Переживание главное. В моей семье два деда-фронтовика. Отец отца жил в городе Пучеж Ивановской области, другой (дед матери) – в деревне Скрипино Горьковской. Первый дед, ушедший еще в середине восьмидесятых, оставил в моей ранней детской памяти истовую ненависть к советским фильмам о войне. Он категорично отказывался их смотреть, сопровождая отказ одним словом: неправда! Все это – ложь, мрачно выговаривал он и требовал выключить и культовый «Они сражались за Родину», и трилогию «Освобождение», и первый советский «Сталинград». Будучи учителем в школе (преподавал физкультуру), он как представитель районной интеллигенции и в руки не брал тех книг, что сейчас рекомендует Министерство обороны для обязательного прочтения военнослужащим: ни «Волоколамского шоссе», ни «Горячего снега» - ничего в его комнате не бывало. Другой дед был колхозником из семьи репрессированных кулаков, чудом оставшийся в живых после того, как посчитав подростка трупом, его, скореженного лихорадкой, выбросили в снег из лагеря для ссыльных. Спасла какая-то женщина, проезжавшая мимо на дровнях. Он, потерявший родителей, каким-то невероятным чудом выживший и спасший братьев и сестру тоже особо не любил вспоминать войну. Мои попытки выудить из него правду заканчивались общим философским вздохом: война, внучка – это самое страшное из зол, хуже войны нет ничего на этом свете. Но зато любил вспоминать тех, благодаря кому оставался жив, получив страшное ранение: своим однополчанам, врачам и… Сталину. «Не сметь о Сталине плохого говорить, ибо без него мы не победили бы», - говорил он в эпоху поздней перестройки. Фильмы о войне он смотрел и книги читал, и любил ее, эту советскую военную искренность.
Два деда. Две правды.
Дед-крестьянин вспоминал однажды: в мае 1945 служил в подразделении, осуществлявшем зачистку от прячущихся немцев в Чехии. Видел как повесили одну молодую женщину за то, что нашли в ее хате немецкого солдата. У той женщины оставался сын – мальчик лет 3-4-х. В тот же вечер дед написал рапорт об увольнении из этого подразделения (скорее всего – СМЕРШа). По морщинам его, на лбу в кулак собиравшимся читалось, что хотел бы забыть об этом. Забыть, обрести плоскую равнинность души, неспособность ее задыхаться и опрокидываться от боли и несправедливости. Равно-душие Неравнодушие же губительно: неравнодушные все портят, везде лезут с неудобными вопросами, сумасбродными измышлениями, по большей части вредными для всех, но особенно – для себя. И это тоже правда.
Тем не менее, человеку свойственно думать и переживать – эти не совсем удобные качества человеческой природы лично у автора всегда вызывали сомнения, ибо насколько проще бы жилось нам всем, не имей мы этих самых качеств. А у меня лично всегда переживалось в отношении Дней воинской славы: почему, при всем особом значении Великой Отечественной, в Днях так ее мало – зато победы над турками на чужой территории весят практически столько же, сколько вся Великая Отечественная (три победы над турками – Измаил, Тендра и Чесма - и пять побед над фашистскими войсками)?
Возвращаясь к правде: 2009 году была создана Комиссия при Президенте Российской Федерации по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России, просуществовавшая до 2012 года. Это на самом деле важное временное событие носило воспитательный характер: во-первых, комиссия дала определение правды о войне через систему ценностей, обусловленных национальной безопасностью России. Иначе: положения о войне, очевидно способные навредить национальной безопасности страны в условиях информационного противоборства могут быть определены как ложь (фальсификация) и никак иначе. Столь жесткая категоризация правды с позиции государственных ценностных установок породила требование к фильтру или цензуре в отношении осмысления природы Второй Мировой войны не только в науке, но и в культуре в целом. Но институировать цензуру нельзя: противоречит Конституции России. Поэтому выхода у государства остается два: либо внести поправки в Конституцию (уже внесены), либо отказаться от Комиссии, эту роль исполняющую (отказались). Но самое главное, что удалось добиться в ходе действия Комиссии: людей научили думать над встречающейся информацией с позиции гражданина и патриота, переживающего прежде всего о доме, в котором он живет. И о стране, которую нельзя потерять так же, как когда-то был потерян Советский Союз - то есть в ходе холодной, информационно-экономической войны.
Деятельность Комиссии, несмотря на довольно краткий период жизни породила ощущение многосторонности и неоднозначности правды, истинность либо неистинность которой необходимо постоянно доказывать. Эта множественность правды отражается в пяти ее ипостасях:
1) Правда официальная: государствообразующая идея войны и Победы;
2) Правда субъективно-окопная или правда повседневности войны, изложенная прежде всего в воспоминаниях ветеранов войны: фронтовиков и гражданского населения;
3) Правда жертв войны со стороны победителей
4) Правда жертв войны со стороны побежденных
5) Идеология войны других государств (США, Польши, Великобритании, Финляндии, Болгарии и др. государств), по многим фактам и позициям вступающая в противоречие с российской историей войны и Победы.
Проблему порождает не пятидорожье правды о войне, а содержание, смысловая наполненность ее. Вопрос, да простят меня врачи за столь радикальную аллегорию, звучит следующим образом: что наносит человеческому организму больший вред и разрушение – раковая опухоль или химиотерапия, вкупе с лечебным облучением и знахарским искусством исцеления онкологической болезни заговором? На самом деле, что страшней: своя или чужая «болезнь к смерти», растущая из комплексного чувствилища, сотканного болью, обидами, ранимостью, несправедливостью и даже человеческой невозможностью принять войну такой, какая она была.
Другими словами, маньяк бы не родился, услышь Джек (пока не) Потрошитель голос разума: не ищи человека внутри распахнутых чресел холодного трупа. Чем больше ты вытаскиваешь оттуда кишок, тем меньше там того, что ты ищешь.
Вспомним изданный в начале 1990-х годов роман Виктора Астафьева «Прокляты и убиты». Тяжесть этого художественного произведения, написанного солдатом Великой Отечественной, заключалась не в том, в чем его обыкновенно обвиняют – то есть не в большом количестве обсценной лексики и откровенно криминальных персонажей, одетых в снятые с мертвых бойцов шинели; тяжесть в том, что «молитва бабушки Секлетиньи о проклятии и уничтожении сеятелей вражды» свинцовой дланью ложиться как раз на тех, кто эту вражду и войну пришел побеждать – на советских бойцов. Ужас и мрак войны здесь обращены внутрь человеческой души – и уже не важно, русской, казахской, немецкой; не важно, кто начал войну и кто ее опрокинул. В попытке сформулировать свою философию войны, солдат и писатель В. Астафьев на примере им лично перенесенной Великой Отечественной воюет с природой войны, порожденной человеческой грязью: злом трупным и смрадным, «физиологическими отправлениями душ войно-людей». Обнажение человеческого зла как источника любой войны особенно в лице лично ненавидимых Астафьевым представителей власти и обличение тем самым войны в принципе: вот идея философа. Потому и важна ему душа-помойка войны-воителя, алчная, чавкающая, ворующая, голодающая, обжирающаяся, подлая, падшая во всей своей зловонной физиологии. Ее спасает только вера и тот малый месяц работы в колхозе, на земле, в Сибири, то есть в определенной ситуации безвременья и безграничья, отличительной особенностью которой является отсутствие «тупорылых политруков и подобных им шалых представителей советской власти».
Писатель, как это свойственно людям умным и вечно страдающим от недостатка свободы, мало заботился о вопросах национальной безопасности и будущем своей страны (любил лишь Сибирь); зато как любому творческому человеку ему не давало покоя открытие войны Э. М. Ремарком: подражательство очевидно. Отличие же Ремарка в том, что тот писал трагедию Первой мировой через любовь к людям, оказавшемся в аду войны. Роман «Прокляты и убиты» написан с ненавистью к ним.
Кто-нибудь возможно скажет, что цитируемое произведение с великим и порой скрипучим трудом вспоминается сейчас людьми среднего возраста, а уж 20-летние его вообще вряд ли когда освоят. Капля в море, неподъемная тягота – все эти душные личные правды по тысяче страниц каждая. И все же вспомним, что цивилизация, если основываться на Шпенглеровском ее определении есть культурная толща, всеохватный когнитивно-материально-чувственный пласт особой духовной «земли», наполняемый отнюдь и не всегда неповоротливо написанными историческими монографиями, которые к сожалению обычному читателю освоить невозможно, ибо пишутся они профессурой для профессуры, аспирантами для защиты – то есть исключительно для своего круга. Как земля наполняется дождем, минералами и солнечными лучами, так и цивилизационная толща наполняется идеями, образами и смыслами, поступками и событиями, воспринимаемыми народом из былин, сказаний, легенд, религиозных текстов, литературы и кино, памяти предков и всех, кто остается в памяти; и то, что глубже взрыхлило либо оставило там зияющую рану, траншею, трещину – застревает в народной душе до тех пор, пока не зарубцуется, пока не найдет своего ответа.
Этот роман важен потому, что с него началась ломка советской военной правды, поданная под соусом переосмысления природы войны. Именно он и ему подобные более поздние произведения, включая порядком раскритикованные, но тем не менее свободно читаемые предположения о войне Суворова (Резуна) явились источником того странного явления, которое Комиссией было названо фальсификацией военной истории. На самом деле источник фальсификации – чисто внутреннее российское явление, поддержанное либеральной общественностью и западным политическим истеблишментом в силу геополитических предпочтений в условиях вечного информационного противоборства. То есть то, что порождено лихорадочным и вечно мятежным либертатным российским когнитивом, становясь выгодой для геополитических конкурентов, образует ту самую цепь фальсификаций, которая обнаруживает свою поддельную природу в силу наличия в ней ядовитого зерна, способного в очередной раз разрушить страну изнутри. Лозунг древних: ищи, кому выгодно, действенен и по отношению к этой поистине дьявольской игре на памяти, вере и порой наивной душе россиян. Суть проблемы не в том, что она становится очевидной в случае поддержки Запада, а в том, что ее источник – это далеко не худшие и в основном умнейшие люди нашей страны. Не секрет также и то, что генетической особенностью далеко не худших и умных людей в нашей стране является особая форма нелюбви к России, которая со времен Владимира Мономаха проявляет себя в трех ипостасях: эгоцентризм, благопромысел и недоверие к власти. Если либеральный эгоцентризм – явление вполне ясное, то понятие благопромысла требует осмысления.
Объясню свою позицию тем, что понятие патриотизма сложно в силу своих психологических установок. Начнем с того, что во всех масс-медиа и интернет-площадках не найдется ни одного психически здорового россиянина, который бы откровенно признался бы в нелюбви к России. Ненавидящие страну имеют обыкновение из нее уезжать. А поиск и нахождение основы для социального, по-платоновски понимаемого Блага есть удел большинства тех, кто искренно считает себя патриотами, но любят Россию исключительно через призму своего видения ее в качестве некоего символа социальной веры. С одной стороны, это направление общественной мысли тесно увязано корнями со славянофильством старца Филофея, Карамзина и Данилевского; сегодня благопромысел представлен концепциями Евразийства Наталии Нарочницкой и Русского мира Вячеслава Никонова. В обоих этих направлениях тонко улавливается тезис об особенностях менталитета, присущего русскому (российскому) народу (народам) в силу психологической его самобытийности. Она на самом деле есть, эта своя бытийность, судьба, направленность, ментальность – как и у всех иных народов, прошедших свой самобытный исторический путь. Историческое самобытие, эта долгая дорога, ветвится, как и положено любому диалектическому процессу, на направления: первое – это особенность, второе – исключительность. Особенность всегда проще исключительности и выражается обыкновенно в двух-трех положениях: довольно-таки большое количество битв и сражений, перенесенных русским народом, отучил его любить войну; идея войны скорее тяготит нас, нежели вдохновляет. В силу климатических и географических условий нам характерна дуалистичность пространственного видения. Длительная холодная зима научила ценить общину, общность, коллектив, состоящий из жмущихся друг к дружке изб и хаток, ибо только это сжатие, объятие обеспечивало общее тепло деревни, ее жизнь. Читала в мемуарах немецкого солдата его изумление: зачем так жить, спрашивал он себя, проходя последним своим маршем по украинским дорогам – на такой обширной земле кучкой ютятся крошечные домики… Могли бы, мол, строить хоромы. Резкую суровость нашей зимы он узнает потом, там же и поймет, зачем «русские так странно строят горстки своих деревень не безграничье дикой, мало освоенной земли». Очаг, печь, общее дыхание, протянутая рука, плечо к плечу и одновременно – абсолютно широкая, наивно-детская распахнутость пространству. Оттого мы обнимали, осваивали, распахивали новую землю, а не оккупировали и колонизировали ее. В этом особенность нашего пути.
Вопросы же исключительности или мессианства – это предмет для дискуссионных площадок различного свойства, повод почувствовать себя интеллектуальным на фоне всегда занимательных диспутов по данной тематике. Здесь отмечу лишь, что ни одна из мессианских идей, включая советскую, не изменила насквозь генетики русского народа, не прижилась в нем. В политико-практической работе эти идеи выхолащиваются и находят свое выражение в виде целей государственной службы в сфере внешней политики и работы с убеждениями людей. Эти цели просты и очевидны: миротворчество и борьба с войной, ее причинами и всевозможными разновидностями, объединение мирового сообщества перед лицом гуманитарных угроз (терроризм, обнищание, войны), построение многополярного мира. Исторически, психологически и законодательно русский народ отчужден от некоторых видов мессианского чудачества, высокомерия и стремления к по-ленински понимаемому «великодержавному шовинизму». Ибо нам в определенной мере страшно то, от чего мы более всего теряли в нашей истории: социальный радикализм, терроризм и черносотенный национализм второй половины 19 - начала 20 веков приводили к чудовищным потрясениям, неизмеримым ни в каких тротиловых эквивалентах. Потому можно почти не знать истории страны, но при этом интуитивно шарахаться от националистических идей, имеющих тенденцию класть непролазные границы там, где их пока еще слава богу нет. А мессианский идеализм очень шаток в пользу национализма. К тому же чреват ломкостью, вызываемой способностью людей разочаровываться в идеалах вообще и в социальных особенно. Так разочаровывались в держано-православной идее времен империи, больно разочаровывались в коммунизме (что привело к крушению СССР – только сначала в головах разочарованных, а потом уже и в политико-правовом поле).
Разочарование – это психологический прием обращения любви в нелюбовь и даже ненависть; ноуменальный капкан, из которого фактически не выбраться в силу тяжкой эмоциональной вязкости столь сильных эмоций. Разочарование пишется печатными машинками Астафьева и иных старателей гуманитарного труда, ими и был «разочарован» образ солдата – освободителя в сердцах самых чувствительных наших сограждан, для которых дихотомия между священностью подвига народа и «урчащей серой массой советской солдатни», описанной вышеприведенным мыслителем, надломила психику. Затем Суворовым - Резуном был «развенчан» командный состав и руководство страной. Задолго до Резуна был морально уничтожен авторитет уже мертвого вождя народов. Разочарование пишется западными владельцами мира и их отечественными последователями. Но безумие проходит. И всегда побеждает душа и доброта народа, его искренность и вера.
К слову сказать, социальному идеализму противостоит своеобразное наше почвенничество. Его составляют люди, любящие красоту в России: природу, землю, свой край, простых «от сохи» людей – работяг, крестьян; их коров и лошадей, прочую живность, тихие волжские просторы и невероятные разливы сибирских рек. Одним из ведущих представителей этого общественного явления был писатель Валентин Распутин. Для людей его типа характерно то, что «они никого не винят, не причитают и не проклинают, просто тихо скорбят по месту, где каждую кочку и колоду привыкли считать родной» (цитата из статьи о повести В. Распутина «Прощание с Матёрой»). Таким был зверски замученный в немецком плену генерал Дмитрий Карбышев: в ответ на удивление нацистов о том что он, бывший царский офицер, герой Первой мировой служит большевикам, говорил: любовь тем и характеризуется, что если любят – то любят любую Родину, вне зависимости от цвета, который она носит. Любят белую. Любят красную. А слабую и болезненную, подкошенную Мировой и гражданской войнами любят еще сильнее. Подобные ему люди обычно не говорят о патриотизме. Только и исключительно о любви. Отличие в одном лишь, эта любовь не страдает идеей. То есть ощущается она не как объект в голове, а как тяжесть в душе и комок в горле. Но будем честны: кому-то чтобы любить нужен радужный образ перед глазами, а кому-то и комка в горле хватает. Первые проще расстраиваются и обижаются, поскольку забыли непорочный тезис Канта о том то идеи сиречь средства; целью же всегда должен оставаться Человек. То есть не человек для Бога, но Бог для человека, да и то в пределах только морального разума. Ибо как только идея замещает собой человека, тут же человек превращается в идею, то есть исчезает по обыкновению вместе с полями, лесами, реками и даже именем когда-то горячо любимой Отчизны.
Просто и сильно о настоящей любви сказал главный герой книги «Волоколамской шоссе» Бауржан Момыш-улы. Он спросил у бойцов: что такое Родина. Кто-то сказал – страна, кто-то – география. Командир послушал, покачал головой; Родина – это те, кого мы любим. Люди это. Жены, дети, родители без которых, вне которых мы невозможны, не рождены, безымянны. Мир их, их дома и деревни, огоньки в их окнах, щеглы в их садах; все это одушевленное и нареченное их дыханием, а следовательно и нашей возможностью быть. Окопы, ружья, снаряды, сосредоточенные хмурые лица готовых на все солдат – все это обереги тех берегов, без которых не жить. Потому и повторяет командир: мы не ради смерти здесь, а ради жизни; то что рождается любовью для любви не может быть прахом. Вне зависимости от того, сколько нас останется после боя.
Чтобы понять это нужно либо воевать в течение хотя бы часа, либо прожить всю жизнь. Удивительно, но с каждым днем все отчетливее помню. Дед тыкал пальцем в шрамы и вмятины на своей груди и спине. Внутри у него застряли, обволоклись плотью осколки. Он их таскал, когда работал в колхозе, когда косил траву для своих коров. Ничего необычного, простой колхозник. Простой, израненный, живой железный человек. Говорил о войне: прошел через всё, грязь, ад, смрад. Собрал собой, в себя, сколько смог, все осколки. Зато теперь они не взорвутся. Дай бог, нигде более не взорвутся. Никогда.