Мы сегодня обсуждали один рассказ, героиня которого — учительница словесности, между прочим — хочет педагогически повоздействовать на свою знакомую, простую лифтершу, и читает ей с этой целью рассказ Чехова «Скрипка Ротшильда».
Читает в надежде, что вот сейчас знакомую пробьет волшебная сила искусства — и она перестанет тиранить мужа, а причинит ему какое-нибудь добро. Но ее программа сломалась: лифтершу пробило до истерики, но не совсем там, где ожидалось, а причинение добра мужу закончилось, не начавшись.
Финал рассказа по-чеховски неоднозначен и открыт.
Тут же стали обсуждать веру учителей в книжки и их воспитательный потенциал. У многих коллег эта вера жива, но в последнее время среди словесников стало непрогрессивным говорить о воспитательном значении книг. Всего этого переели в те долгие десятилетия, когда школьная литература обслуживала идеологические запросы правящей партии, и отрыжка еще не прошла. Поэтому анализ текста — да, медленное чтение — да, интерпретации и контексты — да, а воспитательное воздействие — нет. Некомильфо. Книга ничему не учит.
Ну, дети в эту проблематику не погружены, поэтому я попросил поднять руки тех, у кого в жизни было такое, что вот прочли они книжку — и кажется, что эта книжка как-то на них повлияла в личностном плане: они стали более какими-то и менее какими-то, и кажется, что в трудные моменты вспоминают героев книги — и что-то делают или не делают, вспомнив. Подняли руки две трети класса. Окей. Принимаем к сведению.
Тогда, говорю, задам другой вопрос. А у кого в загашнике есть книга, которую он в определенные моменты мог бы подсунуть — не обязательно прочитать с выражением вслух, надеясь на немедленный эффект, как учительница из рассказа — например, своему другу, которому как-то хочется помочь в какой-то жизненной ситуации? Вот, мол, почитай на досуге, мне кажется, тебе зайдет. Но подсунуть не просто как интересное чтение, а именно как помощь, терапию даже, поддержку, как собеседника для решения жизненных проблем, для личностного изменения. Рук поднялось меньше, но все-таки половина класса была. Тоже фиксируем.
А теперь, говорю, я вам прочитаю один то ли рассказик Чехова, то ли короткую пьеску-монолог, а вы будете слушать и делать две вещи.
Первая: докажите мне, что это Чехов. Вот, например, нашли текст, не знаем, кто написал, кто определит, тому миллион. И вы такие сразу: это Чехов, точно Чехов, потому что — и один, два, три примера почему.
Вещь вторая: а эту сценку-рассказ вы кому и в какой ситуации могли бы подсунуть и с какой целью — если говорить о каком-то пусть не воспитательном, но изменительном воздействии книги на человека?
И таким нехитрым образом замотивировав слушание, прочел им «О вреде табака». Эта сценка когда-то поразила меня, когда я слушал ее в исполнении своей учительницы литературы, а теперь я ее исполняю, а там, глядишь, кто-то эту традицию для чего-то продолжит.
Как и что мы обсуждали дальше, уже не так важно (хотя, например, было предложение дарить сценку в виде брошюрки желающим жениться – где-нибудь на пути в загс). Потому что записываю я все это, чтобы напомнить себе самому вот о чем. Ничего из этих так сформулированных вопросов и так сложившихся ходов урока и в помине не было у меня в голове, когда я входил в класс. Я входил в класс, примерно помня, на чем мы остановились в прошлый раз и какой текст у меня следующий (и то неточно – можно было совсем другой текст взять).
Одна из моих субличностей, тревожная методистка Милитриса, в такие моменты начинает меня пилить за неготовность к уроку и предрекать провал. Я научился говорить ей «Зайдите позже» и выставлять за дверь, потому что готовность к уроку в моем понимании — это наличие сил на максимальную включенность в здесь и сейчас, на внимание к деталям психологического состояния детей, на быстрое реагирование на изменения атмосферы урока, на проактивную режиссуру и выстраивание мизансцен, на честную игру и полную отдачу при наблюдении игры других.
А еще я записываю это для того, чтоб спросить вас — а у вас есть такая книжка, которая может что-то совершить с человеком?
Подпишитесь и расскажите в комментариях!