Трофимычу прихотелось выпить. Выпить ему хотелось нередко, а сейчас в особенности, – хотя бы остограмиться. В голове, как на лесопилке, где он был приставлен к пилорамам, – вроде бригадира, пилостава, механика. В общем, небольшая шишка на ровном месте. По всему по этому он считал ниже своего достоинства вот так вот придти в лавку и громогласно, через головы баб, сказать Ивану Матвеевичу, мол, заверни бутылёк, да черкни мою фамилию в своем гроссбухе. Причем, недавно каким-то райповским документом было крепко-накрепко заказано в долг, под запись, ничего, никому, ни под каким соусом не давать.
А, может, на его счастье, в магазине никого и нет? Трофимыч шел ходко, тешил себя надеждой. Надежда растаяла, как дым. В лавке было с десяток женщин. Некоторые стояли у весов – эти возьмут и уйдут, им прохлаждаться некогда. Остальные же пришли сюда не столько что-то купить, а больше побазарить, посудачить, кости поперемывать, чужие паспорта поразбирать. Стоят себе и на все лады чешут и чешут свои длинные языки. И могут это делать до морковкиного заговинья.
Продавец – тот сразу понял, за чем пришел Трофимыч. Он бы и не против утешить механика, смотришь, дровишек подбросит: ведь правила на то и создают, чтоб находить в них исключения. Но не будет же он прилюдно подавать бутылку, а потом делать запись в амбарной книге.
В расстроенных чувствах, премного удивляясь тому, как это у баб не могут от беспрестанной говорильни отсохнуть языки, Трофимыч вышел из лавки и уселся на кучу земли оставшейся от прошлогоднего строительства. Отдохнуть, перекурить. Его окружала полутораметровой высоты лебеда и крупные, мясистые кусты репейника. Он оторвал несколько шишечек, прицепил к рукаву пиджака, затем оторвал и выбросил. Потом сорвал еще несколько шишек и слепил небольшой венок, какие из ромашек плетут девчонки. Венок смял в маленький комок, потом стал лепить что-то вроде посудины, - получилась кринка, лепил дальше, - уже наподобие горшка стало вырисовываться. И тут Трофимыча осенила мысль...