Рассказ
Наконец нас впустили. Изба маленькая, душная. Шофер простился, сказав, что в Гузове не останется. "Из принципа..." заночует у земляков... На пороге оглянулся:
– Ох, Гузово!.. Ну, Гузово!..
Меня уложили у входа, на широкой лавке, я не мог заснуть от духоты и оттого, что где-то, под окном, что ли, гоготал гусь. Вызывающе гоготал. Победно.
Ворочаясь на лавке, я думал, как можно жить в доме с такими тонкими стенками? Не Африка!..
Едва начало рассветать, из-под моего жесткого ложа вывалилась белая гусыня. Оказывается, она сидела всю ночь под лавкой, на которой я неостановимо ворочался. Высиживала яйца. Теперь она вальяжно, покачиваясь на желтых ногах, прошествовала в противоположный угол избы, к миске. На меня, шуршавшего на лавке, даже не оглянулась. Так же, как и хозяин, мордвин в подвязанных галошах, который отвел меня в правление колхоза, отрешенно глядя больными слезящимися глазами в сторону.
Теперь только мне стало понятно, откуда такая любовь...
Как только по Гузову разнеслось, что прибыли из Москвы по поводу письма, дверь избы Салавата не закрывалась.
Хозяин избы, дед Салавата, крошечный, заросший до ушей пасечник, избегал меня.
– Из газеты,– прокричал ему в ухо Салават.
– Шояк! – Дед упрямо мотнул головой.
– Из самой Москвы! Не из Уфы!..
– Шояк! – стоял на своем дед.
Он признал меня лишь перед самым отъездом, когда, набредя в лесу на пасеку, я купил башкирского меда.
– Кто тебе выбирал? – дед осторожно приблизился ко мне.
– Я... сам...
– А как ты мог выбрать самый лучший?
Убей меня Бог, если бы я сумел объяснить это! Однако башкирский мед, отрезанный мне куском, с сотами, прозрачно-белый, пахнущий липой, преобразил деда. Теперь он верил в то, что я разберусь во всем и спасу Гузово, с тем же неистовством, с которым раньше тряс головой: "Шояк!.."
В самом деле, коль человек изо всех медов выбрал самый лучший!..
Отведя меня в сторонку, старик рассказал мне о том, чего не было в письме и чему я не поверил, не мог поверить, пока сам не убедился позднее в районном городке Бирске, о котором речь еще впереди...
– Тут такая хиромантия, – напутствовал меня дед, – гляди в самую центру.
К вечеру в избу набилось столько, что пришлось раскрывать окна. Поговоривший не прощался, а вставал к бревенчатой стенке, слушая, что скажут другие. Мордовки теснились поодаль, в белых длинных носках грубой шерсти. Галоши отвязывались на пороге. Мужчины позволяли себе входить в сапогах, облепленных талым черноземом. Задымили самосадом, не упуская ни слова из разговора с приезжим. Все ли так? Не забыто ли чего?..
Привели детишек, прозрачных, измученно-тихих, мал мала меньше.
– Двоих Бог прибрал! Четверо осталось! – хрипел согнутый до земли человек в драном ватнике. – Шояк-Шингарей сказал: живи, как хочешь...
Горе заполонило избу Салавата, кричало, молило на все голоса, и когда казалось, что ничего ужаснее я увидеть уж не могу, поднялся Салават.
– Никто не сказал о самом страшном: Шояк нарушил биоценоз... – тон, которым Салават произнес эту фразу, заставил хату притихнуть; так говорят об убийстве.
– Би-оцен-оз, – шепотом повторил Салават, губы его задрожали. – Биологическое сообщество, по-нашему... Штрашнее что есть? Лес опустошил... Правда, при Шталине запрещали заниматься кибернетикой и биоценозом?.. Это о чем-то говорит?.. Все шло не по законам природы... Преступный отстрел... Лев Толстой звал к природе, знаете? Носил вместо крестика медальон с изображением Руссо...
Мордовки не сводили глаз с Салавата, побледневшего, в свежей рубашке и коротком пиджачке с галстуком в крупный горошек. Смотрели влюбленно, по-матерински растроганно, а потом косились в мою сторону: понимаю ли я, каков Салават?! Каковы их дети!.. Их Гузово!..
– Салават! – крикнул ширококостный, цыганского вида мужик с темными, в машинном масле, руками. – Рассказал, как тебе зубы вышибли?..
– Э, неух! – И пододвинулся ко мне. – Когда корма увозили, Салават, как чуял, прибежал. Лег перед грузовиком. "Давите!" – сказал. Ну, его, значит, как котенка, – в сторону... Он схватил секач, которым, значит, сечку рубят, и по шинам. По шинам... Во, разукрасило малого!.. Кто? Шояк, кто еще... Он драться научен по книгам. Проходил эту... как ее? Джиу-джитсу... Сфотографируй малого для газеты "Правда". Все подпишемся...
Одна из женщин, торопливо подвязав галоши, кинулась куда-то, принесла мне гостинец. Кусок красной, жгущей гортань солонины... "Прощай меня, – сказала, – другой мяса в Гузове нет... Салавата сними на карточку. Пусть все видят: убивают Гузово! Зачем убивают Гузово? Зависть – нет! Северней башкир не селится. Татар – не селится. Мордва – не селится. Кому мешает Гузово?! Шояку?!!".
Тут все закричали разом. При слове "Шояк" никто не мог удержаться.
Кричали, по сути, одно и то же. На разных языках. Почему держатся за Шояка?
Пятый год подряд. Тянут за уши человека, которого ненавидит вся округа? Выгораживают. Против всех идут. Кому он нужен, Шояк?!
Я молчал. Этого я еще не знал. Не понимал. Почему-то лез и лез в голову Тютчев: "Умом Россию не понять, аршином общим не измерить..."
В самом деле, какое-то дьявольское наваждение!
...Шингареева в Гузове не было. Я ждал его вот уж третьи сутки, бродя по лесу, залитому талой водой, режущей глаза, небесно-голубой. Березняк на бугре начал зеленеть. Острые клейкие побеги вот-вот взорвутся.
Никакой Шояк не остановит. Природа...
Шояк-Шингарей отыскал меня сам. Ввалился в избу, согнувшись, чтобы не удариться о притолоку; затоптался у дверей, огромно-рыхлый, дерганый, настороженный. Но вовсе не испуганный...
Уселся на лавку, подобрав под нее кирзовые сапоги, в грязи по колено, просипел, вертя самокрутку:
– Сами... это... видали... На такой работе есть возможность каждый день четыре раза сойти с ума и два раза застрелиться... В войну легче было. С парашютом кидали в тылы врага, а не в пример легче... А куда деваться? Семеро по лавкам. Сам девять...
– Парашютист, значит?
– Так точно! Третий краснознаменный парашютно-десантный...
– Теперь вас сбросили на Гузово?
– Что?
– Корма продали? За сколько!
– Так точно, вывезли. За 60 тысяч... А что делать? Доили государство с войны.– Он пригнулся вперед, сбычился, уставясь на меня пустовато-светлыми немигающими глазами и частя заемными словами: – Государство не дойная корова... Первая заповедь колхоза – рассчитайся сполна. Продали корма – рассчитались...
– Коров погибло на 300 тысяч?
– Так точно! Как минимум... Ненавидят меня?.. Я сам себя... Это... сказал же! Готов два раза в день застрелиться... Так меня и крутит ветром. С сорок первого. Вы точно заметили, сразу видать, откеда человек... Все, как в войну. Приземлился, парашют закопал, женился, значит! Теперь по инструкции – занял круговую оборону... А куда деваться?.. – И, без паузы: – Спирт потребляете? У нас бураковый, с запашком... Или портвейну прислать? Держим для приезжих. Яички сейчас принесут. И сальца. А то в Гузове недолго и ноги протянуть: ни купить – ни украсть... "Газик", значит, подадим, как сказали... Две оси ведущие; вездеход...
Когда с рассветом я шел к "газику", навстречу мне бежал Салават. Маленький, как дед, белая рубашка вытащилась из брюк, раздулась за спиной пузырем.
– Милка полегла! – крикнул он в отчаянии. – Предпоследняя... Миланя!.. От лепешки отказалась...
"Газик" тронулся тихо, а Салават все бежал рядом, держась за дверцу, крепясь, чтоб не зарыдать:
– От ле-эпешки отказалась! От лепе-э-э-э...
У Бирска свой "витринный" въезд: каменные, с окованными дверями, амбары на реке Белой. Когда-то Белая торговала пшеничкой со всем миром: черноземы за Белой славились, их раздавали за верную службу царю и отечеству, и даже самые беспутные из владельцев, не отличавшие ржи от пшеницы, богатели: не мешали крестьянам ни пахать, ни сеять...
Теперь амбары закрыты. Замки и засовы красны от вековой ржавчины.
По крутому подъему поднялся на базарную площадь, возле которой в старинном запущенном особняке, расположился райком коммунистической партии.
На самом бугре райком. Далеко видать...
Я люблю останавливаться в таких заштатных сонных городках, где нет бетонных коробок массового строительства, где все, как сто и триста лет назад...
Здесь все – история, обветшалая, живая, и кирпичные стены метровой толщины, монастырские ли, купеческие ли. И даже изгрызенный столб коновязи на базарной площади: за него и сейчас привязан жеребец с холщовым мешком на морде. Хрупает овсом, перебирает ногами, бьет хвостом по лоснящемуся крупу. Россия, которая еще жила надеждой...
Продолжение следует…
ПРЕДЫДУЩАЯ ЧАСТЬ
Автор: Григорий СВИРСКИЙ
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!