Последнюю лавку установили около стола будущих молодых, накрыли ее новенькой ковровой дорожкой, выровняли получше, чтобы стояла, как вкопанная, не качнулась. Митрошка лично три раза сел на неё в разных местах, покачался, проверил. Потом исподлобья глянул на помощников, удостоверился, что не смотрит никто, и тихонько, стараясь не шумнуть, аккуратно поправил невестину тарелку, хрустальный фужер, все подровнял, тронул заскорузлыми пальцами кружево салфетки. Но Алешка видел, какое у него стало лицо при этом - беспомощно - нежное, умиленное, счастливое. Даже нос как-то вытянулся по гусиному, вроде он нюхал чего, а губы сложились мягко, этаким вареником, только что не заплюхали. Алешка быстро отвёл глаза, не стал смущать парня, пошёл к старому Митрофану поговорить, благо тот не спал. Митрофан полусидел на кровати, под бессильную спину ему подложили две высокие пуховые подушки, подтыкнули с двух сторон ватными одеялами, что бы он не свалился, и дед чувствовал себя на коне, прямо в гуще событий. Увидев Алешку ухмыльнулся, проскрипел
-Иди, иди сюда, паря. Давно не наведывался. Всё? Изучил мою науку?
Алешка подошёл к Митрофану, присел рядом, положил ладонь на холодную, костлявую руку.
-Да разве до конца твою выучишь? Она вон, как живая. Ты её в башку вроде всю запихал, а она пухнет, не помещается, хоть плачь.
-А ты, Лексей, её не пихай. Ты, как лечить людей станешь, так она и сама уложится. Погоди. Иди с Богом.
Свадьба Митрошки с Машей гуляла так, как будто женились бояре, по меньшей мере. Соседи натащили всего, столы ломились от еды, было все. И пузатые солёные помидорки, хрустящие огурчики, грибочки, все размером с копейку, моченые яблоки, арбузы, вяленые дыни. Дымилась варёная картошка, залитая сметаной и посыпанная чесноком, темно - янтарными боками отливали копченые уточки, пялились разинутыми ртами, полными начинки рыбные расстегаи. Соседки старались вовсю, друг перед другом, а вдруг подумают, что пожадничала, да и докторицу уважить надо. Мало ли чего… все болеют.
Маша сидела рядом с абсолютно, бесстыдно, изнемогающе счастливым Митрошкой не то, что несчастная, нет. Просто в её, немного захолодевшем покое, вдруг ставшей совсем взрослой женщины, ощущалась тихая грусть. Зрелая, осенняя, лёгкая. Ей необыкновенно шло очень простое, свободное шёлковое белое платье, схваченное у плеча нежным букетиком жемчужных ландышей - брошкой, подаренной женихом, и прическа - гладкая, очень взрослая. Алешка вообще её почти не узнавал, всматривался втихую, а она сидела, опустив глаза, как будто дремала. И только на крики "Горько" улыбалась затаенно, вставала, целовала мужа ласково и снова садилась, смотрела в стол.
Уже было совсем поздно, вот-вот молодых должны были отправить спать, когда Алешка засобирался домой. Он слегка перебрал, вкусная Манулихина самогонка затуманила ему голову, и он, сам не понимаю почему, вдруг затосковал. И девки, вроде липли, одна Манулихина Катька чего стоила - пышная, белая, наглая, ласковая, прижималась твёрдой грудью, дышала часто. А все равно, хотелось домой, зайти, закрыться на засов, не видеть никого. Он уже выбрался во двор, по прочищенной в высоком снегу тропинке проскочил к задней калитке, чтобы никто не остановил, как вдруг его окликнули.
-Подожди, Алеша. Никак не догоню, быстро бегаешь. Подожди.
Маша и вправду запыхалась, даже побледнела, прижимала ладонь к животу под грудью, жалко смотрела, как пойманная птичка.
-Я просто одну вещь сказать тебе хочу. Один раз, первый и последний. Потом ты забудешь мои слова.
Алешка облокотился спиной о крепкие колья старого частокола, молча смотрел на Машу, совершенно не зная, как себя вести.
-Я, Алеша, тебя люблю. Вот больше жизни. Я, знаешь, хотела с тобой в Краснодар убежать, у меня там сестра, дом хороший. А потом поняла - ты никогда меня не полюбишь. Смотришь, как на чужую… а лучше жить любимой с не любимым, чем нелюбимой с любимым. Это мне ещё бабка говорила, запомнить велела. Вот я и запомнила…
Алешка молчал, он тихонько гладил Машу по руке в белой варежке, которой она вцепилась в его рукав, и от её горящих, сумасшедших глаз ему вдруг стало страшно. Маша это поняла, улыбнулась.
-Не бойся. Я от Митрофана ребёнка ношу, я от него боле никуда. Прощай
Маша пошла по тропинке сначала тихонько, как будто ждала, что Алешка её остановит, но потом убыстрила шаг, и к крыльцу подбежала уже бегом, хлопнула дверью, исчезла. Алешка вздохнул, потёр лоб, снова почувствовав запах ландышей и мяты и поплелся домой, стараясь усилием воли унять невесть откуда взявшуюся головную боль. А разом утихшая недавняя пурга ещё поняла редкие снежинки на блестящий, алмазный снег...