В начале шестидесятых молодой, никому не известный начинающий актер Владимир Высоцкий переживал не самые лучшие времена. С театрами не складывалось. Выручали съемки в фильмах, различные халтурки. И актерское братство. Компания ровесников, молодых, начинающих актеров.
"У нас в те годы были очень дружеские отношения, помогали друг другу, как могли. Я в те годы был известен и приглашений на "халтуры" у меня было много. Я на выступления всё время таскал с собой либо Володю Трещалова, либо Володю Высоцкого. Чаще всего мы выступали в армейских частях." - вспоминал Игорь Борисович Пушкарев, в те годы звезда фильмов "А если это любовь?", "Самые первые".
Вместе они попали и на съемки фильма "Живые и мертвые". Роль Высоцкого была настолько мала, что частенько удивленные зрители спрашивают: "Разве он там снимался?". Да, в эпизодической роли веселого солдата.
Наверняка многие читатели канала знакомы с воспоминаниями И. Пушкарева о съемках в фильме "Живые и мертвые", опубликованными в сборнике "Владимир Высоцкий в кино". Но все равно привожу их целиком. Мне кажется, именно эти события наряду с рассказами его дяди, Алексея Высоцкого, позднее позволили Владимиру не "наигрывать", а проживать свои военные песни.
"На съёмки фильма «Живые и мёртвые» я попал с подачи Володи Высоцкого. Было это в августе 1962 года. Александра Столпера, режиссёра картины, и Левона Кочаряна, второго режиссёра — я тогда не знал, и вдруг они вызывают меня на пробу, дают почитать сценарий... Оказалось, что Володя сказал Леве Кочаряну, мол, на роль лейтенанта Хорышева берите Пушкарёва, он подойдёт. А сам Володя в эту картину даже не пробовался. Его Лёва просто взял с собой на съёмки. В то время Володя ходил без работы, а у них с Люсей Абрамовой вот-вот должен был родиться ребёнок. Актёр в таких случаях соглашается на всё, на любую работу.
Съёмки на натуре проходили в сентябре–октябре под Истрой. Мы, вся съемочная группа, жили там в пионерском лагере практически целый месяц. Володю это устраивало: там и суточные платили, и зарплата шла.
В фильме Володя сыграл мало — всего три эпизода. Один из них, наиболее заметный, когда он едет в кузове грузовика. Но это снимали в моё отсутствие.
А вот два других эпизода — при мне. Первый — в сцене, где разбирают переправу. Я, помнится, там что-то командую, а Володя – в группе солдат. Очень большая массовка и, конечно, на общем плане разглядеть нас практически невозможно.
Второй эпизод — когда мы с ним тащим по брустверу пулемёт «максим». Эта сцена для нас была памятна тем, что мы тогда, может быть, по-настоящему ощутили, что такое — быть на войне. Произошло это следующим образом: сцена выходила плохо, ничего у нас не получалось, потому, наверное, что я «наигрывал» с этим пулемётом, как и все обычно делают, изображая войну. И вдруг (для нас это явилось полной неожиданностью) на съёмки приехал Константин Симонов. Ему была очень важна эта сцена. Что она у нас не получается, он заметил сразу, приостановил съёмку и очень много рассказал нам о войне: и что значил для нас 41-й год, и как люди в бою себя ведут. Симонов объяснил, что не было патетики, а был кошмар, ад.
«Представьте себе,— говорил он нам,— что два человека сходятся не на жизнь, а на смерть в кровавом поединке. Вы бы в этом случае пошли на врага с какими-то высокими словами? Нет. Вот и солдаты кричали не «да здравствует!», а нечто такое, что разрывало душу. И они не воевали уже, а дрались кто как мог: рвали, резали, кусали — превращались, скорее, в дикого зверя. Чтобы выжить, чтобы победить. Иначе победит враг. Третьего не дано: не ты, так тебя...»
Мы с Высоцким слушали как заворожённые. И во многом эта беседа способствовала последующей удачной съёмке нашего эпизода. Думаю, что и для Володи этот разговор имел в дальнейшем очень большое значение при написании военных песен.
Кроме того, там же у нас произошел еще один случай, который позволил нам доподлинно ощутить военное время, окунул нас в атмосферу тех лет. В процессе съемок у нас с Володей образовалось «окно» — три свободных дня. И мы решили сходить в Истру, немного развеяться, поскольку мы уже почти месяц находились в этом пионерском лагере, и он у нас буквально сидел в печенках. А Лёва Кочарян нас ни в какую не хотел отпускать.
«Делать вам там, – говорил,– нечего».
Что-то мы заспорили. Тогда он нас запер в спальном корпусе, а одежду нашу куда-то спрятал. В результате мы остались в чём снимались — в полной солдатской экипировке. Но решили: всё равно уйдём! Стали подсчитывать: до шоссе километров шесть, ну, максимум — восемь, а там по шоссе до Истры всего двенадцать километров. Я говорю:
«Вовка, давай как-нибудь до шоссе доберёмся, а уж там — цивилизация. Может быть, машину поймаем?..»
Удрали мы через окно, выбрались из лагеря, пошли к шоссе. По пути остановили какого-то возницу, и он за пару пачек курева на телеге довез нас до шоссе.
А мы в военной форме — в гимнастёрках, я с кобурой и с кубарями на петлицах. Притаились мы в канаве под кустом, выбираем себе машину. Видим — едет какой-то старенький грузовик, за рулем молодой парень. Мы его тормозим, объясняем, в чём дело. Повёз он нас, по дороге рассказал, где и что в городе находится. А парню и самому интересно. ведь тогда только что прошли по экранам фильмы «А если это любовь?» и «Самые первые», так что меня, по крайней мере, он узнал. И вызвался быть нашим провожатым, а заодно и экскурсоводом. Нас это устраивало, поскольку с нашей экипировкой на людях не слишком-то покажешься. Впрочем, нам этого и не нужно было.
Свою программу мы выполнили — погуляли, посмотрели город, позвонили в Москву, в магазинах кое-что купили (тут нас опять выручал водитель). Затем он отвёз нас на самый конец города, и мы пошли обратно в лагерь. По дороге видим — в огородах картошку копают. И так нам захотелось витаминов. Володька говорит: «Ерунда какая-то получается: на улице, можно сказать, лето, а мы уже месяц свежих овощей не видим. Давай зайдём и попросим продать огурчиков, там, помидорчиков, редисочки. И нам хорошо, и ребятам принесём на салат. Этим и за «самоволку» оправдаемся.
На том и порешили, идём и высматриваем домишко поприветливее. Видим, домик стоит весь кособокий, бабулька в огороде возится. Открываем мы калитку, бабуля нас замечает, вытирает руки о фартук и медленно идёт нам навстречу. Я начинаю что-то объяснять, а она подходит ближе, смотрит подслеповатыми глазами. И вдруг разглядела эти кубики у меня на петлицах, да как бросится! Обхватила меня, об грудь бьётся и плачет. И кубики эти все гладит. Я ошарашенно поворачиваю голову к Володьке, а у того челюсть ходуном ходит, и стоит он бледный-бледный. Мы ничего не понимаем, а она всё обнимает меня и плачет. С огромным трудом удалось её успокоить и усадить на лавочку возле дома. Она, всё ещё всхлипывая, говорит нам:
— Пойдёмте в дом, ребята, я вам покажу...!
Вошли мы в дом — старая крестьянская изба, а на стене много-много фотографий.
И два её сына: у одного — один кубик на петлице, а у второго — два, как у меня. И она показывает, слёзы у неё текут. Покажет, погладит мои петлицы, и снова плачет. И у нас ком в горле, ничего сказать не можем.
Ну, постепенно объясняем ей, что мы со съёмок фильма, что кино про 41-й год. Она как услышала про «сорок первый», так опять в слёзы. Долго мы её успокаивали, наконец сумели растолковать, что мы артисты, что у нас был выходной день, а теперь мы возвращаемся на съёмку. Она нас ни за что не хотела отпускать. Двери заперла, полезла в погреб, достала множество всякой снеди: тут тебе и капусточка, и огурчики, и морсик. Баночку достала. Обижать её отказом нельзя было, сели мы за стол, помянули её сыновей. Она опять расплакалась, потом стала о них рассказывать...
Долго это продолжалось. Мы рассказываем — она плачет, она говорит — у нас глаза на мокром месте. Жарко стало — мы гимнастерки сняли, а нас же по-настоящему одели: она как увидела исподнее солдатское— опять в слёзы. Говорит:
- Давайте вам хоть постираю!.
Мы объясняем, что, мол, нельзя, это ведь игровое, его специально пачкают. Она настаивает. В общем, как мы ни упирались, она всё же отвоевала у нас портянки и выстирала их. Пока всё это сохло, пока мы разговаривали и закусывали, уже поздно стало, стемнело. Куда же нам идти? Так мы там и остались до следующего дня. Она печку растопила, мы с Володей на печи и улеглись.
Утром просыпаемся — на столе уже всё стоит. Ну, мы позавтракали, распрощались с бабулькой, опять много слёз было — и пошли прямиком к себе в лагерь. Бабуля объяснила, как короче добраться, собрала нас в дорогу — прямо как на фронт: в платочки всё завязала: картошечка горячая, мяско, капустка, хлебушек. Мы с ней попрощались, приладили всё это на палку, палку на плечо и «пошли на войну».
(Из книги: Владимир Высоцкий в кино: сборник / сост. И. И. Роговой. - М., 1989. - С. 17-20.)
После таких встреч и становится понятно: то, что для тебя всего лишь актерский эпизод, ремесло, для кого-то - жизнь, боль, живая и кровоточащая рана. И писать, и петь о войне нужно только так: пропуская через свое сердце, через свою душу, не играя и не заигрывая со слушателем. И никак иначе. Через несколько лет повзрослевший Высоцкий напишет:
У братских могил нет заплаканных вдов —
Сюда ходят люди покрепче,
На братских могилах не ставят крестов...
Но разве от этого легче?!
И много других замечательных песен о войне. Честных. Настоящих.
Спасибо, что прочитали. Если вам понравилась статья, познакомьтесь с другими материалами канала: Каталог статей "Стихии Высоцкого" . Лайки, подписка и комментарии тоже лишними не будут. Дзен требует активности подписчиков. C'est la vie.