В одном из своих интервью, предшествующих премьере «Утомленных солнцем – 2: Предстояние», режиссер, сценарист, продюсер и исполнитель главной роли в фильме (уф-ф!) Никита Михалков сказал, что «историческая правда здесь меня не так интересует. Мало того, она и молодежь не так интересует».
О том, что интересует молодежь, Михалков, понятное дело, высказался со своей колокольни, с которой, кроме его личного мнения, больше ничего не видно, – свидетельством тому именно реакция молодежной аудитории, брезгливо вылавливающей в ленте легионы «исторических» блох. А главное – эта реплика плохо вяжется с высказываниями самого Михалкова о том, что при написании сценария перелопатили кучу документов, в том числе и секретных (отметим на полях, что архивы – прямо какой-то неиссякаемый колодезь: черпают из него «правдолюбы», черпают, доказывают каждый раз разное, а он все полон).
Но даже если сделать усилие и закрыть глаза на нагромождение этих ляпов – можно ли счесть «несильную заинтересованность» в исторической правде поводом, достаточным для нагромождения чуши?
Зомби на марше
Финал «Утомленных солнцем» говорил четко и ясно: комбриг Котов мертв, жена Котова погибла в лагерях, а сотрудник сами-знаете-чего Арсентьев покончил с собой. То есть зрителя пичкали этакой смесью обличительного пафоса (конечно, в адрес «кровавого режима», с причмокиванием пожравшего честного вояку), второсортной морали и искупительного покаяния (через самоубийство Арсеньева). Темы были модные, самые что ни на есть актуальные – как же, середина 90-х, накал разоблачений! Потому удалось и внимание зрителей привлечь, и призы взять международные. Казалось бы, все довольны.
Однако аппетит, как известно, приходит во время еды – ну вот он и пришел, и расположился по-хозяйски: в самом-то деле, мало у кого в киномире не разыграется аппетит при виде 50 миллионов долларов! Да и традиционное желание получить золотые статуэтки, ветви, медведей и прочую флору-фауну никуда не делось. Так что утомленных солнцем героев фильма – смертельно утомленных! – решили вернуть к жизни, благо что задача казалась несложной: кино же. Дунул, плюнул, и готово (тут, конечно, нельзя не отметить, что сам выход фильма на экраны сопровождался тоже своего рода магическим ритуалом: с премьерой «великого кино» 9 мая на Красной площади не вышло, так давайте выпустим фильм 22 апреля).
Впрочем, фокус с оживлением погибших персонажей, который в кино и в самом деле частенько получается, в данном случае не удался – уж и неясно, по традиционной ли для неудавшихся фокусов причине или по какой-то иной. Несмотря на все ухищрения колдунов вуду – ну, то есть сценаристов, – пытающихся вдохнуть искру жизни в мертвых персонажей, оживать последние категорически отказались. Так и ходят по экрану мертвые, совершают глупости.
Нет, конечно, в фильме есть и удачные актерские работы. Еще бы: к участию в «Утомленных солнцем – 2» привлечена, пожалуй, вся тяжелая – да местами и легкая – артиллерия отечественного кинематографа. И порой актеры прямо-таки вызывают сочувствие своими попытками если уж не спасти фильм (это вряд ли под силу актерам, занятым в эпизодах), то хотя бы полностью реализовать потенциал своей роли. У некоторых – Миронова, Маковецкого – получается. При взгляде же на других грешным делом вспоминается михалковская же лента «12»: например, совершенно не изменились типажи Гафта, Петренко, Адабашьяна. А ведь даже далеко не каждый анекдот стоит рассказывать дважды – чего уж там говорить о ролях с претензией на драматичность.
Гости из прошлого
И в общем совсем неудивительно, что следом за собой мертвые персонажи утаскивают в Аид и весь фильм. Дело в том, что темы, которые сохраняли бодрящую остроту в 90-х, – разоблачения сталинизма, страшилки про застенки НКВД и безвинно репрессированных (и мало кого заботило, что «безвинно репрессированные» в большой своей массе получали срок за вполне реальные преступления), – ко дню сегодняшнему безвозвратно протухли. Рассуждениями об ужасах прошлого сегодня не удивишь: спасибо, накушались по горлышко. Да и вообще на фоне сомнительных прелестей нынешней жизни всякие разоблачения событий семидесятилетней давности не столь актуальны – и рядовой зритель вполне закономерно может задаться неудобным вопросом вроде: «Что вы мне про ужасы ГУЛАГа двадцать лет рассказываете, если я сам эти двадцать лет с хлеба на воду перебиваюсь и за работу получаю гроши?»
А режиссер «Предстояния», кажется, и не заметил, что миновала целая эпоха – не только в истории страны, в настроениях человеческих миновала. Он все так же самозабвенно продолжает раскрашивать книжку страшилок: вот палачи из НКВД пугают простых советских граждан до мокрых штанов, вот людей бросают на танки с саперными лопатками…
Этот разоблачительный пафос дважды достигает пика – причем оба момента приходятся на первый час экранного времени. Первая сцена – это обед на даче Котова, во время которого «легендарный комбриг» вжимает Сталина лицом в торт с портретом самого вождя. Тут все абсурдно, нарочито. И пузатый рябой Сталин, уже сам вид которого недвусмысленно намекает на источник михалковского вдохновения: кто не помнит, как «властители дум», сами в большинстве своем далеко не аполлоны, отпускали издевательские комментарии по поводу внешности Сталина (безудержно завираясь, кстати)? И «живые» музыканты, играющие на заднем плане: само собой, кровавый тиран просто не мог удовольствоваться радиоприемником или патефоном. И то, что все присутствующие – Буденный, Ворошилов, а также сам Котов (вот тебе и «несгибаемый»!) и его жена – стоят перед вождем в буквальном смысле на задних лапках. И предложение «съесть товарища Сталина», сделанное самим вождем после появления торта с его портретом, – желающие могут поискать тут смысловые отсылки к заговорам, благо копать придется неглубоко. И так далее, и так далее. Однако ситуация сама по себе более чем двусмысленная – будучи заведомо антисоветским конструктом, эпизод невольно вызывает только лишь брезгливое отвращение к «честному комбригу», который на деле ненавистной ему власти лизоблюдски прислуживает.
Во второй сцене – в пионерском лагере, где подруга дочери Котова на эту самую дочь написала донос и звонким пионерским голосом зачитывает его незнакомому ей человеку с ромбиками в петличках, – все разыгрывается в лучших традициях все тех же антисоветских агиток. Тут и запугивание, и клятвы в верности, и предательство, и мокрые штаны, и даже тридцать сребреников в виде путевки в Артек. Ну а сам лагерь, конечно же, носит имя Павлика Морозова – фигуры, еще в конце 80-х донельзя ошельмованной.
Что в первом, что во втором случае манипуляция настолько толста и примитивна, настолько лишена всякой художественности, что кажется, будто зрителя бьют молотком по голове. Впрочем, на этом злоключения зрителей не заканчиваются – ведь впереди еще почти два часа хронометража и не менее удивительные сюжетные находки.
Борьба по-михалковски
Совершенно очевидно, что главная цель, которую ставил перед собой Михалков-режиссер, – «изменить привычный взгляд на войну». «Предстояние» – это своего рода противопоставление ура-патриотическим, «однозначным» лентам о Великой Отечественной войне, которых наш кинематограф и в самом деле произвел множество (кстати, произвел во многом силами все тех же режиссеров, сценаристов и актеров, которые ныне поливают прошлое грязью так же «искренне», как прежде восхваляли). Но «борьба по-михалковски» – это в чистом виде махание кулаками после драки. Это следование модной тенденции, причем следование ей тогда, когда это может принести только дивиденды. Ведь советская литература и советский кинематограф невозможно сводить только к ура-патриотическим агиткам, они отнюдь не замалчивали сложных вопросов, связанных с войной, – находили отражение в произведениях и темы отступления, и оккупации, и предательства, и сотрудничества с врагом. И даже в потоке постсоветских фильмов-агиток – но уже, само собой, с совершенно иным идеологическим зарядом – порой нет-нет да и попадались фильмы, в которых войну старались показать без прикрас, но и без бессмысленного самозабвенного очернительства (вспомним хотя бы очень непростой фильм Дмитрия Месхиева «Свои»).
Сам Михалков в выступлениях неоднократно говорил о том, что стремился показать, сколь страшна была война для мирного населения, – потому-то, наверное, на экране практически и нет регулярных войск. Михалкова не интересуют те, кто сжигал себя в самоубийственных контратаках, стремясь замедлить продвижение врага, не интересуют те, кто до последнего патрона сражался в «котлах», а потом поднимался в самоубийственную штыковую. Впрочем, один раз красноармейцы на экране появляются, – это дезертиры, бегущие от наступающего врага. И такое было, конечно, как была и сдача в плен, – но были и дневниковые записи немецких генералов о том, что нигде прежде им не встречалось столь ожесточенного и самоотверженного сопротивления, как на советской земле. Однако герои Михалкова не интересуют: против врага сражаются штрафники, кремлевские курсанты и, ясное дело, сам Котов.
Однако – вот парадокс – гражданское население Михалкова, похоже, интересует ничуть не больше военных. Вообще все смерти – это лишь фон, на котором можно крупными планами показать лицо самого Михалкова-Котова, его дочери и сына (семейный подряд, столь привычный в нашем новом кино, снова в действии). Не люди гибнут – так, мрут людишки. Это расходный материал, необходимый для того, чтобы снова и снова реанимировать образчики самой натуральной геббельсовской пропаганды.
И хотя Михалков говорит о том, что стремился «показать трагедию», никакой трагедии в происходящем на экране не видно.
И вот от этого как раз и делается страшно.
Получается, что трагична не война и не массовые смерти: трагично само неумение, неспособность накал этой драмы показать. Ибо для этого нужно нечто иное, чем бесконечное смакование смерти, чем копание в грязи и трупах. Но этого «другого» нет, и потому даже когда экран в пять слоев завален мясом, в душе зрителя ничего не ворохнется, – да и откуда взяться состраданию у зрителя, если нет его и у создателей фильма? Даже потенциально сильная сцена нацистских бесчинств в безымянной деревушке сведена к пустому морализаторству, причем более чем неоднозначному: мол, это людей Бог наказал за то, что они дочке Котова двери не открыли. А Надю Котову, конечно, Бог спас. Но только ее – видать, десяти праведников в деревне не нашлось, а одного праведника оказалось маловато.
Религиозная тема, кстати, является в «Предстоянии» одной из сквозных – вот только обыгрывается она так же неуклюже, нарочито, напоказ, как и все остальное. Тут и скороспелое крещение комсомолки Нади, которое просто невозможно воспринимать иначе как насмешкой над таинством, и молитвы, от которых вражеские самолеты с неба сыплются, и нетронутые иконы на руинах церкви. В целом же никакого катарсиса, никакого пронзительного ощущения того, что горние силы были на стороне нашего народа, не возникает – напротив, сама собой приходит на ум странная аналогия, что крещение дочки комбрига в кино, по сути, равноценно включению жульнического чит-кода в компьютерной игре: нацепил крестик на шею – включился «режим бога», и вот ты неуязвим для врага, пусть вокруг хоть все горит синим пламенем. Это теперь наше кино так за веру агитирует? Топорная работа.
Как, впрочем, и почти все остальное.
Все, что сегодня зритель ждет от отечественных режиссеров, – это хорошего кино.
А уж если речь идет о фильме про войну, тем более выходящем в год 65-летия Великой Победы, – то авторы фильма вдвойне должны сознавать ответственность, которая ложится на их плечи при обращении к столь сложной, острой и до сих пор болезненной теме. Однако зрителю подсунули еще один посредственный (однако чрезвычайно дорогостоящий) комплект давно прогнивших идеологических штампов.
И что, кто-то хочет, чтобы после этого кино в душах проснулись патриотизм и гордость за своих предков, которые сломали хребет самому страшному врагу?
Автор: Владимир ЯРЦЕВ
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!