«Соседка, слышала ль ты добрую молву? –
Вбежавши, Крысе Мышь сказала, –
Ведь кошка, говорят, попалась в когти льву?
Вот отдохнуть и нам пора настала!»
Так начинается знаменитая басня Ивана Андреевича Крылова «Мышь и крыса». По сути своей баснописец не очень отличает мышь от крысы. И совершенно напрасно. Крыса и мышь – как мужчина и женщина, инь и янь. Но мораль басни в другом. Прототип не равен своему герою. Поэтому позабудем про инь и янь, и окунемся с головой в окололитературную реальность.
Литература нас учит тому, что персонаж не равен своему прототипу. Исторический персонаж романтичен, реальный, как сегодня говорят, токсичен. И в этом весь трагизм ситуации: чему бы нас литература ни учила, а жизнь всегда намного интереснее. Или, как говоривал Шекспир:
Жизнь – это повесть глупца, рассказанная идиотом, полная шума и ярости, но лишенная смысла.
В этом смысле литература – источник весьма сомнительный и ненадежный.
Верить в литературе решительно никому и ничему. Врут не только календари, но и классики.
По Крылову крысы и мыши – трусы: «страшнее кошки зверя нет!». А у Гофмана в «Щелкунчике» - прям какие-то фашисты.
Во всяком случае, в одной из последних интерпретаций знаменитого сюжета «Щелкунчик и Крысиный король» Андрона Кончаловского. Если кто досмотрел этот фильм до конца, вспомнят арию Крысиного короля о всеобщей крысификации. В общем и целом, мораль этой басни отличается от Крыловской - на противоположную, с плюса на минус.
И хорошо бы этим все и ограничилось. Так нет. У Достоевского князь Мышкин – почти Христос.
С практической точки зрения он – идиот. Омонимичный князю город под Угличем – практичен и товароват. Во всяком случае, жители Мышкина менее всего напоминают идиотов. Версия происхождения названия города такая: один князь (предположительно Фёдор Михайлович Мстиславский) прилёг отдохнуть на берегу Волги, проснулся от того, что по его лицу проползла мышка. Вначале он рассердился, но потом увидел, что мышка спасла его от подползающей змеи.
Федор Михайлович (на всякий случай, не Достоевский, чтобы не запутаться) жил в середине XVI века, а Мышкин получил статус города аж только в 1777 году. То есть, два с половиной столетия мышкинцы выдавливали из себя по капле пережитки русского средневековья. А потом вдруг осознали, что грех не воспользоваться от благодатных даров - поначалу поломнических, а потом и туристической тропы в мифе об убиении Дмитрия Углеческого и заодно происхождении смирновской водки.
Словом, как и прочие, год крысы – мыши отдает всеми признаками, прости Господи, амбивалентности. С одной стороны и с другой.
С одной стороны это - год металлической крысы. Из завалов памяти воскресает дюжина романов Гарри Гаррисона и в частности «Крыса из нержавеющей стали»:
В моем безумии была четкая логика. С младых ногтей, с мелких краж всех этих леденцов я всерьез задумывался о карьере преступника. Побудительных мотивов у меня было несколько, но главный – мне нравилось быть преступником. А что? Заработки приличные, работенка не особо пыльная, и, если честно, мне нравилось чувствовать свое превосходство, оставляя остальных в дураках. Нехорошо? Возможно, но это приятное ощущение.
Его популярность у нас в 90-х повлекла за собой появление на свет книги-игры под названием «Стань крысой».
С другой стороны на фене – крысятничать – означает стучать. Крыса – стукач. И поэтому крыса вроде бы ничего хорошего сулить не может!
С другой стороны посмотрим на хотя бы Чучундру из сказки Киплинга «Рикии-Тикии-Тави»:
Чучундра, мускусная крыса - та, что никогда не выбежит на середину комнаты, а все крадется у самой стены, — давала ему советы. Но по-настоящему воевал он один.
По мне Чучундра – это типичная интеллигенция, которая всего боится, поднимает волну недовольства, оставаясь в стороне, существо изнеженное, нервическое и крайне противоречивое.
У Чучундры разбитое сердце. Она хнычет и ноет всю ночь и все хочет набраться храбрости, чтобы выбежать на середину комнаты. Но храбрости у нее никогда не хватает.
И покуда все толковники снов нам обещают, что крыса – это символ радости и перемен к лучшему, я открываю Гоголя и читаю:
Я как будто предчувствовал неприятность: сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы. Право, этаких я никогда не видывал: черные, неестественной величины! пришли, понюхали — и пошли прочь.
Сон Городничего порождает чудовищ Гарри Гаррисона!
Ну а мышь? Может незабвенный образ мыши как-то развеет все эти опасения?
В том же Мышкине есть «Музей мыши», который нам рисует довольно позитивный образ домашнего питомца. Вспомним и «Курочку Рябу». Здесь мышь и вовсе помогает разрешить неразрешимый конфликт:
Жили себе дед да баба.
Была у них курочка Ряба.
Снесла курочка яичко.
Яичко не простое —
Золотое.
Дед бил, бил —
Не разбил.
Баба била, била —
Не разбила.
Мышка бежала,
Хвостиком махнула,
Яичко упало
И разбилось…
В отличие от нерешительной Чучундры мышь берет на себя роль вершительницы судеб. Яйцо разбито, конфликт исчерпан, золото – абсолютное зло, жить и радоваться жизни надо в простоте, золото несет несчастье, а простое яичко – наоборот.
Хотя существуют более полные версии этой детской сказки, где на авансцену выходят совсем другие персонажи:
На ту пору попадья квашню месила. Как услышала она, что дед плачет, и баба плачет, и курочка кудкудачет, тотчас с великого горя опрокинула квашню и все тесто разметала по полу.
Пришел поп с книгою…
И тут сюжет поворачивает оглобли совсем в другую сторону. Мышь – лишь инструмент, при помощи которого мировой гармонии нанесен непоправимый урон:
— Ах, батюшка! — сказывает ему попадья.— Ничего ты не знаешь, ничего не ведаешь, а на свете много деется: живут себе дед да баба, у них курочка ряба; снесла под полом яичко — пестро, востро, костяно, мудрено! Дед бил — не разбил, баба била — не разбила, а мышка прибежала да хвостиком раздавила. Оттого дед плачет, баба плачет, курочка кудкудачет, ворота скрипят, со двора щепки летят, на избе верх шатается! Наши дочки, идучи за водою, ведра побросали, коромысла поломали, а я тесто месила да со великого горя все по полу разметала!
Поп затужил-загоревал, свою книгу в клочья изорвал.
Невыносимая тяжесть бытия! Выхода нет и быть не может. В другом варианте трагизм лишь нарастает, хотя действующие лица - волк и медведь. Вот леденящая душу исповедь волка:
- Волк, ты чего воешь?
- Да как же мне не выть? Жил дед, жила бабка. Была у них курочка-рябка. Нанесла курочка яичек полный подпечек. Собрала бабка яички в горшок и поставила на шесток. Мышка бежала, хвостиком махнула, горшок упал, яички разбились. Плачет дед, плачет бабка, курочка кудахчет, ворота скрипят, щепки летят, сороки трещат, гуси гогочут, собаки лают... А я лаять не умею, вот я и завыл.
Выслушал медведь сказку и с досады оторвал себе хвост. Вот с той поры и живет он с куцым хвостом.
Краткий семиотический смысл данной сказки, видимо, таков: истина неопределима или губительна. Понимать и принимать окружающую действительность надо в небольших дозах, по сто грамм на ночь или голодный желудок.
Есть у Гумилева загадочное стихотворение под названием "Крыса":
Вздрагивает огонек лампадки,
В полутемной детской тихо, жутко,
В кружевной и розовой кроватке
Притаилась робкая малютка...
Не стихотворение, а страшилка, как будто автор его не Гумилев, а Мамлеев. К кроватке малютки подходит злая крыса, няня Василиса хохочет на кухне, у мамы гости. Глаза крысы горят радостью и злостью. Кто спасет малютку? Только светлый ангел!
И я тоже так думаю. Но кто он? Добрый ангел, без сомнения, в наступающем году - мышь!
Мышь - абсолютно добрейшее, наивное и где-то даже глупое, как и все существа с поэтическим воображением.
У меня в деревне мыши часто попадают в ведро с водой. Таких мышей я называю пловцами. Есть мыши-гимнасты, которые с веревки, на которой закреплена занавеска, выделывая акробатические кренделя, лезут в пакет с хлебом или семечками.
У человека и мыши, а крысы и подавно – много общего.
Мышь – наш главный рулевой и кормчий в этом прекрасном и яростном мире!