузиться в роман, пройти путем несчастного Раскольникова, стать соучастниками «Преступления» решились трое: очень разговорчивая дамочка из подмосковного Эмска, молодая, чрезвычайно худосочная и замкнутая петербурженка и я. И проводник, конечно. На время мы стали коллективным воплощением мятущейся фигуры Раскольникова. А может, всегда были им, только сегодня решили явить себя миру.
Во вводной части проводник рассказал немного о той части города, в которой нам предстояло действовать и жить. С точки зрения архитектуры она ничуть не изменилась со времени «Преступления и наказания». Наши глаза видели ровно то, что видели глаза Раскольникова и его жертвы. В этом заключалась половина успеха. Затем проводник выдал каждому из нас плеер с наушниками и включил текст. Ловушка захлопнулась. С этого момента мы не могли ничего изменить. Ибо человек бессилен перед словом. Текст захватывает и подавляет, смыслы и подтексты неволят, как самые крепкие темницы. Впрочем, уйти вслед Раскольникову хотелось как можно скорее. Ибо дамочка из подмосковного Эмска пыталась заменить собою Достоевского. Трещала трещоткою. Задавала вопросы про булочные, к которым питала слабость, почему в Петербурге так жарко, почему нет кондиционеров в старой части города, и рассказывала про свою многодетную жизнь с никчемным мужем. Девушка из Петербурга молчала, поджав губки. Я заметил, что у нее почему-то дрожали пальцы.
Дом, в котором жил Раскольников, есть. А мансарды, каморки на верхнем этаже, под самой крышей, куда вели тринадцать знаменитых ступенек, нет. Дом перестроили, крышу сделали плоской. Тринадцать ступеней исчезли. Раскольникову неоткуда спускаться, боясь встречи с квартирной хозяйкой. Негде спать на продавленном диване, забываться в горячечных мечтах, негде продумывать в тысячный раз все детали убийства и в растворенное окно узнавать, что пробил час. И я чувствую жуткое разочарование, что каморки больше нет и нет возможности, крадучись, как вору, подняться по лестнице, подглядеть. Чья дурость посмела ее уничтожить?? Во всем виновата жара. Если бы мне сейчас вдруг кто-то сказал, что дом, и лестница, и каморка, и кухня с топором, и сам Раскольников — плод фантазии, я бы хватил обушком наглеца по самому темечку.
— Вы встаньте, встаньте спиной к стене и посмотрите на небо, — командует наш проводник, заведя нас в раскольниковский двор-колодец. — И подумайте, что это ваши последние несколько минут в жизни. Вас расстреляют, и через мгновение вы перестанете жить, дышать и что-либо чувствовать. Так и Достоевский себя чувствовал во время смертной казни.
— Шершавые у вас стены, — замечает дамочка из Эмска. И с недоверием смотрит в небо.
По Столярному переулку, по Кокушкину мосту, по Канаве идет Родион Раскольников навстречу жуткому своему замыслу. Топор ловкой петелькой к широкому летнему пальто с внутренней стороны привязан. И мы вместе с ним на петельку насажены. Вдруг наш проводник останавливается перед спуском к каналу. Несколько каменных ступенек вниз. Еще одна лестница, теперь настоящая, взаправдашняя. Последние ступеньки, самые шаткие, лижутся грязной водой. Кажется, что они нарочно выбились из стены и мечтают оторваться и уплыть. Не ведая, что обязательно утонут. Но мечтать имеют право все.
— Сейчас мы с вами спустим на воду корабль надежды, — обещает проводник.
Это часть иммерсивности. Мы выглядим довольно глупо. Но и это часть замысла, часть иммерсии. Мы прошли половину пути. Мы измучены жарой и словом. Нам требуется надежда. Проводник достает из сумки бумажный кораблик и говорит:
— Напишите каждый свое пожелание или самоощущение от этой минуты, и с этим грузом мы отпустим корабль в плавание.
«Детский сад», — думаю я. Дамочка из Эмска пишет: «Очень хочу, чтобы сынок Тима поступил в МАИ». Девушка из Петербурга, чуть поколебавшись, дрожащими пальцами пишет: «Убежать в Амман». Под ее строчкой я напишу: «Слава Богу за все». Кораблик сходит в воду и, пошатываясь как пьяный, бьется бортиком о стенку набережной. Он и не думает никуда плыть. Наши желания неисполнимы для него, слишком тяжелы?
Федор
Кто это придумал? Бродить по чужой квартире в отсутствие хозяев. Брать в руки чужие вещи, читать письма и записки, нагло разглядывать семейные фотографии, присаживаться за обеденный стол, заглядывать в спальню с глупым лицом, таращиться на диван в кабинете, где испустил дух хозяин. Подглядеть чужую жизнь, которая пресеклась 140 лет назад! Ее же нет. Но она есть. Ее кто-то заново собрал, как конструктор, и написал, как новый роман. Комнаты, коридоры, окна, печка, вещи и слова. Роман интерьеров и теней. И прорва читателей, которые не могут оторваться, расхаживая по комнатам с любопытством путешественников во времени. Иммерсивность, как и было сказано.
Борис Николаевич Тихомиров рассказывает, как вернулась сама в себя квартира Достоевского. Она вся исчезла спустя два месяца после смерти Федора Михайловича. Анна Григорьевна уехала с детьми в Старую Руссу, а вернувшись, больше не захотела жить в квартире на Кузнечном. Вещи, книги, мебель — все было сдано на хранение в ломбард громоздких вещей. Из ломбарда обстановка Достоевского начала свое отдельное путешествие. И где только она не побывала, блуждая во времени, которое самим Федором Михайловичем было напророчено лихим и страшным. Сколько исчезло, сколько хозяев сменила, через сколько рук прошла — не счесть, и можно отдельное исследование писать, если не про «преступления», то про «наказания» вещей писателя. В 1968 году этот роман о Достоевском был наконец завершен и увидел свет.
Поэтому здесь и сейчас, на Кузнечном, каждому посетителю-читателю найдется во что погрузиться. Шкаф из кабинета писателя. (Скрип петли дверной створки.) Железное перо из коробочки немецкой фирмы «Рудольфи». Им был написан роман «Братья Карамазовы». (Скрип пера по шершавой бумаге.) А вот чайная ложка, которой Федор Михайлович самолично замешивал чай в заварочном чайнике, ибо чрезвычайно любил и щепетильно относился к церемонии чаепития. (Бряцанье чайной ложечки по краям чашки.) Или обручальное кольцо Анны Григорьевны, которое она не могла носить, возможно, из-за деформации старческих суставов и хранила отдельно. (Звук катающегося на блюдце колечка.) Или заграничный паспорт Федора Федоровича Достоевского, сына Федора Михайловича. С этим паспортом в 1918-м он пробивался из красной Москвы в белогвардейскую Ялту. Похоронить маму, Анну Григорьевну, он не успел. По некоторым данным, по дороге его собрались было расстрелять ретивые чекисты и уже ставили к стенке как спекулянта где-то под Симферополем, но в последний момент передумали. (Шелест переворачиваемых страниц и звук холостого выстрела.)
А вот колокольчик, который последние три дня болезни стоял на столике у постели умирающего Достоевского. Он звонил в него, когда не хватало голоса позвать. (Тихий звон колокольчика.)
Я иду на этот звук и останавливаюсь на пороге кабинета. Как ни велика наглость иммерсивного путешественника, но дальше погружаться нельзя. Невозможно. За порогом живет смерть Достоевского. Никто лучше смерти не хранит своих границ. Никому еще не удавалось проникнуть под покров чужой смерти. Только в своей открыта калитка, но зайти за нее просто из любопытства — безнадежно испортить всю драматургию.
Можно просунуть голову внутрь комнаты. Прямо перед входом столик, на котором часы с календарем, остановленные в день и час кончины. Далее письменный стол с бумагами и диван у стены, на которой висит репродукция рафаэлевской Мадонны. Странное дело, нигде более во всем доме не чувствуется живое присутствие Федора Михайловича, как здесь. В последней комнате, в остановленных часах, в предсмертной минуте, в отчаянии и надежде родных. Живая, наполненная тишина, в которой слышно дыхание.
(Долгое дыхание человека.)
«Федор Михайлович! — можно одними губами позвать в тишину. — Вы слышите?»
Иллюзия. Самообман. Надежда. Это мое собственное дыхание пытается исполнить роль дыхания Достоевского.
Но это еще не все…
Настоящая достоевщина творится прямо за стеной. В нее погрузиться совсем не сложно. Бесы, о которых писал Ф.М., которых страшился и надеялся никогда не увидеть, оказывается, и жили за стеной. А для этих существ преград в виде стен не существует. Значит, они сидели на спинке дивана и глазели на умирающего Достоевского.
Борис Николаевич Тихомиров рассказывает по секрету мне то, что не всякому суждено услышать.
Некая госпожа Прибылева сдавала меблированные комнаты в квартире № 10, которая находилась на одной лестничной клетке с квартирой Достоевских № 11. В первой же комнате проживал Баранников Александр, впоследствии раскрытый как один из членов исполнительного комитета организации «Народная воля». Именно в это время народовольцы готовили цареубийство Александра Второго. В этой самой квартире. Комната Баранникова волей случая (случая ли?) примыкала к кабинету Достоевского. В нише стены находился тайник со взрывчаткой. Все это стало известно полиции, когда Баранникова арестовали на другой конспиративной квартире, в районе улицы Казанской. В ночь, когда следователи и жандармы с понятыми пришли с обыском к Баранникову на Кузнечный, у Достоевского открылось первое кровотечение. На следующий день, в четыре часа, в засаду к полиции попадает еще один революционер, и его арестовывают. В эти же минуты у Федора Михайловича случается второй приступ и кровоизлияние. Он теряет до двух стаканов крови. И просит призвать к нему священника. Отец Николай Мирославский из Владимирского собора приходит, соборует, исповедует и причащает писателя. Еще через день он умирает.
Одиннадцатилетняя Любочка Достоевская возьмет со стола пачку любимых отцовских папирос товарищества «Лаферм» с Невского проспекта, д. 46, и на оборотной стороне напишет ребус, загадку из нескольких слов, букв и цифр. «Сегодня, 28-го января 1881-го г. умиръ папа въ 3-ч 9-ч».
Три четверти девятого часа.
Народовольцы исполнят свое черное дело ровно через месяц. Любимый Достоевским император Александр Второй Освободитель будет убит террористами 1 марта 1881 года.
Родион
Два раза мне становится страшно. Первый раз — когда мы поворачиваем на Вознесенский проспект: там я вдруг понимаю со всей очевидностью, что действительно иду с Родионом Раскольниковым. И иду не просто так, не как посторонний, а как действующее лицо. Я иду убивать. Что воздействовало, кроме текста в ушах? Музыка. Фортепианный Скрябин с тревогой и мучительной неизбежностью в каждой фразе фортепианной сонаты. И симфонический Прокофьев с темой ненависти Монтекки и Капулетти. Возле булочной на перекрестке я это почувствовал, словно очнулся. Неужели это я? Неужели это мое чувство? Почему все так глупо, жарко и грязно, подумал я. Но отказаться, выйти из спектакля было нельзя. И это тоже удивляло. Я боялся показаться смешным и глупым. Что подумают обо мне спутницы-соучастницы? Мы же повязаны одной идеей. И я никуда не вышел.
А второй раз — когда, пройдя по Средней Подьяческой улице до самого ее конца, мы завернули в неприметную желтую подворотню и оказались во дворе причудливо изрезанного стенами и углами бывшего доходного дома.
Это был дом, где жила Алена Ивановна. Я был уверен, что сейчас мы войдем в ближайший к подворотне подъезд и поднимемся по лестнице вверх. Так должно было быть. Мы обязаны были подойти как минимум к двери, столкнуться с солдатами, выносящими мебель из квартиры чиновника-немца, позвонить в дребезжащий звонок, услышать изнутри шаги. Но мы почему-то остановились, не пошли по лестнице. И стояли на улице, задрав головы к крышам.
На пятом этаже было настежь открыто окно, и женщина лет пятидесяти с какой-то тряпкой на голове, высунувшись на улицу больше чем наполовину, мыла оконные фрамуги. Она увидела нас и немедленно прокричала:
— Вы чего уставились? Чего вам надо?
— А чего это вы так грубо с нами разговариваете? — немедленно вступила в диалог дамочка из Эмска. — Мы просто смотрим здесь. Экскурсия у нас, спектакль.
— Идите на улицу смотреть. А здесь нечего разглядывать, — крикнула женщина с пятого этажа.
— А вы нам не указывайте, куда ходить. Куда хотим, туда и ходим, — ответила наша эмская дамочка. — А еще говорят, что в Санкт-Петербурге только культурные живут.
По всему было видно, что в жанре трамвайной дискуссии она как рыба в воде и палец в рот ей лучше не класть.
— Я тебе щас покажу и Санкт-Петербург, и культуру, — не унимался пятый этаж. — Я собак спущу и в полицию позвоню. Идите, откуда пришли.
«Вот она, старуха-процентщица, — подумал я с легким ужасом. — Все повторяется».
— Не обращайте внимания, — сказал проводник. — У нас много неадекватных людей.
— Почему не обращать внимания? — взъелась наша дамочка. — Я на нее в управу пожалуюсь. Она не имеет права оскорблять приезжих. И этот двор не ее частная собственность.
— Давайте ее замочим вместо старушки, — предложил я в шутку.
И заметил, как вздрогнула бледная петербургская девушка.
— Мы здесь не совсем за этим, — ответил проводник.
— А зачем? — вдруг спросила девушка, заговорив впервые за все время нашей встречи.
— Сейчас мы сделаем свой выбор, — загадочно сказал проводник. Он отвернулся от нас, порылся в карманах и вытащил на свет шесть спичек.
Тетка на пятом этаже все так же с ненавистью смотрела вниз, словно посылала невидимые электрические молнии, чтобы нас испепелить. Наша дамочка время от времени задирала голову вверх, чтобы вовремя предупредить опасность или ответить на вызов. Каждый из нас получил по две спички, одну длинную, одну короткую, сломанную пополам.
— Сейчас я предлагаю вам сделать выбор, — сказал провод-ник. — Целая спичка — это жизнь старухи-процентщицы. Сломанная спичка — смерть Алены Ивановны. Вы подумайте еще и через минуту верните мне одну спичку с принятым решением. Сохранить или убить?
Я тупо смотрел на спички. Как можно было предложить такой идиотский выбор? Кто вообще додумался до такого? Это же глупейшая провокация! Кто купится на такое? У Раскольникова, кстати, не было выбора. Судорожно думаю. Вернее, он сам отказался от него в самом начале своего пути.
Я смотрел на небо в дворовом колодце. Оно было пронзительно-синее. Жара давила на стены, стены давили на нас. Тетка-мойщица грозила сверху кулаком и продолжала кричать, чтобы мы убирались вон. Проводник подошел ко мне. В руках у него была жестяная банка из-под горошка. На дне лежала целая спичка дамочки из Эмска. Я положил еще одну. Девушка из Санкт-Петербурга бросила сломанную спичку. Она сделала выбор в пользу смерти старухи-процентщицы.
Я смотрел на девушку и чувствовал, что готов ее задушить, сжать до хруста в ребрах, поднять и оземь бросить, чтоб очнулась, и проорать в ухо: ты что, дура, с ума сошла?! Проснись!
Но я не сделал этого. Изумился и струсил. Соблюл социальную дистанцию.
А Родион Романович Раскольников входит в подъезд и начинает подниматься вверх по лестнице, ведущей вниз. Потому что одно-единственное «да» оправдывает все его мысли и намерения. Он никогда не будет одинок. А я смотрю ему вслед и не могу окрикнуть и остановить. Словно меня разбил паралич воли и чувств.
(Звук захлопывающейся двери.)
Очерк Александра Рохлина опубликован в журнале "Русский пионер" №104. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".