– В одиночку пить да есть, хозяюшка, – дурной тон, – заметил я. – Знаешь ли, не воспитывали меня
так. Так что уж сделай милость, покажись пред ясны очи.
Ни пить, ни есть я тут, разумеется, не собирался. К тому же ноющая рука здорово отвлекала от
всяких лишних желаний. В том числе заслушаться прекрасным голосом.
Не успел я как следует даже разглядеть, что передо мной находится, как вдруг на глаза легли
прохладные ладони. Разум задурманил аромат летней ночи, ледяного ручья и скошенной травы. Я
тут же вздрогнул. Что за чушь? Откуда в этом ледяном склепе такие запахи?
– Ну, так можешь не в одиночку, молодец славный, – рассмеялась она мне на ухо.
И пусть тихо и звонко, но по спине пробежали мурашки. Голос-то у тебя недобрый, красавица. Даже
мне, из Кощеева рода, не по себе делается. А от ладоней в тело прямо вливается холод.
– Вот и чудненько, – сказал я, виду не подав, что хотелось бы сломать хрупкую ручку, только бы не
прикасалась больше. – Только что ж ты, хозяюшка, очи мне ладошками закрываешь? Стесняешься
показаться-то?
Она снова рассмеялась. Прохладные губы скользнули по шее. Я невольно сделал рваный вдох, а
потом змеей вывернулся из ее рук. И встретился взглядом…
Хозяйка горы, Ткачиха. Черты лица впору назвать острыми, что клинки. Глаза – серебряный лед.
Губы тонкие, тронутые улыбкой. Но улыбкой этой можно разрезать надвое. Совсем не такая, как в
видении. Там была величественная красавица, пусть и суровая. Тут же… Чудовище холодное. Разве
что косы роскошные, молочно-белые, так и струятся вниз.
Платье, украшенное драгоценными каменьями, прозрачными да серыми, больше напоминает
доспехи воительницы зимы, чем женский наряд. А меховая накидка и не мех вовсе – снег на
вершине горы, который никогда не видит солнца из-за свинцовых туч.
Она смотрела прямо, будто что-то пыталась прочесть в моих глазах. Нагло так смотрела, была
уверена, что я никуда не денусь.
– Ну как? – проворковала она. – Нравлюсь ли я тебе? Скажешь ли, что я хороша, а? Останешься со
мной, молодец?