Весна-лето 1834 года – один из драматичнейших периодов в жизни поэта. Это время, когда всё крепче становятся сковывающие его придворные сети…
Весной Наталья Николаевна собиралась ехать к своей родне. Разговоры об этом шли ещё прошлым летом – в письме от 26 августа 1833 года, рассказывая о встрече с её маменькой, Пушкин напишет: «Много говорили о тебе, о Машке… Ей [Н.И.] очень хотелось бы, чтоб ты будущее лето провела у неё»
Однако же собиралась Натали бо́льшую часть времени прожить не у матери, а на Полотняном Заводе с сёстрами, которые томились в одиночестве, никому, казалось, не нужные. Они с нетерпением ждут сестру. Показательно их письмо брату (и главе семьи) Дмитрию, написанное в феврале; здесь просто крик о помощи: принять портниху «мадам Авдотью», чтобы она посмотрела на моды («поскольку ты был так любезен и хотел купить нам ситцу на платья, то, чтобы сшить их здесь, нужно ещё иметь фасон»). Есть и другая просьба: «Наши верховые платья в очень плохом состоянии; если бы ты был так любезен купить нам тонкого сукна, это было бы очень мило с твоей стороны. Ты только дай денег Авдотье, она купит недорого, надо, вероятно, рублей 80; она бы их нам и сшила в Москве по моде. Пожалуйста, не откажи, уж наши юбки так измыты, что насилу держатся». Александрина, пишущая письмо, объясняет причину – «так как мы ждём мадам Пушкину, нам не хочется показаться в ее глазах совсем уж бедными». Совсем горько читать приписку Екатерины: «Пожалуйста, не откажи нам дать денег для верховых платьев, кажется, мы и то всякого удовольствия лишены, так, право, будет грех нас этим не утешить… Пожалуйста, не скупитесь, а то нам нельзя больше верхом ездить, не в чем». И даже шуточная угроза («Если не исполнишь нашей просьбы, то застрелюсь и убегу, тогда уже будет поздно») не смешит…
После чтения таких строк не будешь удивляться, что Натали, с её «пречутким сердцем», взяла сестёр к себе!
Отъезд Натальи Николаевны пришлось отложить дважды: сначала из-за выкидыша, затем из-за простуды: верный хронист, Надежда Осиповна, сообщит, что «она простудилась на прогулке; сейчас она не выходит из комнаты, у неё была горловая жаба, она несколько дней лежала в постели».
В эти дни Пушкин встречается с лицейскими друзьями: в Петербург приезжают недавно породнившиеся И.В.Малиновский и В.Д.Вольховский. Вместе с Вольховским, назначенным начальником штаба Отдельного Кавказского корпуса, поэт будет 8 апреля представляться императрице, а потом запишет в дневнике: «Я простился с Вольховским, который на днях едет в Грузию».
Первоначально Пушкин планирует уехать вместе с семьёй (он ещё зимой, если верить Надежде Осиповне, «собирался уехать с женой на несколько месяцев в деревню, чтобы сократить расходы»): «Натали едет на следующей неделе, они поедут, наверное, всей семьёй; Александр будет её сопровождать». Однако обстоятельства не дают Пушкину покинуть Петербург, и он только провожает до Ижоры Наталью Николаевну с детьми (они уехали 15 апреля).
И нарвался на новые неприятности: 11 апреля он, как и все придворные, получил повестку «иметь приезд к Высочайшему двору для Всенощного бдения» в субботу 14 апреля к 7 часам пополудни и в воскресенье 15 апреля к 11 часам. Он «приезда не имел» и, «возвратясь, нашёл у себя на столе… приказ явиться к графу Литте. Я догадался, что дело идёт о том, что я не явился в придворную церковь ни к вечерне в субботу, ни к обедне в вербное воскресение. Так и вышло: Жуковский сказал мне, что государь был недоволен отсутствием многих камергеров и камер-юнкеров, и сказал: “Если им тяжело выполнять свои обязанности, то я найду средство их избавить”… Однако ж я не поехал на головомытьё, а написал изъяснение».
Потом в письме жене, пересказав этот эпизод, он с горьким юмором заключит: «Говорят, что мы будем ходить попарно, как институтки. Вообрази, что мне с моей седой бородкой придётся выступать с Безобразовым или Реймарсом. Ни за какие благополучия! J’aime mieux avoir le fouet devant tout le monde, как говорит M-r Jourdain [Пусть уж лучше меня высекут перед всеми, (как говорит) г-н Журден]».
Небольшое отступление. Среди откликов на статью о «пожаловании» Пушкина, как я и ожидала, было много слов о правильности поведения государя. Было и такое: «Нет, надо было как Шойгу - сразу в обергофмаршалы... У Государя Николая Павловича было весьма строгое понятие о службе и порядке её прохождения от низших чинов - к высшим. А если мадам-автор этого не понимает - то это её проблемы. Пушкин - гений. Но это не значит, что весь мир должен был подстраиваться под него».
И написавшим подобное не приходит даже в голову, что не «мадам-автор этого не понимает» - не понимали многие, и, в первую очередь, сам поэт (я уж не говорю про неизвестно зачем помянутого Шойгу). Придворная служба, думаю, - это не служба государству. Бесчисленные явления на пышные церемонии… По-моему, это близко тому, о чём писал другой Александр Сергеевич:
У покровителей зевать на потолок,
Явиться помолчать, пошаркать, пообедать,
Подставить стул, поднять платок.
И такая, уже перефразируя классика, «служба не делу, а лицам» отнимает время… Время, столь нужное для трудов. Через два года Натали напишет брату о муже: «Для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна». А тут приходится думать, в сапогах или башмаках ехать, во фраке или в мундире! Да и рассуждения о том, что-де государь заботился об улучшении материального состояния Пушкина, никакой критики не выдерживают: многократно увеличивающееся количество выездов и появлений при дворе неизбежно влечёт за собой столь же многократно увеличивающееся количество расходов.
Первые письма к жене – это, как выразился сам поэт, «отчёты о холостом житье-бытье». Здесь и комические рассказы о приходе в ресторан Дюме («появление мое произвело общее веселие: холостой Пушкин!») и о том, как «третьего дня сыграл славную штуку со Львом Сергеевичем» (описывала здесь), и сообщение петербургских новостей, и, конечно же, заботы о здоровье: «Тётка приехала спросить о тебе… поговорили о тебе, потужили, побеспокоились; и решились тебе подтвердить наши просьбы и требования — беречь себя и помнить наши наставления», «береги себя, будь осторожна; пляши умеренно, гуляй понемножку, а пуще скорее добирайся до деревни», передаются и наставления домашнего доктора И.Т.Спасского. И звучит тоска поэта: «Чем дальше едешь, тем тебе легче; а мне!..» В одном из писем прозвучит трагикомическая фраза - «Одна мне и есть выгода от отсутствия твоего, что не обязан на балах дремать да жрать мороженое»
Есть и наставления: «Кланяйся сёстрам. Попроси их от меня Машку не баловать, т. е. не слушаться её слез и крику, а то мне не будет от неё покоя». Пушкина волнует, как пройдёт встреча Натали с родителями: «Что делать с матерью? Коли она сама к тебе приехать не хочет, поезжай к ней на неделю, на две, хоть это лишние расходы и лишние хлопоты. Боюсь ужасно для тебя семейственных сцен. Помяни Господи царя Давида и всю кротость его! — С отцом, пожалуйста, не входи в близкие сношения и детей ему не показывай; на его, в его положении, невозможно полагаться. Того и гляди откусит у Машки носик».
Волнения оказываются напрасными, и вот уже он получает письмо о вполне благополучной встрече Натальи Николаевны с матерью, то самое, к которому Натали сделала приписку, – единственное дошедшее до нас её обращение к мужу (я подробно о нём писала).
Мы очень часто читаем о неоправданных тратах Пушкина, его долгах. И при этом как-то забывается и не учитывается многое. Вот коротенькое сообщение жене: «Лев Сергеевич переезжает сегодня от Энгельгардта к родителям». Что стоит за ним? Родители поэта, видимо, считали, что долги Лёвушки должен оплачивать брат. Характерна фраза из письма Надежды Осиповны дочери об очередном его кредиторе: «Я знаю всё, чем мы обязаны этому достойному и почтенному человеку, но Александр вряд ли сможет послать ему эту сумму прежде, нежели погасит долг Опекунскому совету, хотя истинно это самое святое из наших обязательств, и таким мы его почитаем» (не комментирую – и так всё ясно). Вот и здесь: Л.С.Пушкин переселяется из гостиницы Энгельгардта к родителям, давно уже приготовившим для него лучшую комнату в квартире, а Пушкин-поэт должен буквально выкупать брата, задолжавшего большие деньги, из гостиницы.
Потом уехавшие в Михайловское родители (уехать им тоже старший сын деньгами помог, мать пишет: «От Александра зависит наш отъезд, всё готово, кроме денег, которые он хочет дать нам на дорогу». Позже поэт подсчитает, что с апреля он потратил на нужды родителей, брата и сестры 4474 рубля) будут удивляться, что братья не живут вместе. Думаю, нам понятно: беспутный образ жизни «Леона» никак не подходит поэту.
На Пасхальной неделе весь светский Петербург празднует совершеннолетие наследника, великого князя Александра Николаевича. Пушкин получает приглашение на придворный бал, но не едет туда, сказавшись больным, не был он и на присяге наследника, которую описал в дневнике с явной иронией: «Все были в восхищении от необыкновенного зрелища. Многие плакали, а кто не плакал, тот отирал сухие глаза, силясь выжать несколько слёз».
Однообразная, как он сам замечает, жизнь поэта изредка нарушается происшествиями. Например, к этому времени относится воспоминание В.А.Соллогуба: «Помню я, как однажды Пушкин шёл по Невскому проспекту с Соболевским. Я шёл с ними, восхищаясь обоими. Вдруг за Полицейским мостом заколыхался над коляской высокий султан. Ехал государь. Пушкин и я повернули к краю тротуара, тут остановились и, сняв шляпы, выждали проезда. Смотрим, Соболевский пропал. Он тогда только что вернулся из-за границы и носил бородку и усы цветом ярко-рыжие. Заметив государя, он юркнул в какой-то магазин, точно в землю провалился. Помню живо. Это было у Полицейского моста. Мы стоим, озираемся, ищем. Наконец видим, Соболевский, с шляпой набекрень, в полуфраке изумрудного цвета, с пальцем, задетым под мышкой за выемку жилета, догоняет нас, горд и величав, чёрту не брат. Пушкин рассмеялся своим звонким детским смехом и покачал головою! “Что, брат, бородка-то французская, а душенька-то всё та же русская?”» Напомню, дворянину, и притом не военному, носить усы и бородку не полагалось.
Запись в дневнике, передающая возмущение Пушкина: «Вышел указ о русских подданных, пребывающих в чужих краях. Он есть явное нарушение права, данного дворянству Петром III; но так как допускаются исключения, то и будет одною из бесчисленных пустых мер, принимаемых ежедневно к досаде благомыслящих людей и ко вреду правительства» (указом от 17 апреля 1834 года русским дворянам воспрещалось пребывание за границей долее пяти лет, а лицам других сословий - долее трёх лет, в то время как по «жалованной грамоте» Петра III дворянам было предоставлено право свободного выезда за границу и проживание там впредь до того, «как только нужда потребует»).
Но главное возмущение Пушкина впереди. Новая запись в дневнике: «10 мая. Несколько дней тому получил я от Жуковского записочку из Царского Села. Он уведомлял меня, что какое-то письмо моё ходит по городу и что государь об нём ему говорил… Московская почта распечатала письмо, писанное мною Наталье Николаевне, и, нашед в нем отчёт о присяге великого князя, писанный, видно, слогом не официальным, донесла обо всем полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял. К счастию, письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Всё успокоилось».
Известным московским сплетником почт-директором А.Я.Булгаковым было перлюстрировано и представлено в копии А.X.Бенкендорфу письмо Пушкина к жене от 20 и 22 апреля 1834 года. Что было там? Сообщение: «Письмо твоё послал я тётке, а сам к ней не отнёс, потому что репортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать». Далее идёт рассказ о «трёх царях», который я уже приводила, и заключение о сыне: «Не дай Бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибёт».
Совершенно естественно, что поэт был в бешенстве, которое не скрывается даже под «реверансами» царю: «Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным». И удивительное, полное чувства собственного достоинства высказывание: «Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного».
Отзвуки гнева поэта – в его следующих письмах жене: «Говорил я со Спасским о Пирмонтских водах; он желает, чтобы ты их принимала; и входил со мною в подробности, о которых по почте не хочу тебе писать, потому что не хочу, чтоб письма мужа к жене ходили по полиции», «Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство à la lettre [буквально]. Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilité de la famille) невозможно: каторга не в пример лучше».
Вот и будем после этого говорить о «рыцарстве» царя! Как можно расценить поведение человека, не только не постыдившегося признаться, что прочёл чужое письмо, но и показавшего его другому (не берусь представить себе, что чувствовал в это время бедный Жуковский)?
И ещё не даёт покоя мысль: огласку получили определённые высказывания поэта. Как смогли определить, какое именно письмо нужно вскрыть? А может быть, читали всё подряд, знакомясь с сугубо интимными подробностями жизни Пушкиных?..
Горько и противно!
Если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал.
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь
Навигатор по всему каналу здесь