Больше всего о нас и нашем времени может рассказать то, чего мы боимся. И сделает это, возможно, даже лучше, чем наши мечты или то, к чему (как нам кажется) мы стремимся. В предыдущих главах мы занимались иррациональными аттракторами, в данной главе мы сосредоточимся на противоположном полюсе — на том, что нас пугает: на наших страхах. Похоже, что по своей природе мы боимся двух вещей: преобладания в нас звериного естества (слишком живого, спонтанного) и чрезмерной механистичности (слишком безжизненной, равнодушной). В конце концов, и «философия Аристотеля… существует в постоянных колебаниях между чрезмерным порядком и беспорядком… избытком и недостатком, сверхчеловеческим и полностью животным»[909].
Обратим внимание, что большинство персонажей фильмов ужасов представляют собой комбинацию зверя и человека: у дьявола, как у козла, есть рога, вампир — это нечто среднее между человеком и летучей мышью, оборотень — симбиоз человека и волка. У других существ из ужастиков душа отделилась от тела. Нас преследуют нежити (зомби) — бездушные твари в телесной оболочке любимых нами людей (вегетативный принцип). С человеком они не имеют ничего общего, кроме (звериного) те909 Nussbaum M. C. The Fragility of Goodness. Р. 262. См. также с. 238: «Мы постоянно возвращаемся к вопросу о том, насколько человек подобен растению (или неразумному животному), насколько — Богу или некой неизменной идее».
И еще мы боимся души или, скорее, духов, не имеющих материальной оболочки в принципе. Итак, оба варианта отделения тела от души вызывают у нас страх.
Надо сказать, страх человека превратиться в животное извечен. «Неевропейские народы часто объясняют происхождение обезьян, прежде всего человекообразных, моральным падением и одичанием людей; мотивом их ухода в лес и (зачастую намеренного) забвения человеческой речи является либо некая провинность, либо нежелание работать»[910]. Таково было повсеместное мнение, пока Чарльз Дарвин полностью не перевернул данное представление и животных не начали воспринимать как предшественников людей. Вышеупомянутый оборотень воплощает страх перед первозданной природой, которая овладевает человеческим телом и принуждает его делать то, что homo sapiens по своей воле никогда бы не сотворил. Оборотни в большинстве своем борются против такого превращения, но (в полнолуние) нечто иное, звериное подчиняет их себе и властвует над ними.
Боязнь роботов, символов чистой рациональности
С другой стороны, многие новые истории и мифы, в большинстве своем послужившие основой для современных фильмов, указывают, что самую серьезную угрозу для человечества представляют роботы — нечто механическое, нами самими когда‑то созданное. Машины страш910 Komárek S. Obraz člověka a přírody v zrcadle biologie. P. 144–145.
но и грозно, как будто бы мы вызвали какого‑то искусственного автоматизированного демона из научной лампы Аладдина, выходят из‑под контроля. Джинн изначально тоже должен был служить нам, но позднее подчиняться перестал. В таком сценарии человеку угрожают не звериная сущность и иррациональность, а наоборот, нечеловеческие, как бы ожившие мертвые механизмы (вспомнить хотя бы «Матрицу», «Трансформеров», а также старую классику — к примеру, написанную в 1920 году научно‑фантастическую драму Карела Чапека «Р. У. Р.»). Киберпанк выворачивает наизнанку оптимистический взгляд на (потребительский или научно‑технический) прогресс и превращает его в ночной кошмар. Машины становятся неуправляемы, как дикие звери, но, с другой стороны, они ведут себя как существа, одержимые чистой рациональностью, не знающей ни сочувствия, ни жалости (что хорошо изобразил Стэнли Кубрик в «Космической одиссее 2001 года»). Более того, подобные устройства имеют тенденцию преобразовывать мир по своему образу и подобию[911]: они стремятся уничтожить в человеке его звериную сущность, с тем чтобы в нем оставалось больше от робота. Такой в последнее время излюбленный киберпанками постиндустриальный армагеддонистический жанр можно описать словами high‑tech (высокие технологии) и low‑life (жалкое существование)[912].
По первому сценарию нас уничтожают наши предшественники звери, по второму — преемники роботы, творения человеческих рук. В обоих случаях мы, однако, 911 Маркс приписывает эту особенность индустриальному буржуазному обществу: «Словом, она [буржуазия] создает себе мир по своему образу и подобию» (Энгельс Ф., Маркс К. Манифест Коммунистической партии. С. 428).
912 См.: Punt J. The Prodigal Son and Blade Runner: Fathers and Sons, and Animosity.
боимся одного и того же — равнодушия, с каким они рвут нас на куски. Человечность тут значит не больше, чем салфетка от хот‑дога, — она одинаково легко разодрана и выброшена.
При чем же здесь экономика? Во‑первых, в обоих экстремумах люди боятся своей собственной психики, и не надо быть психологом, чтобы это понять. Все фильмы (ужасов) являются фактически отражением наших глубинных (инфернальных?) «я». Нас пугает не то, что мы видим на экране, а на что указывают фильмы. Боимся мы, таким образом, двух экстремумов в нас самих: проявляющихся в чистом виде звериной сущности и рациональности. Люди должны оставаться точно между этими двумя полюсами — холодной целесообразностью и неконтролируемыми, как у зверей, эмоциями. Во‑вторых, зверям из ужастиков и мертвым (бездушным) устройствам не хватает сострадания, полагаемого Адамом Смитом за ключевую характеристику человеческой нравственности. Если мы от этого чувства избавимся, то превратимся либо в зверей, либо в механизмы. И от того, и от другого мы испытываем онтологический страх. В‑третьих, мы подсознательно боимся научно‑технического прогресса. Нам страшно, что мы пробудили нечто, вышедшее из‑под контроля, «живущее» собственной жизнью, овладевающее нами, унижающее нас и изменяющее такой знакомый и любимый мир.
В конце концов, мы всего лишь принесли с собой из леса, из далекой естественной жизни что‑то звериное и стихийное. Мы можем цивилизованно жить в городе, ходить в галстуках, интересоваться статистикой, но каждый из нас носит в себе свой собственный animal spirits. Благодаря ему мы живем, но боимся его спонтанности. Если говорить о рационально‑механистическом роботе, то верно и обратное. Техника нам нужна (мы даже от нее экзистенциально зависим), но все‑таки и перед ней мы испытываем страх. Пожалуй, оба экстремума стали нашим ночным кошмаром. Но как раз они‑то и делают нас людьми. Возможно, мир наступит, когда мы сможем жить с ними в гармонии. «Задача состоит в интеграции подсознательного, то есть в синтезе “сознательного” и “бессознательного”»[913]. А может, и нет, так как безграничная вера в возможность достижения психологического равновесия — самое большое заблуждение психологии. Не исключено, что мы навсегда зависли между этими двумя экстремумами, силами, которыми никогда не будем способны овладеть.
Мечты никогда не спят, или Байяя в нас
В фильме Зака Снайдера «Хранители» есть сцена, как будто вырезанная из урбанистического Армагеддона: улицы горят, люди умирают на баррикадах. Один из главных героев спрашивает своего друга, держащего в руках оружие, из которого до этого стрелял по толпе: «Что с нами случилось? Что стало с американской мечтой?» А другой отвечает: «Что стало с американской мечтой? Она стала явью!» Если ваши желания осуществились, а вы все равно недовольны и склонны хотеть еще (классический сценарий, который мы рассматривали в предыдущих главах), то с большой вероятностью может случиться нечто, напоминающее вышеупомянутую апокалиптическую сцену.
913 Jung C. G. Výbor z díla VIII — Hrdina a archetyp matky. Р. 194.
Наши мечты и днем и ночью с нами, и влияют они на нас больше, чем мы думаем. Если мы бредим прогрессом и верим в императив постоянного повышения стандарта жизни, то именно эти фантазии заставляют нас каждый понедельник вставать с постели и делать то, что нам не нравится, в чем мы себя не реализуем, в чем не видим смысла или что нам явно претит. Такие иллюзии становятся невидимой тюрьмой, в которой мы заперты и во сне, и наяву.
Они влияют на нас и другим образом. Иногда нам хочется стать жадным до приключений Арагорном, и мы отправляемся в лес (или, что более вероятно, в водоворот городских джунглей, за прирученной опасностью — в бар); в другой раз мечты о богатом красавце ведут нас на ужин при свечах. Откуда мы взяли в себе таких Байяя и кто из них в тот или иной момент вступает в игру, является великой тайной. Некоторые герои пришли к нам из сказок наших бабушек, другие — из выдуманных историй СМИ: фильмы, книги, реклама. Медиа (!) бессознательно несут с собой, модернизируют, адаптируют и передают дальше архетипы героев, появившиеся сотни и тысячи лет назад[914]. Говоря словами Юнга, «герой как персонаж‑анима в сознании индивида замещает его, то есть творит то, что субъект должен был делать, мог или даже хотел, но чем пренебрег… Происходящее в фантазиях, таким образом, выполняет компенсирующую роль в отношении состояния или намерения сознания. Для мечты — это правило»[915].
914 См.: Кэмпбелл Дж. Тысячеликий герой.
915 Jung C. G. Výbor z díla VIII — Hrdina a archetyp matky. Р. 19–20.
Проблема в том, что такую игру воображения, оживляющую в нас звериную сущность, нужно чем‑то питать. Наших химер, желаний или, если хотите, спроса в его естественном состоянии для этого недостаточно. Как отметил Славой Жижек, мы от кого‑то должны узнать, чего нам хотеть, о чем мечтать и какой товар спрашивать. Нам необходимо увидеть изображения Карибских островов и моря или услышать соответствующие рассказы, прежде чем мы начнем бесконечно о них грезить. И мы пытаемся вести себя как герои из наших фантазий, хотим походить на них, они определяют вектор нашей жизни. Когда‑то фильмы снимали так, чтобы было «как в жизни», сегодня мы стараемся жить, «как в кино». Мечты никогда не спят, и сдерживать их непросто. Говоря многозначно: тот, кто овладеет искусством контролировать свои желания, научится контролировать свою собственную реальность[916].