Стараясь следовать примеру моих культурных героев — людей, чьи труды и знания вызывают у меня то сложноопределимое чувство, которое по-английски обозначается сложнопереводимым словом awe (ну, скажем, восхищение и почитание) — я почти никогда не занимался чем-то одним; в рамках узкой специализации мне всегда было тесновато.
По образованию я филолог-славист; мои пристрастия толкали меня в сторону науки в том смысле, который выражается словом science, и в которую, как правило, гуманитарная наука не входит вовсе. Сейчас существует целое большое направление цифровых гуманитарных наук — digital humanities, тоже пока находящееся во младенчестве, но в годы моего студенчества с этим было еще хуже. Правда, русская филология еще в начале XX века обнаружила, что стих (то есть материал, из которого составляются стихи) можно изучать цифровыми методами — и от прозрений поэта Андрея Белого до трудов великих ученых — математика Андрея Колмогорова, филологов Кирилла Тарановского и Михаила Гаспарова — именно на русской почве этот редкий кусочек science в гуманитарной среде жил и развивался; он называется «стиховедение».
Моя диссертация (за вычетом обширных литературоведческих справок, которые я был вынужден написать из-за требований академической среды) была посвящена стиховедческому исследованию югославянского (не «южнославянского» и не «югославского») сонета конца XIX — начала XX века. Для этой работы я написал некоторое количество компьютерных программ, которые анализировали стихотворные тексты. В этом не было ничего революционного, но мне нравился и сам подход, и то, что я при помощи программирования смог его слегка автоматизировать.
Научных статей я писал не очень много, к тому же половина из них была написана по-словенски и опубликована в словенских филологических журналах (я учил в университете язык, который тогда называли сербохорватским, но на старших курсах по сложному стечению обстоятельств увлекся родственным, но совсем другим языком и культурой соседней Словении). Позже я много работал переводчиком с этих языков, включая четыре года работы переводчиком с B/C/S (то есть, по-бюрократически, боснийско-хорватско-сербского) на английский в структурах ООН.
Но меня интересовали и многие другие вещи — например, художественный перевод (и вместе с моей женой, Александрой Борисенко, мы много чего перевели и — ее силами главным образом — запустили большой проект обучения художественному переводу, который в разных формах и на разных площадках продолжает развиваться). Или, скажем, античная история — я отчасти до сих пор жалею, что не пошел учиться на кафедру классической филологии, и компенсирую это изучением античной филологии и истории на уровне продвинутого любителя.
Плодом этой страсти стала книга «Здесь был Рим» — исторический путеводитель по Вечному Городу, который можно читать до, после или даже вместо поездки туда (и книга «Мы живем в Древнем Риме», которая, кстати, вовсе не детская переработка большой книги — она не о городе Риме, а о римской цивилизации и ее истории). Но ограничиваться античностью мне, видимо, тоже не хочется, поэтому в моем текущем большом проекте (подробности которого я пока раскрывать не готов) ей посвящена примерно четверть, а остальное — про другие эпохи. Но сказать я, собственно, хотел о другом, вообще не о профессиональном и не о рабочем.
Я всегда любил поэзию. Я знаю много стихов наизусть. Мне кажется удивительным и важным, что именно русская поэзия из почти всех литератур на европейских языках по-прежнему нормально функционирует не только как верлибр (по-русски вообще нет нужного термина; по-сербски, скажем, можно сказать «везани стих», а по-русски никак не скажешь; надеюсь, сейчас будет ясно, что я имею в виду) в высоком, профессиональном бытовании. Скажем, практически никакой современный англоязычный поэт (за пределами текстов песенок и крайне малочисленных и маргинальных групп вроде «Новых формалистов») не может написать стихи с размером и рифмой. Нельзя, не принято, старомодно, комично. Даже во многих славянских литературах этот процесс идет полным ходом. А у нас пока почему-то нет. Может быть, как кто-то пошутил, «гитара спасла русскую поэзию от верлибра»; но, скорее всего, дело в чем-то другом. А в чем — неясно.
Между тем нынешняя картина русской поэзии мне была известна плохо. Я не обольщаюсь: она мне и сейчас известна плохо; но по крайней мере я сделал шаг для того, чтобы немного исправить положение; этот шаг был предназначен именно для самообразования и для собственного удовольствия, но если он может оказаться полезен кому-то еще — я буду очень рад. Вот уже больше полугода я каждую неделю читаю и выкладываю в сети некоторое количество стихотворений; сейчас в этой коллекции больше 600 текстов. Это любые стихи по-русски, ограничений нет никаких.
Там есть силлабическое стихотворение Феофана Прокоповича 1730 года, написанное еще до того, как Ломоносов и Тредиаковский поломали тогдашнюю систему русского стиха и сделали из нее более или менее то, что существует до сих пор; там есть стихотворения, написанные в нынешнем году. Там есть верлибры и есть стихи, написанные с соблюдением всех возможных ограничений.
Там есть переводы — я как переводчик бешусь, когда иностранные произведения цитируют, не указывая имени переводчика, как будто это неважно; но в прозе это, скажем так, недомыслие, а в стихах — нелепость; поэтому у меня всегда первым указан переводчик, и только потом автор. Для стихов это оправдано; в конце концов, «Горные вершины» — это стихотворение Лермонтова, а что он вдохновлялся (совсем другим) произведением Гете — дело второстепенное.
Там есть целиком «Медный всадник», один из самых невероятных текстов, написанных на человеческом языке за всю историю цивилизации. Там есть подборка стихов Арсения Тарковского. Там есть коллекция русских стихотворений (далеко не всех, разумеется), в которых упоминается иволга. Там есть специальная петербургская подборка. Конечно, мои личные пристрастия оказывают влияние на выбор — у меня много Пушкина и почти нет Лермонтова, намного больше Мандельштама, чем Пастернака, и Гумилева, чем, скажем, Есенина. Но себя воспитывать и обучать я тоже стараюсь — скажем, поэтический образ и вся мифология Марины Цветаевой вызывают у меня сильное отторжение, и от этого стихи ее я тоже знаю довольно плохо. Но в рамках этого проекта я стараюсь от них не отшатываться — поэтому что поэт-то гениальнейший из гениальных, все остальное вторично.
Все, что связано с искусством — субъективно. Исторически можно многое объяснить; стиховедение помогает определить размеры и вариации, рифмовку и каталектику, и часто может датировать стихотворение. Но про качество стихотворения наука не может сказать ничего, даже если сравнивать, например, Асадова и Мандельштама. Отдавая себе в этом отчет, я понимаю, что моя подборка — это выражение моего вкуса; я неоднократно открывал страницы с гениальными, по мнению вполне авторитетных и компетентных коллег, стихами, и тихо уходил оттуда в недоумении. Тем не менее, я очень рад, что познакомился в ходе этого любительского проекта с современными поэтами, про которых раньше не слышал и которых считаю выдающимися — со Светланой Кековой, Анастасией Векшиной, Еленой Михайлик, например (и другими!).
И последнее: мне трудно оценивать собственное чтение, но я старался избегать двух крайностей. Одна — это актерское чтение; у него бывают приятные исключения (многое — но не всё — в исполнении Сергея Юрского, например), но манера и старых мастеров, и советских гигантов вроде Смоктуновского и Казакова мне решительно не нравится.
Вторая — это чтение поэтов; понятно, что для них это особое, божественное действие; понятно, что и у этого бывают редкие исключения (Арсений Тарковский); но слушая архивные записи Мандельштама или Бродского (да даже Пастернака), единственное, чего мне хотелось — это никогда не читать хоть сколько-нибудь похоже на это. Удалось ли мне найти золотую середину (это выражение, кстати, придумал или по крайней мере ввел в обиход римский поэт Гораций) — судить слушателям.
Стихотворения выкладываются по возможности раз в неделю в моем телеграм-канале «Громкая держава» — там же я оставляю ссылки на те материалы, которые пишу для Яндекс-Дзена. Подписывайтесь!