Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоём
Предполагаем жить... И глядь — как раз —умрём.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
Стихотворение в собраниях сочинений Пушкина обычно именуется «необработанным отрывком». В рукописи есть прозаический план продолжения: «Юность не имеет нужды в at home [своём доме], зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу — тогда удались он домой. О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги: труды поэтические — семья, любовь etc. — религия, смерть».
Стихотворение осталось незавершённым, как и попытка вырваться из придворных тенёт и удалиться «в обитель дальную трудов и чистых нег», предпринятая летом 1834 года.
В письмах жене всё чаще будет звучать желание уехать подальше от столицы: «Дай Бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно, когда лет 20 человек был независим. Это не упрёк тебе, а ропот на самого себя», «Боже мой! кабы Заводы были мои, так меня бы в Петербург не заманили и московским калачом. Жил бы себе барином. Но вы, бабы, не понимаете счастия независимости и готовы закабалить себя навеки, чтобы только сказали про вас: Hier Madame une telle était décidément la plus belle et la mieux mise du bal [Вчера на балу госпожа такая-то была решительно красивее всех и была одета лучше всех]».
Как реагирует на такие мысли Натали? К сожалению, сказать трудно. Издавна в пушкинистике высказывалось мнение, что была категорически против. Что будет позднее, позднее и поговорим. А пока вот об этом времени. По письмам Пушкина судить достаточно сложно. «За» мнение пушкинистов говорит одна фраза в письме уже после окончания истории с неудавшейся отставкой: «А ты и рада, не так?» Но там вообще видно раздражение поэта (к чему, конечно, ещё вернусь). Что «против»?
«Ты говоришь о Болдине. Хорошо бы туда засесть, да мудрено». Понимала, видимо, что нужно мужу… В этом же письме прозвучит, по существу, новое признание к любви: «Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону. Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив». Но Пушкин признаёт и свою ошибку: «Я не должен был вступать в службу и, что ещё хуже, опутать себя денежными обязательствами… Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у Господа Бога. Но ты во всем этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, несмотря на опыты жизни».
Каков же может быть выход? «Я крепко думаю об отставке. Должно подумать о судьбе наших детей... Я могу иметь большие суммы, но мы много и проживаем. Умри я сегодня, что с вами будет? мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане, и ещё на тесном Петербургском кладбище, а не в церкви на просторе, как прилично порядочному человеку. Ты баба умная и добрая. Ты понимаешь необходимость; дай сделаться мне богатым — а там, пожалуй, и кутить можем в свою голову». Это письмо написано 28 июня, через три дня после другого, адресованного А.Х.Бенкендорфу: «Граф, поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу и покорнейше прошу ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение. В качестве последней милости я просил бы, чтобы дозволение посещать архивы, которое соизволил мне даровать его величество, не было взято обратно».
Решение уже принято и, как мы видим, поэт не сомневается, что жена поймёт и поддержит его.
Что было дальше? В дневнике поэта нет никаких подробностей, только краткая запись: «22 июля. Прошедший месяц был бурен. Чуть было не поссорился я со двором, — но всё перемололось. Однако это мне не пройдёт».
Сохранилась переписка, позволяющая поэтапно проследить развитие событий.
Вторым июля датирована записка В.А.Жуковского: «Государь опять говорил со мною о тебе. Если бы я знал наперёд, что побудило тебя взять отставку, я бы ему объяснил всё, но так как я и сам не понимаю, что могло тебя заставить сделать глупость, то мне и ему нечего было отвечать. Я только спросил: нельзя ли как этого поправить? — Почему ж нельзя? отвечал он. Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае всё между нами кончено. [— вот] Он может однако ещё возвратить письмо своё. — Это меня истинно трогает. А ты делай как разумеешь. Я бы на твоем месте не минуты не усумнился как поступить. Спешу только уведомить о случившемся». «Опять говорил» - значит, разговор не первый. Совершенно ясно, что, подавая прошение, Пушкин мнения друга не спрашивал, а вот разговор с императором, видимо, носил угрожающий для поэта характер. Жуковский испугался, не за себя – за Пушкина. И пытается поправить положение.
Как чуть позже объяснит сам поэт, получив эту записку 3 июля (и, скорее всего, почувствовав угрозу), он отправит новое письмо Бенкендорфу: «Несколько дней тому назад я имел честь обратиться к вашему сиятельству с просьбой о разрешении оставить службу. Так как поступок этот неблаговиден, покорнейше прошу вас, граф, не давать хода моему прошению. Я предпочитаю казаться легкомысленным, чем быть неблагодарным. Со всем тем отпуск на несколько месяцев был бы мне необходим».
Однако в тот же день он получает написанный 30 июня ответ Бенкендорфа на прошение: «Письмо ваше ко мне от 25-го сего июня было мною представлено государю императору в подлиннике, и его императорское величество, не желая никого удерживать против воли, повелел мне сообщить г. вице-канцлеру об удовлетворении вашей просьбы, что и будет мною исполнено. — Затем на просьбу вашу, о предоставлении вам и в отставке права посещать государственные архивы для извлечения справок, государь император не изъявил своего соизволения, так как право сие может принадлежать единственно людям, пользующимся особенною доверенностию начальства». Итак, «особенную доверенность начальства» поэт потерял, доступа к материалам лишился. Но это, конечно, далеко не всё.
На следующий день Е.М.Хитрово привезёт Пушкину сразу два письма Жуковского. Первое из них показывает и тревогу Василия Андреевича, и полное непонимание, почему поэт поступает именно так. Начато с упрёков: «А ты ведь человек глупый, теперь я в этом совершенно уверен. Не только глупый, но ещё и поведения непристойного: как мог ты, приступая к тому, что ты так искусно состряпал, не сказать мне о том ни слова ни мне, ни Вяземскому — не понимаю! Глупость, досадная, эгоистическая, неизглаголанная глупость!» Затем – предложение, как поправить дело: «Я написал бы к нему прямо, со всем прямодушием, какое у меня только есть, письмо, в котором бы обвинил себя за сделанную глупость, потом так же бы прямо объяснил то, что могло заставить меня сделать эту глупость; и всё это сказал бы с тем чувством благодарности, которое государь вполне заслуживает». Вновь пересказав разговор с царём, он продолжает: «Напиши немедленно письмо и отдай графу Бенкендорфу. Я никак не воображал, чтобы была ещё возможность поправить то, что ты так безрассудно соблаговолил напакостить. Если не воспользуешься этою возможностию, то будешь то щетинистое животное, которое питается желудями и своим хрюканьем оскорбляет слух всякого благовоспитанного человека; без галиматьи, поступишь дурно и глупо, повредишь себе на целую жизнь и заслужишь свое и друзей своих неодобрение.*
* по крайней мере моё».
Второе письмо - приложенный вариант предыдущего, по выражению Жуковского, «без галиматьи», который можно будет показать Бенкендорфу, если понадобится ссылка на мнение друзей.
Вам не кажется, что Пушкина фактически загнали в угол? Он сообщает Жуковскому: «Я тотчас написал графу Бенкендорфу, прося его остановить мою отставку», - и добавляет: «Но вслед за тем получил официальное извещение о том, что отставку я получу, но что вход в архивы будет мне запрещён. Это огорчило меня во всех отношениях». Пытается объяснить: «Подал в отставку я в минуту хандры и досады на всех и на всё. Домашние обстоятельства мои затруднительны: положение мое не весело; перемена жизни почти необходима. Изъяснять это все гр. Бенкендорфу мне недостало духа — от этого и письмо мое должно быть показаться сухо, а оно просто глупо». Он ещё пытается отговориться от писания непосредственно царю («Писать письмо прямо к государю, ей-Богу, не смею — особенно теперь. Оправдания мои будут похожи на просьбы, а он уж и так много сделал для меня») и обещает написать вновь Бенкендорфу.
Напишет. Наверное, трудно было выводить такие строки: «Письмо Вашего сиятельства от 30 июня удостоился я получить вчера вечером. Крайне огорчён я, что необдуманное прошение моё, вынужденное от меня неприятными обстоятельствами и досадными, мелочными хлопотами, могло показаться безумной неблагодарностию и супротивлением воле того, кто доныне был более моим благодетелем, нежели государем. Буду ждать решения участи моей, но во всяком случае ничто не изменит чувства глубокой преданности моей к царю и сыновней благодарности за прежние его милости».
В дневнике Жуковского 5 июля в графе «9—10 часов» записано: «У гр. Бенкендорфа о Пушк.». Судя по всему, Василию Андреевичу было объяснено, как и что именно поэту нужно написать. В тот же день царю были представлены оба письма Пушкина с просьбой об отмене отставки с пояснительной запиской Бенкендорфа (обратите внимание на мотивировку!): «Так как он сознаётся в том, что просто сделал глупость, и предпочитает казаться лучше непосредственным, чем неблагодарным, так как я ещё не сообщал о его отставке ни князю Волконскому, ни графу Нессельроде, то я предполагаю, что Вашему Величеству благоугодно будет смотреть на его первое письмо, как будто его вовсе не было. Перед нами мерило человека; лучше чтобы он был на службе, нежели представлен самому себе!!!» Резолюция императора: «Я ему прощаю, но позовите его, чтобы ещё раз объяснить всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться; то, что может быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может применяться к человеку тридцати пяти лет, мужу и отцу семейства».
Дело уже решено. Но над Пушкиным ещё поиздеваются. Жуковский, не зная о резолюции императора, просит не показывать ему первых писем Пушкина Бенкендорфу, а сам обращается к поэту с новыми упрёками: «Разве ты разучился писать; разве считаешь ниже себя выразить какое-нибудь чувство к государю? Зачем ты мудришь?» Он считает, что последнее письмо «так сухо, что оно может показаться государю новою неприличностию». Жуковский верит в императора: «Государь огорчён твоим поступком; он считает его с твоей стороны неблагодарностию. Он тебя до сих пор любил и искренно хотел тебе добра. По всему видно, что ему больно тебя оттолкнуть от себя». По его мнению, Пушкин «должен столкнуть с себя упрек в неблагодарности и выразить что-нибудь такое, что непременно должно быть у него в сердце к государю».
«Что-нибудь такое»… Понимает, конечно, добрейший человек, что любви тут нет!
Пушкин просьбу выполнит частично. Он напишет – но не государю, а вновь Бенкендорфу: «Граф, позвольте мне говорить с вами вполне откровенно. Подавая в отставку, я думал лишь о семейных делах, затруднительных и тягостных. Я имел в виду лишь неудобство быть вынужденным предпринимать частые поездки, находясь в то же время на службе. Богом и душою моею клянусь, — это была моя единственная мысль; с глубокой печалью вижу, как ужасно она была истолкована. Государь осыпал меня милостями с той первой минуты, когда монаршая мысль обратилась ко мне. Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, столько он вложил в них прямоты и великодушия. Он всегда был для меня провидением, и если в течение этих восьми лет мне случалось роптать, то никогда, клянусь, чувство горечи не примешивалось к тем чувствам, которые я питал к нему. И в эту минуту не мысль потерять всемогущего покровителя вызывает во мне печаль, но боязнь оставить в его душе впечатление, которое, к счастью, мною не заслужено. Повторяю, граф, мою покорнейшую просьбу не давать хода прошению, поданному мною столь легкомысленно». Письмо было показано царю, и Пушкина «простили».
Наверное, те, кто говорит и пишет об искренней привязанности Пушкина к царю, опираются, на это письмо, но важен вопрос – а насколько оно передаёт его чувства? В тот же день поэт напишет Жуковскому и, как мне кажется, исчерпывающе объяснит всё: «Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное моё спокойствие — какое тут преступление? какая неблагодарность? Но государь может видеть в этом что-то похожее на то, чего понять всё-таки не могу. В таком случае я не подаю в отставку и прошу оставить меня в службе. Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми? Во глубине сердца своего я чувствую себя правым перед государем: гнев его меня огорчает, но чем хуже положение моё, тем язык мой становится связаннее и холоднее. Что мне делать? просить прощения? хорошо; да в чём? К Бенкендорфу я явлюсь и объясню ему, что у меня на сердце, — но не знаю, почему письма мои неприличны. Попробую написать третье».
Ключевая фраза, несомненно, - «я чувствую себя правым перед государем». Но что делать, если выхода нет? Что делать, если искренне расположенный друг пишет: «Я право не понимаю, что с тобою сделалось; ты точно поглупел; надобно тебе или пожить в жёлтом доме, или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение»?
В письме жене он напишет, как скажет сам, «коротко и холодно по обстоятельствам, ей известным»: «На днях я чуть было беды не сделал: с тем чуть было не побранился. И трухнул-то я, да и грустно стало. С этим поссорюсь — другого не наживу. А долго на него сердиться не умею; хоть и он не прав» (отметим: снова «он не прав»!). Потом чуть подробнее: «Надобно тебе поговорить о моём горе. На днях хандра меня взяла; подал я в отставку. Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я вструхнул, и Христом и Богом прошу, чтоб мне отставку не давали». Вот дальше и будет то самое «А ты и рада, не так?» Полная безнадёжность слышна в словах: «Хорошо, коли проживу я лет ещё 25; а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что ты будешь делать и что скажет Машка, а в особенности Сашка. Утешения мало им будет в том, что их папеньку схоронили как шута и что их маменька ужас как мила была на аничковских балах»…
И строки в письме от 11 июля: «Тётка заезжала вчера ко мне и беседовала со мною в карете; я ей жаловался на своё житьё-бытьё, а она меня утешала». Хорошо, что хоть фрейлина Загряжская была рядом и своё тепло поэту дарила!
Если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал.
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь
Навигатор по всему каналу здесь
