Отрывок из романа «Голова Олоферна»
Первая встреча
Я взял в заводской библиотеке несколько новых толстых литературных журналов и пошёл на остановку трамвая. Унылая советская действительность стояла вокруг – нелепые постройки кирпича и бетона, обшарпанные донельзя или покрашенные в цвет загустевшей крови; вдалеке виднелись установки, которые перерабатывали нефть в бензин и масла, если не водку; даже небо, насколько хватало глаз, виднелось сквозь арматуру или механизмы; всё это было настолько хаотично выстроено, что не было гармонии нигде, так что даже люди, которые подходили к остановке, были изуродованы каким-то особым неприятным образом. У кого-то торчал нос, у кого-то одно плечо было выше другого, кто-то волочил длинные, чуть не до земли, руки, словно гири, которые тянули их обладателя к земле, а кто-то выглядел так, будто никогда в жизни не мылся. Даже одежда на них была какой-то странно хаотичной, хотя, по идее, это всего лишь разновидность одного и того же комбинезона, который выдавали всем на работе. Как-то даже не верилось, что из-за угла выедет трамвай и увезёт в другую жизнь. Его и не было.
Я открыл первый попавшийся журнал, стал перелистывать. Всё проскальзывало мимо глаз, как шифровки для Штирлица, которые мог понять только он. Посмотрев номер с текстами банальных москвичей, я засунул его под мышку, взял другой. Взгляд бежал стремительным домкратом, пока не зацепился за что-то, за какую-то фамилию, потом небольшое предисловие, потом текст.
Когда зазвенел трамвай, я поднял голову. Остановка была полна народу, но я стоял в центре круга, совершенно свободного от людей. Я вдруг понял, что хохотал так громко, что народ от меня шарахнулся.
Я сел в трамвай, и ситуация повторилась, доехал чуть ли не в пустом вагоне, а рядом со мной никто так и не сел.
Так я читал повесть Сергея Довлатова «Филиал». Это был октябрь 1989 года.
Это время я вспоминаю, словно тогда вообще не было лета, а только вечная зима и вечная ночь. И тусклый свет лампочек Ильича, которые выхватывали из тьмы то немногое, что помогало жить или же, наоборот, пыталось выхватить из твоих рук остатки надежды.
Отчего же я возвращаюсь к этому ощущению ночи, неужели в памяти не сохранилось ничего, что бы происходило днём? Я ищу эти воспоминания и не нахожу.
Так что скорее всего это был декабрь или ещё ноябрь того же года, когда я очнулся за кулисами русского драмтеатра, на сцене которого выступал невысокого роста, очень важный и представительный, но важный и представительный по-другому, чем наши местные начальники, человек.
Звали его Александр Глезер, это был поэт и переводчик, эмигрант, барин, прямиком к нам из Парижа. На нём был какой-то бело-лиловый дорогой иностранный пиджак с длинными полами, какие-то царские немыслимые брюки с отливом, его лицо было вытянутым, словно это лицо обиженной скульптуры, на котором автор оставил следы своих пальцев на каждой щеке, по одной борозде с каждый стороны. Его глаза словно два небольших аквариума или же кто-то продышал их на морозном лице, чтобы заглянуть внутрь.
Встреча эта в русском драмтеатре подавалась как литературный вечер, предполагалось выступление местных поэтов, одним из которых был я. Организатор сего действия Иосиф Гальперин именно так мне и сказал. В результате вся наша молодая банда поэтическая была в наличии, но сцена была оккупирована принцем в изгнании, вот кого напоминал мне Глезер Александр Давидович. Негромко, неспешно, словно он говорил только пять минут, а не три часа, он рассказывал об эмиграции, как он терпеть не может все эти склоки и как прекрасен Солженицын.
Зал слушал его как императорскую особу и пророка – благоговейно и с душевным трепетом. Пройдёт совсем немного времени, и 90 процентов тех, кто был в зале, все эти солидные джентльмены, суровые тётки и красивые девушки покинут Уфу навсегда.
Кто из них принял решение именно на этом вечере? Да я думаю, что все. Даже Гальперин в скором времени после этого вечера уехал в Москву, как выяснилось потом, навсегда. Даже мы с Володей Глинским через недели две спонтанно собрались и поехали в Москву, где он задержался на долгое десятилетие, а я жил пять лет, в стенах Литературного института.
Я всё ждал, что Глезер уже перестанет нести свою чушь и я выступлю перед красивыми еврейскими девушками со своими стихами, но он не прекращал унылую тягомотину, видимо, он чувствовал, что это его звёздный час. И это не повторится никогда.
Что же такого он наговорил, что подвигло многих и многих сменить место жительства и судьбу? Содержательно он не сказал ничего особенного. Но, видимо, сработал сам его тон, та непоколебимая железобетонная уверенность смешного человека в своей правоте. И видимо, все решили – если ему удалось, то и у нас всё получится, всё будет хорошо! Это как дети, которые смотрят «Щелкунчика» и думают: «Вот рыцарь, который нас спасёт!»
Страшно злой, я ушёл домой, но эта злость была не на Глезера и тем более не на Гальперина, как организатора вечера. Эта злость была как раз на себя самого, на то, что где-то есть чудесный мир и жизнь интересная, которая проходит мимо.
Эта злость, скорее всего, и сработала, когда мы с Володей отправились в Москву, где он остался в полной неизвестности, эта злость заставила меня принять решение и начать подготовку к поступлению в Литературный институт, куда я и поступил в 1990-м году.
Когда пришёл окончательный вызов, я приехал в Салават, вызвал свою жену из пещеры, где она обитала, и рассказал, какой передо мной стоит выбор. Точнее, я малодушно предложил выбрать ей – либо я уезжаю в Москву, либо она едет со мной в Уфу.
– Езжай в Москву, – сказала жена.
В этот день в Нью-Йорке умер Сергей Довлатов. Я помню это, потому что как раз был день рождения моей дочери и именно это было поводом для моего прибытия в уездный город С., где меня милостиво приняла бывшая жена.
Вторая встреча
В декабре 1990 года, уже студентом Литинститута, я случайно увидел объявление о том, что где-то на окраине Москвы будет поэтический вечер и там будет выступать Глезер. Я немедленно собрался и поехал туда.
У самого входа – о чудо! – я встретил Иосифа Гальперина, которого не видел больше года, чуть ли не с того самого вечера.
Жизнь налаживалась. Глезер по рекомендации Гальперина поручил мне продавать книжки, которые он привёз из-за границы. На каком-то складе в спальном районе Москвы я набрал целую сумку журналов и книг, повёз к себе в общежитие.
В метро я читал тоненькую книжку. Ко мне подошёл пожилой гражданин.
– Это вы ДовлАтова читаете? – спросил он голосом, в котором ощущались бойкость, ужас и трепет.
– Да, – небрежно сказал я.
– А не скажете, где-то это можно приобрести?
– У меня, – меланхолично сказал я.
В общем, всю сумку я тут же и распродал в этом вагоне. Остальные книжки я продавал на литературных вечерах и в Измайловском парке на художественной ярмарке. В общем, могу гордиться, что Довлатова и очень многих авторов, кого публиковал Глезер, Москва читала из моих рук.
Последняя встреча
Глезер был усталая хмурая птица. Я ещё немного продавал газету «Русский курьер». Даже слетал в Барнаул, где, кроме встреч с моими друзьями, налаживал связи с местным издательством насчёт печатания того же «Русского курьера».
Но потом газета закрылась, а потом Глезер уехал за границу. Бандитские времена были не для него.
В нашу последнюю встречу он был уже не принц, не князь Серебряный, а оловянный и молчаливо-деревянный. Не думаю, что мы с ним обменялись более чем десятью фразами. Я был для него просто технический работник, просто что-то делал по мере сил.
Не думаю, что он был вот такой замечательный, исключительный поэт, переводчик, редактор и директор музея. Его роль была совершенно иной – он был активный человек, он умел проходить сквозь советскую действительность, как нож сквозь масло. И результатом этого были не залоговые аукционы и неслыханное богатство, как у Березовского, а книги, журналы, музеи, выставки, встречи.
Словно серебристый дельфин, он рассекал скучные просторы океана, создавая волну, в которой так чудесно играли световые блики. Он звал за собой всех и каждого, он никому не отказывал. Разве этого мало? Это такая редкость в жизни, что это надо ценить и беречь.
Спасибо, дорогой земляк Александр Давыдович Глезер, неуёмный деятель культуры, человек искусства, его преданный и верный гражданин!
Уфимец Довлатов
Вдруг я узнал, что Довлатов уфимец. Это было в литинститутские годы, я уже собирал всё, что касалось Довлатова, пока только его книги. Помню, как зимой, в этих поисках, высадился в районе метро «Таганская» и пошёл по каким-то улицам в поисках книжного магазина, где продавалась его книга рассказов. Завернув за поворот улочки, я остолбенел. От здания к зданию был натянут канат, на канате висел плакат с надписью: «Поздравляем вас с весёлым праздником Пурим!» Для советского мальчика это был культурный шок.
Книжка рассказов не особо меня впечатлила, но я всё равно собирал все издания Довлатова, после «Соло на ундервуде» мне этот писатель нравился всё больше и больше.
Кто-то меня спросил, читал ли я Довлатова. Он как раз стал модным.
– Ещё лет двадцать назад, – сказал я.
К тому же он оказался уфимец.
Почему же Глезер не привёз его с собой, думал я все эти годы, но ответа нет.
В Уфе 1996-го года никто не слышал о Довлатове. Вдруг я вспомнил, как привёз в Уфу в начале 90-х «Розу мира» Даниила Андреева и не смог её продать. Моя бывшая жена потом сказала, что прочитала эту книгу и поняла, в чём смысл жизни. Так что хотя бы один читатель у неё нашёлся в те годы.
Прошло лет десять, и Александр Гайсович Касымов попросил меня эту книгу найти. Так что можете сами вычислить временной лаг, с которым в Уфу приходят новые книги.
Я стал рассказывать о Довлатове, писать о нём то там, то сям. Фигура писателя, который никак не мог прийтись ко двору существующей власти, заинтересовала моего друга, журналиста и потомственного медиаменеджера Шамиля Валеева, и он тоже стал прикладывать усилия к популяризации Довлатова.
В 2001 году мне позвонили и предложили поехать в США. Я был ошеломлён, но тут же подумал, что смогу посетить могилу Довлатова. Уже давно я искал какие-то контакты по Интернету и мне откликнулся наш уфимец Валерий Письменный. Он жил в Нью-Йорке, знал Довлатова, даже снял о нём фильм.
Я спросил его, не может ли он помочь встретиться с вдовой Сергея Довлатова и посетить кладбище, где он похоронен.
Когда он узнал, что я приезжаю в Нью-Йорк, то он предложил переночевать у него, а на следующий день съездить на кладбище. Я с превеликой радостью согласился.
Не буду рассказывать про все перипетии американского приключения, приведу только один случай.
Я шёл по Бродвею, и вдруг мне навстречу попались три пожилые особы, речь которых я странным образом понял.
– Как удивительно встретить людей, которые говорят по-русски, – сказал я, приветствуя их.
– Таки не удивительно, что ми говорим по рюски, – сказали они, улыбаясь. – Таки удивительно, что ви говорите по рюски!
– Это потому, что я из Уфы! – храбро сказал я.
– О, Уфа! – воскликнула одна из дам, наименее пожилая. – Я там была в эмиграции по время войны! Помню, возле оперного театра был базар, мы там с мамой покупали очень вкусный творог!
В годы войны она ходила в оперный театр, покупала продукты на рынке и никто не сказал ей грубого слова. Это и есть Уфа, её характер, её гостеприимство.
Это был чуть ли не предпоследний день в Нью-Йорке, помню, как вышел из отеля где-то в центре города, завернул за угол и увидел Валерия Михайловича. Он улыбался мне как родному человеку.
Улыбчивый, весёлый, приятно полноватый, плотный, среднего роста человек посреди чужой страны! Я сразу почувствовал в нём что-то родственное и очень близкое.
Мы сели в машину и поехали по бесконечным улицам. В одном месте Валерий Михайлович показал мне дом и сказал, что здесь он жил с дочерью, пока не разорился. Потом уже я узнал, что он играл на бирже и потерял деньги во время какого-то краха фондового рынка.
Мы приехали в Нью-Джерси. Это был трёхэтажный дом для тех, у кого нет денег. Но даже такой он был куда лучше наших советских пятиэтажек. Вокруг росли высокие дубы, было красиво и уютно.
Уютно было и в двухкомнатной квартире, где жил Валерий Михайлович с дочкой Ольгой. Вечером она приехала с учёбы, и мы втроём сели за стол и говорили об Уфе, о жизни, всего не упомнишь.
Меня порадовало, что в книжном шкафу у Валерия Михайловича стояли книги об Уфе, фотоальбомы, книжка башкирских сказок на русском языке.
Утром мы первым делом заехали к знакомому Валерия Михайловича.
Он был журналист. Имя я его, к сожалению, запамятовал.
– Я уехал из-за антисемитизма, – сказал он. – Я взял интервью у рабочего на Красноярской ГЭС, а мне редактор говорит: «Почему среди пяти тысяч работников ты нашёл единственного с фамилией Рабинович?»
Я вздохнул.
– Что-то не так? – полюбопытствовал мой собеседник.
– Всё правильно, – сказал я. – Просто перед отъездом в США я брал интервью у главного режиссёра Русского драмтеатра в Уфе и его фамилия как раз Рабинович!
Наконец мы поехали на улицу, на которой жил Сергей Довлатов. Это далеко от центра и это огромные районы хрущёвок, то есть на глаз отличить их просто невозможно. Экономное жильё!
Мы оставили машину и прошлись немного пешком. Левая сторона улицы – это сплошные магазины и кафешки. В одной из них Валерий Михайлович угостил меня мексиканским блюдом буритос. Вкусная штука!
На противоположной стороне улицы был магазин-«стекляшка».
– В этот магазин часто заходил Сергей Довлатов, – сказал мне Валерий Михайлович. – Он любил поговорить с хозяином.
С ним он и остановился поговорить, словно Том Сойер, а я стал рассматривать обстановку. Это было похоже на смесь продмага, хозмага и киоска «Союзпечати», каких сейчас у нас много. Обстановка была такая же, как сейчас в Сипайлово, да и люди, которые заходили в магазинчик, явно не работали в журнале «Башкортостан кызы».
Сам хозяин говорил по-русски не хуже дам с Бродвея, и я подумал, какой был голод на русскую речь у Сергея Довлатова, что он беседовал со всеми, кто мог ему ответить на родном языке.
Наконец мы вернулись к машине, и через небольшое время к нам присоединилась Елена Довлатова. И мы поехали на кладбище Маунт-Хеброн. Я был смущён и молчал, не зная, что сказать.
Мелькали все эти дома тёмно-красного кирпича, магазинчики, рекламные щиты, всё, что потом нам стало известно по кинофильмам.
…Мы быстро нашли могилу Сергея Довлатова, она где-то с краю кладбища, просто большой камень надгробия, на котором лежало несколько камешков. Валерий Михайлович как человек религиозный тоже положил камешек. Кажется, он взял его с другого надгробия.
Я вытащил из сумки большой полиэтиленовый пакет. Потом Валерий Михайлович сказал мне, что у него глаза на лоб полезли, когда я высыпал на ржавую глину чёрной земли из Уфы. Почему-то мне показалось это важным и нужным.
Обратно мы ехали так же молча, но на душе было как-то тепло и хорошо.
На следующий день Валерий Михайлович отвёз меня в аэропорт, откуда я вылетел в Уфу.
Продолжение следует…
Автор: Айдар Хусаинов