Главный инженер доменного цеха сидел у себя в кабинете без пиджака.

А тем, кто проводит свою жизнь в недрах завода, тем, кто мог бы стать свидетелями, редко удается возвысить свой голос, чтобы его услышали другие. Почему? Уж не ветер ли, гуляющий по равнине, уносит их слова? И, однако, это ведь мы умираем, когда вдруг во всю ширь распахиваются стальные ворота и раздаются крики, когда ветер подхватывает слова бегущих людей, повсюду возникают лица, кто-то о чем-то спрашивает, и с одного конца завода на другой звонят телефоны.

Смерть на «Прозидере» носит обличье мятежа. Было семь часов, когда Давид упал в свою огненную усыпальницу. Солнце еще не собиралось закатываться. Было летнее солнцестояние, двадцать первое июня. Ник Никогда еще над этим черным городом и железным заводом не расцветало такого блистательного лета. Абрисы цехов четко выделялись на фоне неба, на шлаке боковых аллей была ясно видна каждая травинка, изъеденная ржавчиной. Давид ушел от нас в конце раскаленного зноем дня, подобно моряку, чей гроб поглощает, как склеп, траурное зеркало вод в час заката, охватывающего своим заревом полнеба.

Главный инженер доменного цеха сидел у себя в кабинете без пиджака. Громко жужжал вентилятор, но начальник все-таки не снял темного галстука, тщательно повязанного под накрахмаленным воротничком. Он потянулся за пиджаком, когда в кабинет, не постучавшись, вошел Раймон Ольберг. - В чем дело, а? Голос прозвучал начальственно-сурово. Инженер не мог предвидеть драмы, и нижняя часть его застывшего, как маска, лица выражала высокомерное раздражение.

- Давид погиб. -Давид Қсавьери? - Упал в горловину. В этот короткий страшный миг Раймону Ольбергу почудилось, будто главный инженер позволил себе усмехнуться, и удивительно, как это он, Раймон, не уложил его на месте. Тысячи мыслей вихрем пронеслись в голове обоих. Сначала инженер сделал насмешливую, потом недоверчивую мину. Он был из молодых; рабочие дружно его ненавидели, и начальство непременно турнет его вон, но будет уже поздно. С каждой секундой лицо его менялось у Ольберга на глазах: на смену недоверию пришел панический ужас. Наконец, взвесив долю своей личной ответственности в этом неприятном инциденте, он стал таким, как всегда. Однако не нашелся, что сказать.

«Қоровий зад!» Ольберг почувствовал, как с губ его готово сорваться это грубое ругательство, как оно стучится в грудь. Но он тоже не открыл рта. Не решился взглянуть в глаза инженеру. Из-за этого проклятого труса докладным запискам мастера не давалось ходу, хотя сплошь и рядом шихта застревала при загрузке домны. Это из-за него не поставили наверху ограждений, и Давид горел сейчас в колошнике. Но в этот миг света и траура инженер уже стал ничем. Трагедия обошла его стороной, она неслась сама по себе, как вырвавшийся из берегов поток. Приказы, распоряжения, разноцветные лампочки на щитке внутреннего телефона, звонки, топот в коридорах, хлопание дверей, обрывкн фраз: «скорую помощь», «полицию», «прокурора», - больница, откуда бьет запах эфира, носилки, которые не пригодятся, руки, судорожно сжимающие каску, пакеты на столе - господи, зачем, зачем? Грохот кранов и отдаленный шум поезда, свистки в цехе томасовской стали. А в проходной, как и каждый вечер, ворковали голуби папаши Кар- нена.