Материал прислала Ксения Фоменко, которая представляет интересы своей тёти Натальи Максимовны Удовкиной. Она написала свои воспоминания о Великой Отечественной войне и хотела бы опубликовать их в печатных изданиях. Ксения и Наталья Максимовна решили поучаствовать в конкурсе.
Абсолютное большинство из нас родились до начала войны, и правильнее было бы называть нас «дети, пережившие войну». Наша семья пережила войну в станице Григорополисской Ставропольского края. Туда мы приехали с Верхнего Дона Ростовской области.
Первый день войны не отличался от предыдущих. В станице не было радио, и мы не сразу узнали о её начале. Мы не знали этого слова, не знали, что стоит за ним, — но скоро начали узнавать. Казалось, что небо опрокинулось на землю и всех одновременно придавило. Народ как-то стал ниже ростом, женщины ходили заплаканные, плохо понимали, что и как делать. Мужчины были угрюмы, молчаливы. Уже через несколько дней мы узнали, что это слово значит.
С утра около дома, где мы жили, собрались жители со всей улицы. Держались семьями. Женщины с распухшими от слёз лицами, мужчины с суровыми взглядами. Дети жались к отцам. Вскоре подошла грузовая полуторка, и народ заволновался. Громкий плач с причитаниями стоял над площадью. Потом прозвучала команда, и шум немного стих. Все поняли, что настала пора прощаться. Торопливо целовались, обнимались и шли к машине. Дети цеплялись за ноги отцов, стараясь задержать их, а те гладили детские головы, заглядывали в глаза, стараясь надолго запечатлеть в своей памяти родные лица. Наш папа не торопился к машине, подошёл последним, сел в правом уголке у заднего борта. Всё это чётко врезалось в память: и папа, машущий нам рукой, и машина, и сухая пыльная дорога. Детвора бежала за машиной, уже понимая, что та увозит отцов надолго.
Начиналась новая жизнь по законам войны. В колхозе — суета сует. Угоняли, увозили колхозное добро от наступающих немцев. То, что ещё осталось, отдавали на хранение колхозникам с возвратом после ухода немцев. В этом сомнений не было. На трудодни раздали остатки мёда и растительного масла, чтобы врагу ничего не досталось. Было непривычно видеть взрослых, бегавших по улице то с вёдрами, кастрюлями, то с курами в руках. Их временно распределили по домам. Разрешалось использовать яйца, а поголовье обязаны были всё сохранить и вернуть. Мы кур не брали. Наша бабушка Анфиса нашла новую веру (всю жизнь искала своего Бога), которая запрещала есть не только мясо, но и яйца. Надеялись, что это вера самая верная, что этот Бог милостивее других, защитит от врага, сохранит жизнь всем родным и на войне, и в тылу. Молились истово, просьба у всех была одна, хотя и обращались к разным богам, каждый к тому, кому верил. Мы часами стояли на коленях, умоляя спасти и защитить нашего папу. Говорили, что детские молитвы быстрее доходят до Бога. Мы старались. Молились дома, молились в церкви. Настоящую церковь немцы сожгли вместе с арестованными коммунистами и евреями. Позже под церковь приспособили жилой дом, и там всегда было полно народа. Нас, детвору, не только допускали на молебны, но и разрешали петь вместе с хором, помогать во время богослужения.
Я впервые увидела немцев у нас дома. Ночью они заняли станицу, разместившись по домам. У нас была большая комната в доме. Младшая сестра мамы следила за чистотой и постоянно тёрла полы кирпичом во время мытья. Немцам понравилось чистота, и они улеглись прямо на полу, плотно друг к другу. Я спала на сундуке в этой комнате. Проснулась от яркого света и шума. На столе стояла большая гильза и ярко светила. Увидев чужих людей, я позвала бабушку. Она сказала, что можно идти прямо по спящим, они устали и крепко спят. Утром они разошлись по другим домам, а у нас остались два офицера и денщик.
Бабушка нарядила дочек в свои длинные юбки, старые кофты, платки. Молодых женщин было не узнать. Они постоянно сидели в маленькой комнате, редко покидая её, чтобы не попадаться немцам на глаза. Мы с сестрёнкой тоже не бродили где придётся — сидели на печке и только иногда слезали, когда рядом не было бабушки. Осматривали всё. В углу у офицеров стояла какая-то аппаратура, и там было много цветных проводков, а на столике лежали ножницы. Этими ножницами мы срезали проводки, из них можно было сделать красивые бусы. Надо было снять изоляцию и порезать её на одинаковые кусочки, нанизать на нитку — и готово. Мы не успели сделать задуманное — пришли немцы. Увидели, что аппаратура испорчена, загалдели, зашумели, и чаще других слов слышалось слово «партизаны». Бабушку повели на огород, грозились расстрелять за связь с партизанами, но вмешался денщик и показал «партизан». Мы сидели в уголке и были заняты таким важным делом. У других девчонок уже были такие же бусы, а у нас нет. Надо сказать, что денщик был, видимо, добрым человеком, скучал по своим «киндер». Он часто гладил сестрёнку по головке, угощал нас. Офицеры питались дома, и денщик приносил в котелках еду из своей кухни. Давал нам свой суп, нам он не понравился, не понравилось нам и непонятное второе блюдо. Мы не знали вкуса мяса, а у них, видимо, второе было мясным блюдом. Ели мы мусс. Это кисель с манкой. Бабушкин кисель был, конечно, лучше, с вишнями, но и этот был съедобным. Съедобными были и конфеты. Они у них были похожи на раздавленные таблетки, но сладкие. Бабушка запрещала нам их брать, но мы иногда нарушали запрет.
Ближе к Новому году денщика отправили на фронт, а новый денщик нас не замечал. К празднику офицеры получили посылку. Мы её вначале унюхали, а потом уже увидели. В посылке были красивые свежие яблочки. Для нас это было чудо — яблоки зимой! За время пути они начали портиться. И мы стали свидетелями, как немцы выбросили это чудо в горячую плиту. Мы долго не могли успокоиться, всё обсуждали, что бы можно было сделать из них, обрезав гнилые места. В комнате ещё долго пахло печёными яблоками.
Незадолго до прихода немцев в станицу прибыла большая группа эвакуированных из Ленинграда. Их расселили по домам. В соседнем доме поселилась большая семья, на нашей улице их было много. Когда пришли немцы, на одежде, а потом и на домах появились жёлтые шестиконечные звёзды. Вели приезжие себя тихо, даже дети редко выходили во двор погулять. Взрослые ходили отмечаться в управу. Потом их всех увели. Позже говорили, что их сожгли вместе с церковью, а те, что остались, были расстреляны на окраине станицы в большом рве. По краю рва положили настил, ставили взрослых вместе с детьми и стреляли низко, чтобы захватить и детей. После казни изо рва долго доносились стоны людей. Недалеко жила пожилая чета, они ночью вытащили нескольких раненых, за что после освобождения от немцев были награждены правительственными наградами. Об этом писали в газете. И ещё об одном расстреле писали газеты. Отступая, немцы, чтобы обезопасить себя, взяли заложников и гнали их впереди своих колон. Опасались засады на мосту через протоку реки Кубань. В числе заложников оказался и наш дедушка, он немного знал их язык. В 1914 году попал в плен, был там три года, тогда по необходимости и выучил их язык (работал на Бауэра). Спросил у офицера: «Далеко ли наши?» — его и взяли заложником. Было это ночью. Он попросил у конвоира разрешения задержаться ненадолго «по нужде». Подавал голос, чтобы успокоить конвоира, а сам стал подниматься по крутому склону и ушёл. Утром пришёл домой вместе с нашими солдатами.
Станица несколько раз переходила из рук в руки, но жителям повезло: сражения были за пределами станицы. Было немного разрушений, погибших. А вот часть заложников немцы расстреляли на мосту, но остальные попрыгали с моста в воду и остались живы.
Дедушку из-за преклонного возраста в начале войны не призвали в армию. А вот теперь и его очередь подошла. Нашлось дело по его силам: с полевой кухней дошёл до Берлина. Вкусно кормил бойцов и за добросовестную службу награждён был медалями. Мы им так гордились! А нас кормила бабушка Анфиса. Мы не голодали ни одного дня. Чтобы выжить, надо было приложить все силы и использовать все возможности. Для нас это были огороды. Обрабатывался каждый клочок земли. Использовали не только свои огороды, но и за часть урожая обрабатывали чужие. Главными огородными культурами были кукуруза, фасоль, горох, свёкла, капуста, лук, чеснок, тыква, а вот картошку не сажали: она там почему-то не росла. В борще её заменяли фасоль и свёкла. Дети тоже принимали участие в огородных работах: пропалывали грядки, помогали сажать и убирать, защищали подсолнечник от воробьёв — завязывали шляпки разным тряпьём. В мою обязанность входило носить воду из колодца в бочку: десять-двенадцать вёдер. На коромысле носить у меня не получалось, но была сила в руках. Вот поэтому у меня длинные руки и сутулость. Осталась память о войне. Из-за этого я всегда чувствовала себя неуверенно, считала себя ущербной.
На нашей улице мы считались самыми послушными детьми. На самом деле мы тоже шкодили. Устроили «горку» из ботвы гороха-зубаря. Мягкая, пушистая горка! Весело было прыгать и скатываться, как со снежной. Естественно, горох обмолотился, смешался с песком. За это веселье мы, конечно, получили, и по одной горошине выбрали весь горох из песка. Ещё серьёзным проступком была наша привычка обрывать завязь огурцов. Не успевали расти, мы их съедали крошечными. Мамины сёстры решили отучить нас от этого. Одна нарядилась в незнакомую одежду, распустила волосы, измазала лицо, а вторая повела нас на огуречную грядку и сказала, что это Баба Яга и что она пришла за нами потому, что мы обрываем завязь. Когда Баба Яга шагнула в нашу сторону, мы закричали так, что слышно было на соседней улице, и все спрашивали, что же у нас случилось. Мы, конечно, сильно испугались и больше к грядке не подходили. Воспитали нас быстро. Бабушка давала нам задание и проверяла выполнение. Она была уже в преклонном возрасте и сильно болела — язва желудка, спайка кишок и опухоль на темени, от чего постоянно сильно болела голова. После обеда она ложилась отдохнуть. И мы этим пользовались: сбегали на пруд. Недалеко от нас был этот пруд, весь заросший камышом и осокой, а на дне было столько ила, что трудно было вытащить ноги. Водились пиявки и даже ужи, но детвора целыми днями плескалась в этой грязной заводи. Утонуть там, конечно, было можно. Было глубокое место возле крутого берега. Мамина младшая сестра была старше меня всего на пять лет и любила разыгрывать нас. Как-то, увидев заплесневелый сухарь, сказала: «Кто съест сухарь, тот не утонет — ведь сухарь же не тонет». Сестрёнка съела сухарь и тут же решила проверить, хорошо ли она теперь плавает, — прыгнула с крутого берега. Я была далековато от глубокого места, только училась плавать, и когда закричали, что она тонет, я поспешила ей на помощь, утопая в илу, глотая грязную воду. Сестру я, конечно, вытащила, ей это был урок на всю жизнь, а вот мне досталось традиционной бузиновой хворостины (бабушка каждый день выгоняла ею нас из пруда), да ещё и от мамы настоящей палки. Детвора сообщила ей, как только она вошла в станицу, возвращаясь с работы, что младшая дочка утонула, вот она и была вне себя.
Сестрёнка моложе меня на три года, но всегда была рядом, принимала участие во всех делах. Нам хотелось сделать что-нибудь хорошее для всей семьи, а это в то время было добыть что-то съедобное, вкусное. Вот мы с нею ходили в лесок у реки, там можно было, если повезёт, собрать кизилу или фундука, нарвать дичков яблок и груш (дома у нас в огороде немцы вырубили все деревья), а в посадке нарвать тютины (шелковицы). Кизил и фундук росли на крутом обрыве, и, если не удержаться, можно было серьёзно покалечиться. Но я была осмотрительной и цепкой. Ни разу не падала. Была вся исколота, исцарапана: груши-дички очень колючие, приходилось высоко залезать, чтобы сорвать их, мы не ждали, когда они созреют и упадут. Другие соберут — нам не достанется. Ведь нам было далеко ходить. Возвращались через кладбище, им нас пугали. Плохо, что там росли колючки, похожие на немецкие мины, что опасны для кораблей. Звали их арбузиками. Ноги потом долго болели, если наступишь и уколешься. Можно было пройти по окраине, возле домов, но я боялась там ходить: можно встретить мальчишек, я знала, что эти злобные, жестокие существа на всё способны — отберут нашу добычу и нос разобьют. Их невозможно уговорить, упросить. Я много раз видела, как они вдруг начинали между собой драться. В ход шли и палки, и камни. Не думали, что могут покалечить друг друга. По носу я получала от Бабешкина-старшего. У них было два сына, наши ровесники. Они вместе со своими друзьями постоянно толпились у нашей калитки под тенью акации. Прямо напротив нашего дома была колхозная кузница, единственное интересное место на нашей улице. Там всегда было людно, интересно. Вот мальчишки и ждали, когда их позовут — разрешалось что-то сделать. С собой они, как правило, приносили полные карманы гороха-зубаря, початки варёной кукурузы. Зёрна съедали, а отходы бросали под ноги, втаптывали в песок с пылью, а нам потом просевать через пальцы этот песок, выбирать мусор. Вот я и прогоняла Бабешкиных и получила от старшего, разбил мне нос до крови. Благо бочка с водой стояла за домом, и наши не видели моё окровавленное лицо. Жаловаться мы никогда не жаловались. Мама говорила: «Свои вопросы решайте сами и не смейте жаловаться». Вот такая позиция. Это стало и нашим девизом.
Война внесла свои изменения в нашу жизнь. Я на год опоздала в школу из-за оккупации. Сразу после освобождения от оккупации я пошла в первый класс. Ни торжественной линейки, ни пышных бантов, ни цветов. Всё серо, буднично.
Здание школы старое, гнилое. Чтобы было теплее зимой, сделали широкие завалинки. Мы помогали их засыпать опилками и всяким мусором. В классе стояло несколько столов с фанерными крышками и с полками для портфелей. Их у нас, конечно, не было, были сумки. В них носили пару тетрадей, учебник и завтрак. Посреди класса была круглая печь, обитая железом. Зимой нам приходилось бежать по жидкой снежной каше. Обувь была не по сезону, у меня были фетровые ботики на резиновой подошве. Резиновые бортики от воды не спасали. Порой она заливалась через верх. Вбежав в класс, мы быстро снимали обувь и чулки. Чулки прилепляли к тёплой поверхности печки. Обувь ставили так, чтобы вода вытекала из неё, и к концу занятий мы надевали сухие чулки и обувь без воды. Сидели на скамейках, поджав ноги под себя, чтобы согреть их. Одевались, кто во что мог. У меня было пальто, перешитое из тётиного. Вместо платка была стёганая шапка из какой-то тряпки, но зато ветер не продувал. А у одной девочки была старая стёганая фуфайка с торчащей ватой из дыр. Она постоянно куталась в неё. После войны умерла от туберкулёза.
Зимой мы были смирными, малоподвижными, больше сидели на своих местах, боясь растерять тепло, а летом навёрстывали упущенное. Целыми днями были заняты серьёзными делами. Уже с утра высматривали почтальона. В войну он был самым известным человеком. Все бежали его встречать. Интересовал нас один вопрос: есть ли письма с фронта? Получив ответ, бежали по своим делам, а вечером передавали вести возвратившимся с поля матерям. Если не было похоронок, то можно было заняться домашними делами, а позже сходить послушать, что пишут с фронта. Ну а если кому-то пришла похоронка, то, оставив все дела, бежали к несчастным. Оплакивали героя всей улицей. Старались ободрить, поддержать в трудную минуту. Для этой семьи уже никогда не будет радости встречи. Им придётся учиться жить и без мужа, и без папы. Им прощали иногда неадекватное поведение: «Безотцовщина,… что с них возьмёшь»!
Но в школе дисциплина была на уровне. Да и учились в основном неплохо. Учебников было мало. За одним учебником закреплялось несколько человек. Учили по очереди, и это способствовало учёбе — как же я отдам учебник, если сама ещё не выучила? Тетрадей было совсем мало, писали на газетах между строк. Тетради берегли, старались писать так, чтобы не переписывать. За отличную учёбу нас награждали журналом «Мурзилка». Вначале журнал читал сам обладатель, а потом читали все по очереди, пока не зачитают до дыр. Там печатали очень интересные рассказы о войне, участии детей в этом. Ждали продолжения. Старались получить эту награду. И ещё были устные похвальные грамоты. Очень хотелось принести домой, похвалиться, но о ней только была запись в табеле: «переведена в четвёртый или другой класс с похвальной грамотой». Мы старались учиться. Сейчас информацию можно получить из газет и журналов, телевизора, радио, интернета, а тогда была только школа. Кино демонстрировали один раз прямо на улице, а экраном служила белая стена дома «Радуга». Потом посмотрели фильм «Джульбарс». Сколько было разговоров после просмотра, все старались угадать, что будет после этих событий. А когда перешли в среднюю школу, где была хорошая библиотека, первым делом посетили её, записывались на очередь за особо интересными книгами. Читали много, и это не мешало нам учиться. Эта школа была настоящая, типовая. Большие светлые классы. Тепло всегда, не то, что было в начальной школе. Тогда мы мечтали об одном: чтобы быстрее закончилась война и было бы всегда тепло. Летом на улице, зимой в доме, в школе. В начальной школе мы сами принимали участие в заготовке топлива. Поздней осенью собирали перекати-поле. Это сорняк. Растёт в поле как шар, а когда созреет, легко отрывается от корня, и ветер гоняет эти шары. Вот поэтому его и зовут так. Горит он жарко, но быстро прогорает. К приходу учеников все печки в школе были горячими, но печь быстро остывала, и становилось холодно. Вот поэтому мы так мечтали о конце войны и тепле. И чтобы как-то поддержать детей, в школе завели огород. Ухаживали за ним все, и осенью после сбора урожая были горячие обеды. Варили из того, что есть, но у многих и этого дома не было. А завтрак брали из дома. Я всегда брала жареную кукурузу, обычную, «конский зуб». «Бондюэльки» и воздушной кукурузы тогда не было. Но и обычную все бросались собирать под столы, когда, доставая из сумки учебник, я рассыпала кукурузу. Ещё на завтрак был кусочек макухи (жмыха). Его все сосали по очереди, и к хозяину он уже не возвращался. Как было вкусно! В восьмидесятые годы я оказалась на маслобойне. Аромат тот же, а вот вкус совсем не тот. Сейчас технология отжима другая — слишком сухое, безвкусное. Мои дети не поверили, что мы это ели и что было вкусно. Хочется надеяться на то, что они этого не испытают. А мы были рады такому блюду — макуху — толкли, запаривали кипятком с солодиком, а потом макали в эту кашицу кукурузные лепёшки. Мы не умели капризничать, требовать чего-то. Если что дают, знали, что у других и этого нет. По возможности делились. Благодаря неприхотливости к еде дети выжили, хотя и не все. Боль по умершим не отпускала всю жизнь. Чувство незащищённости, ожидания беды долго оставалось с нами. Довлело над всеми, лишало веры в скорое благополучие, радости бытия. От печальных дум отвлекала работа. Колхоз «Верный труд» работал и при немцах. Заместитель председателя созвал собрание и сказал: «Немцы как пришли, так и уйдут, а нам здесь жить. Земля требует постоянного ухода. Будем работать. Конечно, что-то немцы заберут, но что-то и нам останется». Колхозники поддержали его. Немцы действительно забирали всю пшеницу и подсолнечные семечки, но кукуруза, просо и несортовое зерно пшеницы и ячменя оставались. Их раздавали на трудодни. В поле было организовано горячее питание, тоже поддержка для многих. Варили кулеш (пшеничный суп), а на десерт жарили подсолнечные семечки прямо в котле. Большие были выдумщики. Семечки утоляли голод, восполняли отсутствие жира в организме. Семечки лузгали все и везде. Немцы их звали «русским шоколадом». Подсолнухи сажали в огороде, получали на трудодни или покупали на рынке. Детям варили на колхозной кухне мамалыгу из кукурузной муки. Можно было получить на дом. Ходили со своей посудой, целой вереницей с котелками, кастрюлями, горшками тянулись к колхозной кухне. Иногда случались потасовки, и некоторые лишались не только мамалыги, но и посуды. Это в то время было большой потерей. Купить было не на что. Им, конечно, попадало. Мы с сестрёнкой за мамалыгой не ходили. Бабушка говорила: «Пусть голодным достанется больше, а вы не голодные». Действительно, бабушка всегда варила и первое, и второе, и третье. Борщ или суп на первое, каша или фасоль, горох на второе, и компот на третье. Летом использовали свежие фрукты, зимой сухофрукты. В нашу обязанность входила их заготовка. Недалеко от станицы была целая посадка (лесополоса) тутовника (шелковицы). Там рос самый разный тутовник (тютина). Чёрный — кисло-сладкий, белый — сладкий, белый с жёлтой и розовой примесью — очень сладкий. Мы приносили домой всякого. Его использовали для приготовления компота, пирожков, ели сырым, пробовали варить варенье с солодиком вместо сахара. Очень полезное дерево. Позже мы узнали, что колхоз собирался разводить тутового шелкопряда и это для него посадили столько деревьев. В начале войны закупили гусениц, распределили по домам для выращивания, но из этой затеи ничего не получилось — взрослые целыми днями на работе, а детвора часто забывала кормить, поить их. Мы ходили ломать ветки тутовника (гусеницы ели только листья тутовника). Потом появлялись бабочки, плели коконы. Вот они-то и были нужны. У нас все остались живы и даже размножались — бабушка следила за своевременной кормёжкой, — а у других гусеницы погибли, и колхозу пришлось отказаться от этой затеи, отложить до лучших времён.
Работал в станице не только наш колхоз. В нашем сеяли только столовую свёклу, а в другом — сахарную. Когда начиналась её уборка, помощники приходили из других колхозов. Наши тоже ходили. В конце дня им разрешалось забрать обрезки свёклы домой. Это вместо оплаты. Дома ещё раз обрезали порченые места, мыли и запекали в чугунках до золотистого цвета. Вот это было вкусно! Мы не помнили вкуса конфет, поэтому для нас свёкла была вместо конфет. Чтобы не так было приторно и не пахло свёклой, бабушка добавляла сухофрукты, и получалось отлично.
Правда, один раз в году мы вспоминали вкус карамели — на Рождество. Мы просили бабушку разбудить нас пораньше, чтобы успеть захватить карамельки. В двух домах христославщикам давали розовые подушечки. Где они их брали — не знаю, но каждый год у них были карамельки. Слипшиеся, чуть помятые клали по две, три прямо в ладошку. Варежки шерстяные, и вся шерсть оставалась на подушечках. Очищали и очень медленно ели, растягивали удовольствие, чтобы запомнить вкус на целый год.
День окончания войны запомнился так же чётко, как и её начало. Девятого мая был солнечный тёплый день. Мы сидели на завалинке, долго ждали начала уроков. Нежились под солнышком, радовались ему. Прозвенел звонок, и мы заняли свои места. Вошла наша учительница Сеитова Любовь Петровна и сразу заплакала. Мы переполошились — привыкли, что плачут, когда кто-то умирает, а она нам сказала, что это слёзы радости — кончилась война! Победа! Уроков не было, нас отпустили домой, порадовать близких, кто ещё не знал эту радостную весть. А вот семьи погибших ещё раз хоронили своих героев.
Начиналась новая страница нашей жизни.
Грузовик увёз полный кузов мужчин, а вернулось мало. Почти в каждом доме кого-то не досчитались. Вернувшимся было трудно перестраиваться. Они постоянно старались быть вместе. По вечерам собирались у соседнего двора, сидели на брёвнах, собрались ремонтировать дом. Вспоминали бои на безымянных высотах, трудные переправы, потерю своих друзей, а иногда — чистеньких немочек.
Мы слышали только, что немцы — это фашисты, наши враги, а тут вдруг вспоминают чистеньких немочек и совсем не фашистов. Мы липли к нашим воинам, нам интересны были их воспоминания, и это запомнилось, заставило посмотреть на всех другими глазами. Уже нас-то чистенькими не назовёшь. Да и взрослые были измождены тяжёлой работой, переживаниями, отсутствием мягкой воды и мыла, и не тянули на «чистеньких». Для мытья головы и стирки белого белья (его было очень мало) зимой растапливали снег, а летом собирали дождевую воду. В колодцах вода была жёсткая, горько-солёная и для мытья и стирки не годилась. Дождевую воду собирали в бассейны (ямы в форме кувшина, оштукатуренные внутри). Воду они держали хорошо, и были у каждого дома. Так как крыши домов были пыльные, в бассейнах скапливалось грязь, и её надо было своевременно удалять. До войны так и делали, а сейчас было не до этого. Однажды небо заволокли тучи, ожидался сильный дождь, и я, зная о том, что бассейн нечищеный, уговорила сестрёнку сделать это. Нашла кусок верёвки, привязала к концу палку. Посадила на эту палку сестрёнку и опустила в бассейн. Глубиной он был где-то два с половиной — три метра. Туда же опустила ведро и кружку, чтобы собрать грязную воду, но сестрёнка испугалась и чистить отказалась. Пришлось её вытаскивать. Взрослые, узнав об этом, долго ахали: верёвка старая — могла порваться, узел мог развязаться, да я не такой уж и силач — могла просто не удержать, уронить сестрёнку. Это была не забава, а стремление как-то помочь взрослым. Это было полное понимание трудностей жизни. Желание хоть немного облегчить их трудную жизнь. Это было выражением нашей безмерной любви к ним.
Если не было воды в бассейне, ходили за водой к реке. Кубань — быстрая река, видимо, её русло проходило где-то по глинистой местности, и поэтому вода была всегда грязной. Надо было ждать, когда грязь осядет в вёдрах. Мама ходила с большими вёдрами (цибарками), этой воды хватало помыть всем головы и постирать платки. Как-то пошла и я с нею. Спускаясь к реке по заросшей тропинке, мы увидели белые ноги, лежащие поперёк тропинки. Мама сказала, что это убитый наш боец, кто-то позарился на его обувь, снял. Тело лежало в кустах, а голые ноги прямо на дорожке. В реке мы увидели ещё два тела мёртвых солдат, плывущих вниз по течению. Мама сказала, что ночью был бой, станицу очередной раз кто-то завоёвывал, и что есть специальная похоронная команда, она их всех похоронит.
Перешли мы через протоку по мосту. Я его хорошо помнила. Маме удавалось принести с поля в карманах немного пшеницы и когда накапливалось три-пять килограмм, мы с сестрёнкой носили её на мельницу менять на муку. Как-то мы пришли к перерыву. Работники отдыхали, перекусывали. Мы положили свои сумки с зерном и пошли к протоке. На дороге показалось целая ватага мальчишек. Я избегала встречи с ними и поспешила на мельницу по мосту. Они бежали быстрее меня, и когда я увидела, что они уже забежали на мост, спрыгнула с моста в воду, хотя не знала, сколько воды под мостом, чистое ли дно. Я их боялась больше, чем той беды, которая меня может ожидать. Ведь их невозможно было уговорить, упросить. Казалось, что они просто не способны понимать человеческого общения. Ватага пробежала, не обратив на меня никакого внимания, а я навсегда запомнила глубокое погружение в воду и страх перед невозможностью вынырнуть.
Мукомолы были добрые, нас они видели не первый раз, забрали зерно, насыпали муки и положили сумку мне на плечи так, чтобы было удобнее нести. У взрослых они требовали документы, какие-то справки, у нас они ничего не спрашивали — этим пользовалась наша бабушка. Пшеничная мука — это пирожки, вареники и настоящие булочки, и то, что в них нет сдобы, нас не огорчало. Бабушка в награду нам готовила то, что мы просили. Когда вернулся с войны папа, в конце 1946 года, мы этим уже не занимались. Он купил где-то проса, смолол его, даже не облущив, и мама пекла пышные, тёмные (из-за шелухи) пышки, по одной на человека. С собой брала две и нам оставляла две. Чтобы мы сразу не съели, клала в сундук. В полдень я открывала крышку сундука, и сестрёнка понемногу отщипывала от одной пышки. Остановиться было выше её сил, и она съедала свою пышку. А мою мы все съедали вечером. Я этим даже гордилась: конечно, и мама, и сестрёнка, и я поужинали с хлебом. Спустя много лет мама вспоминала это со слезами. Я поняла, что давать — большее удовольствие, чем брать. Не любила подарки, если не могла отплатить равноценными.
В конце 1947 года у нас родился братишка. Для меня он был центром вселенной. После уроков я целиком занималась только им. На нашей улице было мало малышей, и я носила братишку в гости, показывая, какое у нас кучерявое чудо.
Папа пришёл только в конце 1946 года, потому что после освобождения из плена их отправили на Печору в фильтрационный лагерь и после проверки отпустили. Плен был клеймом, он очень переживал, особенно в День Победы. Получалось так, что он как будто и не участник войны, хотя на его долю выпали такие испытания, какие другим солдатам и не снились. В плен он попал вместе со всей частью — их предали. Из плена бежал пять раз, и каждый раз ловили и возвращали в тот же лагерь, откуда сбегал. За эти побеги его отправили на вечную каторгу на алюминиевый завод в Австрии. У него на теле остались шрамы от брызг алюминия.
Один раз дошёл до Ростова, оставалось 350 километров до родительского дома, но женщина выдала его немцам. После войны он пытался найти тот дом и ту квартиру, но всё в городе изменилось так, что найти было невозможно. Спустя несколько лет ему, как и всем участникам войны, стали давать юбилейные награды (медали и даже один орден). И после на могиле установили памятник. Уравняли со всеми воинами.
После сдачи экзаменов за пятый класс папа отвёз меня к своей матери на Верхний Дон Ростовской области. Меня поразила разница между Доном и Кубанью. На Кубани станицы были похожими на города — ровные улицы, плановая застройка. Дома высокие, крыши четырёхскатные, крытые железом или дранкой, щепой. У каждого дома остеклённая веранда — правда, за войну от стекла остались только воспоминания, забивали фанерой, досками, листами железа, — но всё равно это выглядело как временная мера и не было так убого, как на Дону. Низенькие двухскатные хатки с маленькими окнами и почему-то очень низкими дверьми. Очень странные заборы — низенькие каменные стены или плетни. Всё очень бедно, убого. Никакой плановой застройки. Дома строили кому где понравится, улицы кривые, неухоженные (ни зелёных насаждений около домов, ни цветников, как на Кубани, не было). Хутор был растянут километра на два-три. Посреди него были левады. Небольшой ручей, заросший кустарником с обеих сторон. Недалеко от хутора были и «Тоненький», «Каменный». Почему «Тоненький»? Он растёт прямо на сплошной каменной плите. Деревья нашли щели и выбоины и прекрасно себя чувствуют.
Ещё одна примечательность — сахарная долина. Там песок так похож на сахар, что хочется лизнуть. Детвора любила там кататься как с горки. Веселья было через край. Можно было найти жёлтый, красный песок. Можно было найти «чёртов палец». В меловых залежах попадались образования из слюды, похожие на пальцы. Вот отсюда и название. А вот люди были малоинтересными. Ничто их не интересовало. Здесь ещё недалеко отошли от забот военного времени. На первом месте оставалась проблема, как прокормить семью. Колхоз в хуторе всегда был самым бедным в районе. На трудодни получали мизер. На огородах сеяли рожь, а не кукурузу, как на Кубани. А ведь она намного урожайнее и сослужила добрую службу в борьбе с голодом на Кубани. Жители были как будто заторможены, нацелены узко, только на конкретную цель, и ничем другим не интересовались. В хуторе не было библиотеки, кино привозили редко. Никакой общественной жизни. Все серо, уныло, не интересно. Роль учителей в жизни хутора была совсем незначительной, да и не все пользовались авторитетом у жителей.
Здание школы было хорошее, просторное, светлое, но оборудована была, как моя начальная. Единственный плюс — всегда было тепло. Топливо было получше — настоящие дрова, а не перекати-поле. В классах были ученики разного возраста — из-за войны некоторые отстали от своих классов и теперь учились с ребятами на пять-семь лет моложе. Интересы были разные. Учителям трудно было работать с такой аудиторией. Да и не всех волновало знание учениками их предмета. Непререкаемым авторитетом была Галина Леонтьевна, преподаватель русского языка и литературы, а вот её муж, Коциенко Василий Фёдорович, был посмешищем для всей школы. Он был директором школы и преподавал математику. На переменах ребята громко «диктовали» условия задачи: «Дано: Коциент залез в окно, требуется доказать, как он будет вылезать». У Василия Фёдоровича были интимные отношения с учительницей немецкого языка. Ученики закрыли дверь, когда он был на свидании. А так как он хромал, считали, что ему будет трудно вылезать в окно. «Немка» не заслуживала уважения учеников. Не только из-за этого, но и потому, что особого служебного рвения у неё не наблюдалось. И хотя эта история стала известна всем, оба любовника продолжали работать на своих местах. Воспитанием учеников никто не занимался, кроме Галины Леонтьевны. Ученический комитет, в котором была и я, был только на бумаге. Я решила, что смогу расшевелить, заинтересовать школьников. Сама начала выпускать стенгазету «Колючка». Тут были материалы и о хороших, и о плохих учениках, нарушителях дисциплины. Хотелось, чтобы всем было интересно. Подумала я и о малышах. Когда стала комсомолкой, создала пионерскую организацию, такую, какой она должна быть в моем понимании. Райком комсомола был за девять километров от нас, за советами ходить было далековато.
Главное внимание, конечно, уделялось учёбе, потом участию в общественной жизни. Старались привить трепетное отношение к исполнению требований пионерской дружины, бережное, уважительное отношению к пионерскому галстуку. Лишение его за серьёзные проступки стало нормой наказания, действенной нормой.
Ранней весной мы, две девчонки и один юноша, стали комсомольцами. Сходили в Мешковскую в райком комсомола за комсомольскими билетами. Это было стимулом для меня, хотя официально меня никто не обязывал заниматься тем, чем я занималась. Это не убавляло желания расшевелить это сонное царство, выработать у людей потребность заниматься общественной жизнью, иметь твёрдую гражданскую позицию. Уделяли внимание художественной самодеятельности. Учили стишки, песни, танцы. И вот финиш — пионерский костёр. Это ребятам очень нравилось, и они готовы были лучше учиться, только чтобы ещё был «костёр».
Зимой, конечно, главный праздник — ёлка. В войну сам праздник был не очень весёлым, но подготовка к нему запомнилась. Мы задолго начинали делать игрушки — бесконечные цепочки из бумажных колец и флажков, фигурки животных, звёздочки и, конечно, пушинки из ваты. Никаких костюмов у нас не было. Мы были в обычной одежде, праздничной у нас тоже не было.
Мы хором декламировали стишки, стараясь перекричать друг друга, благодарили товарища Сталина за наше счастливое детство. Мы не узнали, что такое «счастливое детство», но детство было — голодное, холодное, но было, и мы выжили. На утренниках не было Деда Мороза. В то время ему было не до детских утренников, он был тогда генералом, помогал нашим победить. А учителя его не подменяли, видимо, потому что надо было обязательно дарить подарки или угощения, а у них ничего не было. Вот и обходились без традиционных персонажей. Дома ёлок не было. Да и праздника как такового тоже не было.
Первым всеобщим праздником стала первая послевоенная Пасха. Во дворе дома, где мы жили в Григорополисской, расстелили дерюжку вместо стола, со всех дворов принесли угощения и в центре поставили две бутылки самогона. Сидели прямо на травке, веселились допоздна. Отвели душу за все годы войны. После войны много пели, смеялись. Радовались, что остались живы. Радовались, что всё плохое осталось позади. Только мы ошибались. Это плохое ещё долго не оставляло нас. После войны была такая разруха, столько надо было сделать, чтобы наладить жизнь. Мы привыкли довольствоваться малым. Одежда с чужого плеча, обувь — только в холодное время года, всё лето ходили все босые. У нас бабушка умела шить чирики (тапки). На рынке покупали резиновые заготовки на подошвы, а для верха взрослым покупали куски плащ-палатки, а для нас использовали остатки от изношенных чириков или любую тряпку. Если подошва носилась долго, то верх рвался быстро. Мы пробовали чинить, но из этого ничего не получилось: теряли иголки, а это такой дефицит. Теряли мы их не только во время ремонта тапок, но ещё брали иголки, чтобы сшить себе куклу, да наряды для неё. Материала для этого не было, искали, что подойдёт. Очень хорошо подошла подкладка маминого пальто. Она его почти не носила — берегла, а мы решили, что оно вовсе не нужно. Конечно, нам попало поделом. Так и прошло детство без игрушек и умения играть, без ожидания чуда, хотя бы один раз в году — в Новый год.
К концу войны у некоторых появились обновки. Стали присылать посылки с трофеями. Бабешкины получили шесть посылок — мальчишки хвалились. Да и отец привёз много чего. Они любили проветривать на верёвке эти вещи — и допроветривались. Их обокрали, забрали всё, и жители улицы не очень-то сочувствовали: нажито нечестным трудом.
Наш дедушка тоже прислал посылку — плотный синий шёлк, чем-то залитый, двое светлых кальсон в мелкую клеточку и какая-то несуразная широкая юбка из красного шелка с нарисованными большими кругами. Из неё нам тётя сшила платья. До первой стирки всё было замечательно, а после — белые круги выпали, и платья стали с дырками. Пятна с синего шелка отстирались, и тётя сшила платья себе и сестре, а из кальсон — праздничные юбки. Дедушка и с собой привёз нам подарки — общие тетради. Радости было через край. Вот только этим бесценным подарком мы распорядились по-глупому. Вырывали листы на записки, давали одноклассникам, а надо бы из них сделать школьные тетради. Мы были слишком самостоятельны. Маме некогда было заниматься нами, да и когда вернулся папа, всё осталась без изменений, нас не контролировали, мы учились сами. И после окончания школы сами решили, куда пойти учиться.
В хуторе была неполная средняя школа, и после её окончания я перешла в Мешковскую среднюю школу. Эта школа была очень похожа на среднюю школу станицы Григорополисской. Там был интернат для детей из других хуторов и станиц. Жили мы в полуподвальном помещении. Готовили еду себе сами, но жилищные условия были нормальные — светлые комнаты, железные кровати, воспитатель. За учёбой следили, за поведением тоже. Прекрасный человек наша воспитательница, жаль, что недолго прожила — умерла во время какой-то медицинской процедуры, то есть по вине врачей. Мы требовали наказания виновных, но нам объяснили, что это дело взрослых и требовать может муж, а не мы. Дело это замяли, так и не было никакого расследования. До этого случая я хотела поступать в медицинский институт. А после — у меня пропало желание быть среди них.
В этой школе я проучилась всего один год, потом перешла в Казанскую среднюю школу, это было намного ближе к дому от Мешковской, всего десять километров. По выходным домой ходили пешком, из дома носили продукты на неделю. Самое страшное было перейти Дон во время ледостава. Идёшь по тонкому льду, а он трещит под ногами, прогибается. Надо быстро перейти, не останавливаясь. Да и во время ледохода тоже была проблема с переправой. У берега стояла большая лодка. Когда собиралось несколько человек, чтобы было кому грести, переправлялись на другой берег. Мы с сестрой приходили на берег, когда начинало темнеть, и подолгу ждали попутчиков.
Жили на квартире. При школе не было никакого общежития, хотя и не меньше, чем в Мешковской было учеников из других поселков. Все снимали угол в чужом доме. Школа была двухэтажная, светлая, ухоженная. Везде чистота и порядок. Единственная школа, где на переменах по коридору не бегали, не шалили, а всё потому, что был очень строгий директор — Ерохин Семён Владимирович. Бывший фронтовик, с множеством наград и героическим прошлым. Правда, ученики его биографию, особенно военную, часто переписывали, и количество наград росло в геометрической прогрессии. Сколько их было на самом деле — никто не знал. Но на праздничном кителе их было много. Его боялись, а больше уважали. Не хотели огорчать. Авторитет непоколебимый.
Завуч, Сергей Афанасьевич, был человеком гражданским, даже не воевал по состоянию здоровья, но был особенным. Круг его познаний был необъятен. Он знал всё. Его можно было спросить по любому вопросу и получить исчерпывающий ответ. Он приехал из Ленинграда, как и несколько других учителей. Им удалось избежать оккупации. Дон немцы не перешли. И они вместе с местными жителями переживали трудности военного времени, но не ленинградскую блокаду. У Сергея Афанасьевича на глазах погибла все семья, и он долго после этого болел. Видимо, после этого остались какие-то странности в его поведении. Однажды Людмила Ивановна (тоже учитель из Ленинграда) услышала наше уверение, что Сергей Афанасьевич знает всё, мы его много раз проверяли. Она сказала, что мы ошибаемся, и что он не знает, сколько ступенек у входа в такой-то дворец. Мы использовали эту подсказку и спросили у него. Он очень заволновался, забегал по классу, а потом сказал, что съездит этим летом в Ленинград и сосчитает эти ступеньки. Другой бы отругал за глупые вопросы и уже тем более не поменял отпуск на берегу Чёрного моря на незапланированную поездку в Ленинград только за тем, чтобы сосчитать ступеньки. Он очень любил свою химию и мог рассказывать бесконечно о её чудесах. Часто после уроков химии в классе не могли больше заниматься. Всему виной реактивы, вернее их взаимодействие. Их испытывали на каждом уроке, а иногда и брали с собой, чтобы испытать на другом уроке. Закончилось это безобразие в кабинете директора.
А вот морочить ему голову мы не перестали. Он всегда спрашивал на уроке строго по алфавиту, в какой последовательности записаны фамилии в журнале. Если очередники не выучили урок, то по их просьбе мы с Полиной Кочетковой отвлекали учителя от урока, и разгильдяи были спасены. Я регулярно читала «Технику молодёжи» и задавала интересные вопросы на обсуждаемые темы. Полина читала историческую литературу и задавала вопросы из этой области. Получалось безотказно. Сергей Афанасьевич увлекался, старался глубже вникнуть в существо вопроса, и пол-урока уходило на это, а вторую часть всегда использовал только по назначению — новая тема любимой химии. Надо сказать, что эта его некоторая странность не мешала нам уважать его, и эти дурацкие проделки с отвлечением от урока вреда большого не наносили. Хорошо, что он на нас за это не обижался, мы так думали. Он считал нас любознательными.
Ленинград — город высокой культуры, и учителя из этого города должны были поделиться этой культурой с ребятнёй из глубинки. Директор дал им задание научить детей хотя бы культуре общения, а лучше всему, что сами знают. Только в этой школе на школьных вечерах танцевали бальные танцы, как на балах XVIII века. Мальчики в строгом соответствии с этикетом приглашали на танец девочек, а они, как воспитанницы института благородных девиц, соглашались на тур бального вальса, мазурку.
Учитель пения тоже был из Ленинграда, в школе был хороший хор, много внимания уделялось сольному пению. Очень всем нравился «Соловей» Алябьева. Был и драматический кружок. Попробовали поставить «Светлый путь». Я там играла любящую бабушку, но не сумела её сыграть — внук был мой ровесник, и его целовать я постеснялась. Не получилась из меня актриса. У учителя пения мы странностей не находили. Сравнивать его было не с кем. На моей памяти он был один такой. А вот у других учителей из Ленинграда странностей хватало. Учительница математики объясняла новый материал не так, как все. Записывала на доске формулы и постукивала мелком, чтобы показать, что от чего зависит. Надо было следить за её рукой и мыслью, иначе математику знать не будешь. В классе её знали столько учеников, чтобы хватило на все варианты контрольной. Вот тогда мы меняли свои места, быстро записывали решение в тетради и на шпаргалку и передавали её по своему ряду. Конечно, Людмила Ивановна знала это, но говорила, что тот, кто хочет знать математику, будет знать, а не хотят – «я свою голову не приставлю».
Физику тоже преподавала учительница из Ленинграда. Нина Петровна была молодая симпатичная женщина, хорошо одевалась, но к концу урока от нарядного вида ничего не оставалось. Она много писала на доске, комкала в руках тряпку, которой стирала мел с доски, а потом поправляла костюм и, конечно, сама была вся в мелу. Нам показался неправильным и тот факт, что она была одинока.
Наше всеобщее внимание привлекла учитель истории, генеральская дочь, с учителями у нее не было контакта, и она обращалась с нами, как с подружками — десятый класс. Все мальчишки не сводили глаз с её ножек и бюста, а мы — с её постоянно меняющихся нарядов. Она сообщила, что долго здесь не пробудет, папа добьётся перевода в более цивилизованное место. Действительно, уже после Нового года к нам пришла новая учительница из Ростова, дочь уборщицы, и она была одета, как мы, в штапельное платье. Контраст был велик, и мы её встретили тщательной проверкой: открыли учебник и задавали все вопросы по хронологической таблице, и она ответила без единой ошибки. Александру Леонтьевну мы все полюбили за её умение увлекать своим предметом, за то, что знала так много и интересно рассказывала, что мы устраивали взбучку тем, кто плохо отвечал на уроке и затягивал время. Мы старались, чтобы у неё было больше времени, чтобы рассказать нам сверх того, что есть в учебнике. Её уроки мы сравнивали с уроками директора. Он преподавал географию и логику. Был он очень остроумный, ироничный.
По-новому мы его узнали в марте 1953 года, в день смерти Сталина. Большой портрет украсили хвойными ветками, перевязали красными и чёрными лентами, укрепили на носилках и на плечах понесли на площадь к памятнику Сталину. Нас построили так, чтобы всем было видно. Митинг открыл Семён Владимирович. Сообщил о тяжёлой утрате, и мы все увидели, как наш геройский директор заплакал.
Вот тут и мы все заплакали, да так, что не слышно было выступлений следующих ораторов. Слёз хватило не на один день. Горе было всенародным. Особенно это было видно по фронтовикам. Они ещё раз оплакивали все потери, которые выпали на их долю. Те потери сегодня объединились со смертью товарища Сталина. Они сражались за Родину, за Сталина и победили. В этой победе есть доля и детей, принимавших в ней участие.
Теперь будет только мир на земле. Ведь за него так дорого заплачено. И хранить этот мир будут те, кто пережил войну. У «детей войны» свой отчёт, и они делали всё, чтобы побыстрее убрать её последствия, восстановить разрушенные города и посёлки, поднять целину, построить БАМ, вернуть людям радость жизни, чтобы опять зазвучали песни, запела душа, а у детей было действительно счастливое детство.
Общаясь со сверстниками, мы вспоминаем наше время, и не потому, что тогда «трава была зеленее, а вода мокрее», а потому, что на наш век выпало столько испытаний: голодное, босоногое детство, безрадостная почти нищая юность, крушение идеалов, разочарование. Мы стали свидетелями того, как в угоду амбиции, вопреки референдуму, распался СССР.
Впереди уже маячит конец пути. Пусть не будет он омрачён новыми бедами и заботами. Желаю нам оказаться на финише в полном согласии с самим собой, со своей совестью, с уверенностью, что следующим поколениям россиян будет уготована другая судьба, без таких трагедий и потрясений, какие достались нам. Хотя бы по закону справедливости.
Другая современная литература: chtivo.spb.ru