В "Одноэтажной Америке" встречаются явления, название которых заключено в скобки. То, что сейчас понятно и бабушке, и школьнику, местами, описано подробно. Во многих современных языках полно иноязычных неологизмов, не стоит говорить о тотальном насаждении английского. Для некоторых понятий нет тождественных понятий в русском языке. Можно попробовать выкрутиться и дословно перевести, но не всегда это может прижиться. Взять даже тот же футбол (заимствованное слово. Хотя хорватам не мешает называть его «nogomet»). Мы слышим «голкипер» или «вратарь», это не режет слух , оба понятия встречаются у футбольных комментаторов, но тренеров «коучами» обычно не называют. Слова «реслинг», «родео», «ковбой», «хайвей», «паркинг» (чаще, конечно, встречается «парковка») понятны без перевода, несмотря на редкое использование в повседневной жизни. Однако такие слова как «прайваси» (личная/частная жизнь) или «хитчхайкер» (автостопщик), встречающие в тексте, в нашем лексиконе не используются. Хотя бы потому, что в русском языке есть простые и понятные аналоги. Одним из явлений, с которым столкнулись авторы, с названием, не имеющего синонима в русском, был бурлеск. Советскому человеку было невдомек, что это за фрукт и с чем его едят. Свое отношение писатели выразили в следующим отрывком:
«…На сцене пела женщина. Петь она не умела. Голос у нее был такой, с которым нельзя выступать даже на именинах у ближайших родственников. Кроме того, она танцевала. Не надо было быть балетным маньяком, чтобы понять, что балериной эта особа никогда не будет. Но публика снисходительно улыбалась. Среди зрителей вовсе не было фанатиков вокала или балетоманов. Зрители пришли сюда за другим.
«Другое» состояло в том, что исполнительница песен и танцев внезапно начинала мелко семенить по сцене, на ходу сбрасывая с себя одежды. Сбрасывала она их довольно медленно, чтобы зрители могли рассмотреть эту художественную мизансцену во всех подробностях. Джаз вдруг закудахтал, музыка оборвалась, и девушка с визгом убежала за кулисы. Молодые люди, наполнявшие зал, восторженно аплодировали. На авансцену вышел конферансье, мужчина атлетического вида в смокинге, и внес деловое предложение:
– Поаплодируйте сильнее, и она снимет с себя еще что-нибудь.
Раздался такой взрыв рукоплесканий, которого никогда в своей жизни, конечно, не могли добиться ни Маттиа Баттистини, ни Анна Павлова, ни сам Кин, величайший из великих. Нет! Одним талантом такую публику не возьмешь!
Исполнительница снова прошла через сцену, жертвуя тем немногим, что у нее еще осталось от ее обмундирования.
Для удовлетворения театральной цензуры приходится маленький клочок одежды все-таки держать перед собой в руках.
После первой плясуньи и певуньи вышла вторая и сделала то же самое, что делала первая. Третья сделала то же, что делала вторая. Четвертая, пятая и шестая не подарили ничем новым. Пели без голоса и слуха, танцевали с изяществом кенгуру. И раздевались. Остальные десять девушек по очереди делали то же самое.
Отличие состояло только в том, что некоторые из них были брюнетки (этих меньше), а некоторые – светловолосые овечки (этих больше).
Зулусское торжество продолжалось несколько часов. Эта порнография настолько механизирована, что носит какой-то промышленно-заводской характер. В этом зрелище так же мало эротики, как в серийном производстве пылесосов или арифмометров...»