Лихоносов В. Наш маленький Париж. Ненаписанные воспоминания/ Роман -газета, № 17-18, 1989
«Наша литература – литература памяти» - пишет в послесловии к роману Лихоносова «Наш маленький Париж» В.Г. Распутин.
Если так, то собрать бы ее всю, да сжечь. Столько памяти нам не надо. Не снесем. Утонем в сточных водах истории. Почему сточных? Да потому что когда это случалось, не было памятью. Было живое. А потом от нее остались одни отходы. От них бы надо избавиться, а не сохранять, как призывают в книжке.
Культура все больше становится похожа на квартиру сумасшедших стариков, заполняющих жилое помещение разным мусором, и потому делающих его нежилым. Кого звать на помощь, когда совсем замуруют?
Глух или слеп был Распутин, когда это написал? Ведь на только что перевернутой странице сам Лихоносов намекал, что надо жить ради будущего, ради детей.
Но, если окинуть взором весь роман, то может и впрямь прав Распутин – главное в тексте память, о будущем говорить не приходится. «Сколько памяти – столько человек», и прочая белиберда в том же духе, чуть ли не с каждой страницы. Человек не пьет, не ест, не думает, не чувствует – все помнит.
«Забвение прошлого – несчастие и ужас». Лихоносову ничего не помешало забыть 55 лет собственной жизни во времена Красной Кубани. Был ли он несчастен?
«Память – движение духовного вещества».
Тухлятина и пошлятина. Плюс безграмотность. Или оккультизм. Вещество на то и вещество, что оно недуховно. А духовное… Может ли оно двигаться?
Старое, по обычаю, в таких романах как «Наш маленький Париж» делают нетленным, вечным. А вечности куда и зачем двигаться? Получается проповедь рухляди, под видом верности неумирающим ценностям. Обычное заблуждение: дедушкино выдается за незыблемое. Не тронь, не замай. А тронул – святотатец.
Нынче, когда очевидно, насколько манипулятивно это понятие «память», книги о памяти трудно воспринимать всерьез. Память – это так, поэзия, одна сплошная образная идеология, с помощью которой тебе выжигают мозги. Бьют ею по рукам и ногам, чтоб ты ползал, а то и вовсе лежал недвижимо, как в гробу.
Книга Лихоносова удивляет. И удивляет неприятно.
Нынешнее разложение литературы, художественного, началось еще 40 лет назад.
Это первое.
Второе.
Последний шедевр патриотической литературы мало чем отличается от всего того, что ныне предписывает западный канон: личная бытовая история, мозаичность изложения, слабый сюжет (в смысле мало событий, совсем никакого интересу), да, память, претензия на нон-фикшн, вкрапления автофикшна, мешок действующих лиц и никакого смысла и цели, кроме как показать картинки-открытки дореволюционных времен с розовощекими пупсами.
Дедушка водит нас по музею: «Наши деды и отцы...»
И мы должны его слушать. Ведь он друг самого Юрия Казакова, благословлен самим Зайцевым, самим Адамовичем! Это сразу зачисляет его в пантеон. Протекция, рекомендация. Вечно холуйское начало отечественной литературы, которого год от году больше и больше, что страшно раздражает. Может ли холуй быть классиком? Или – можно ли назначить в пантеон исключительно на холуйских основаниях: вместе пили, сидел у него на коленях, подтирал блевотину старшего классика, стирал ему трусы, варил суп и грел постель, потрепан по щечке и получил лестную оценку?
Была ли дореволюционная Россия и впрямь такой сально-сусальной до омерзения, до отвращения, какой нам ее рисуют в подобных романах?
Просят креститься и благостно млеть, но настроение противоположное – чертыхаться и плевать прямо в елейные картинки. «Христос воскресе» - и хвать рукой за грудь для запечатления духовности.
Да, для развлечения - сюжет о половой жизни героев. Почти в струе великой кобелиной эпопеи «Тихий Дон».
То есть конструкция старая. Набор типовой. Бабы и мировая история. Это, выходит, наши духовные традиции. Как могли мы о них позабыть?
Словно по заказу – космополитический флер. Нам оседлым, заскорузлым не понять. Из «нашего маленького Парижа», из Екатеринодара в Париж настоящий. Там немного зарисовок в духе «Короны Российской империи». Но и в самом «маленьком Париже» даже после революции, да что там после Великой Отечественной – пестрота историческая и географическая – бывшие анархисты и монархисты, большевики и эмигранты.
Роман Лихоносова читал я еще в 1989 году в «Роман-газете», которую можно было наконец выписывать без лимита. По молодости лет казалось скучно. Молодость ушла, а скука, как выяснилось сейчас, через 32 года, осталась.
Прям по сегодняшним лекалам роман-картинка жутко литературен. Выдуманные дневники и рукописи, обрывки мемуаров, даже стихи. Стиль. Языковая стихия. Да-да, какой роман без языка! Устный говор и гомон. Куда денешься, большая литература. Прообраз нынешнего загнивающего державного стиля. Цветастая этнографическая проза с навязыванием ценностей прошлого. Аляповато, нарочито коряво, и по форме абсолютно одинаково, что в России, что в Африке, что в Азии.
Где ты, русское своеобразие?
Пестро, ярко, опять-таки чисто по-литературному всего полно – персонажей, событий. В реальной жизни бытие все более пресно, разреженно, центрировано и иерархично. Оно не такое назойливое, как в тошнотворной почти сартровской литературщине. Здесь же, в «Нашем маленьком Париже» ни одна блоха не плоха. Память. Предтеча форумных баталий – что по чем тогда продавалось, цены для удобства приведены прямо в тексте. Но за этой расфокусированностью и отсутствием иерархии – искусственность. За ней же беспредметность, потеря авторского начала, угла зрения. Роман превращается в бесформенно наваленную груду разного малоинтересного барахла. Полная потеря чувства значительного и незначительного, субъективно и объективно значимого. Прям как сейчас, впереди своего времени. Лихоносов только притворяется, что смотрит в прошлое. А может дело в другом - в том, что нынешнее современное это и есть вернувшееся прошлое. Мы поглупели, как встарь, как в дедушкины времена и уже не разбираем где главное, а где второстепенное.
Люди жили. Так мы тоже живем.
У них была история.
А у нас что? Мы, разве, не история?
Почему мой день менее значим, чем бабушкин? И почему он должен быть значим уже для моего потомка, если сейчас мне говорят, что память о бабушкином, важнее рефлексии о моем собственном, сегодняшнем? Что это? Похвала старости? Мой день приобретает ценность исключительно из-за старения? Или просто такова извращенная логика власти мертвого и не ценимого при жизни над нынешним?
Конечно, автор и сам открыто сомневается в нужности собранного. Но уж больно кокетливо. Ну, упрашивайте, упрашивайте меня, что все это важно, что все не зря, что я – молодец, что я «хранитель древностей»!
Автор то и дело нас уверяет, что это не роман вовсе, в открытую отказываясь от художественного.
«Сочинять было стыдно».
Ну а зачем тогда ты, Лихоносов, здесь? Автор должен сочинять. Иначе, какой смысл? Иначе, разве это литература? Иначе, зачем тогда все?
Человек воспринимает мир, сочиняя его, в представлении. И представление, и сочинение -не значит вранье. Скорее наоборот, отказ от них – уход от реальности, где правда всегда соседствует с поэзией.
Роман Лихоносова, поэтому, нечто откровенно противоречивое – поэтическое несочинение.
Но дальше - больше.
«Ни в каком романе не описать нашу встречу».
«В романе нельзя описать их жизнь».
Действующих лиц, то есть.
Не нельзя, а не нужно.
Нынешняя безгеройная проза, вроде бы, вполне справедлива в своей позиции – герои кончились, да и хватит этой романтической поэзии, но постоянно ставит вопрос: до каких пор можно брать обычное, рутинное? Когда уже придется признать, что в жизни это, конечно, есть, и ничего такого, но в роман оно уже не пойдет, потому что из такого обыденного, дырчатого и пустого уже никакого текста не сошьешь.
Надо бы поразмышлять и ответить на этот вопрос. Но здесь проба методом литературного тыка.
А может быть все дело в авторских возможностях? Может, не хватает зоркости или понимания, целеустремленности, которые бы мещанское бытование, очаровательное в своей вязкости и бесцельности, действительно превратили бы в нечто значимое?
История города. Да с чего бы? Да, город это в первую очередь горожане. Но тут индивидуальные истории вперемежку с почти газетной хроникой. Города не видно. Одни Толстопяты, Костогрызы, Бурсаки. Словно попал не на Кубань, а в Хоббитанию.
Эта книга, конечно, имеет право на существование. И хотя авторский жалкий лепет в начале романа совершенно в сегодняшнем духе «как читать», раздражает, как бы сильно не сердился – пусть будет. Кому-то понравится. В этом нет ничего такого.
Но как тенденция, как предтеча конца и разложения –написанное Лихоносовым неприемлемо.
Этот труп литературы надо обязательно с позором проволочь по всем улицам.
Нынче все сочиняют северный миф о свободном народе (правда, пошло это тоже еще с советских времен). Здесь у нас – южный его извод. Там поморы, тут - казаки. Хотя русские ли они?
С начала Лихоносов знак равенства не ставит. Задним числом все в кучу - «это родина моя».
Нас все время тыкают в то, что мы не туда повернули. Что у нас была альтернатива. Может, и была. Может, были и другие русские – северные или южные. Но тут ключевое слово «были». Теперь - нет, и надо бы работать с тем, что есть. Но у нас опять память, перебирание рухляди из бабушкиного и дедушкиного сундука, за которым бессознательное признание того, что все закончилось, нас сломали.
Не сломали, а перенаправили. Может быть не в ту сторону, но к чему-то определенному. А вот куда мы повернули 30 лет назад? Здесь ответа нет точно.
Вся эта патриотическая говорильня, занимавшая поначалу постперестроечные умы, выветрилась уже к началу 00-х. И вполне закономерно. Маргинальность «русскости» в духе «маленького Парижа» стала слишком очевидна.
Ущербность в самой сути, в какой-то патологической несамостоятельности и несостоятельности. «Третий Рим», «маленький Париж». Быть просто Москвой или Екатеринодаром будто зазорно. Надо все время к кому-то прицепиться. Почвенничество у нас все время с западнической чревоточиной. И при этом быть первым Петербургом тоже зазорно.
Ну и опять же – мысли о современном почти не было в маленьком парижском патриотизме. Как быть русским в XX или XXI веке? Конкретно не размышляли. Отделывались вот этой самой памятью и продолжением традиции.
Какой?
Похищать баб в пьяном угаре, да кланяться государю- императору?
Но это все тоже было когда-то и кем-то придумано. Являлось новиной.
Ныне придумывать не хочется. Сидеть и грезить о маленьких православных Парижах, перебирать прошлое, гораздо удобнее. Не напрягаясь по поводу будущего. Не задумываясь даже о том, что в большинстве своем многие теперь не могут сказать так, как говорит в романе Толстопят: «Я живу здесь не по милости, а по праву».
Нет, многие теперь живут скорее из милости. Не чувствуя себя дома. И начало тому в том числе положено такой вот прозой: здесь жил Толстопят, здесь Костогрыз. А где нам жить, если они и после смерти все тут?
Нам бы выкинуть их старые пожитки, срыть кладбище и поставить вместо него гормолзавод, чтоб младенцам не трупный яд пить, а молоко для роста и для будущего. Но нет.
Образ вырубленного леса, мелькающий в романе не напоминание о прошлом, а указание на отсутствие будущего. Но раз его нет, тогда куда ведет тропинка? К чему она? Кружить среди дубовых пеньков?
Этим и занимается теперь условно русская литература. Лихоносов благословил.
Сергей Морозов