Дмитрий Шостакович скептично до презрительности относился к мемуарному жанру, а бережное хранение писем смешило его или заставляло недоумевать. Его собственные не были исключением – потому Исаак Гликман, близкий друг композитора и составитель книги, которую мне посчастливилось прочитать («Письма к другу Исааку Гликману»), получал отпор на своё желание оставить хоть какую-то долю «бумажного наследия» Дмитрия Дмитриевича. Однако ближе к концу жизни его отношение смягчилось – и это позволило Гликману, опубликовавшему этот сборник уже после смерти композитора (и, соответственно, без его разрешения) меньше мучиться от угрызений совести. И именно благодаря этому, на первый взгляд, спорному решению мы имеем возможность – и радость – на основе трёхсот писем самим составить портрет Шостаковича, многомерный и яркий.
Так каким же он был человеком?
Три сотни писем воссоздают личность композитора во всей многогранности. Попробуем выхватить и кратко описать лишь несколько составляющих этой сложной мозаики – те черты характера и те вкусовые предпочтения, те особенности восприятия, которые являются стержневыми или удивили.
I. Музыка
«Если мне отрубят обе руки, я буду всё равно писать музыку, держа перо в зубах».
На самом деле, можно было бы ограничиться одной этой фразой, описывая отношение Шостаковича к музыке и её созданию. Обойдёмся без пафосного: «Он жил музыкой, дышал ею». Как и любой творец, он находил в ней и в процессе создания радость и освобождение. Он с большим трудом и боязливым отчаянием переживал время вне написания музыкальных произведений, – «Неужели эта радость покинула меня?», – и чувствовал прилив сил (моральных – и физических, что было заметно ближе к концу жизни, когда Шостакович страдал от бокового амиотрофического склероза и рака лёгких) в процессе работы. Какой невысказанной болью пронизано письмо, в котором Шостакович коротко сообщает другу, что теперь не может сыграть даже «чижика»! А в момент сладостного послевкусия – когда было готово очередное произведение – он, бывало, утверждал, что именно оно является лучшим его сочинением; но сам же себя тормозил, говоря, что так ему кажется «только пока».
Критику, чаще всего несправедливую, он всегда принимал молча, никогда не пытаясь спрятаться от обвинений то в легковесности, то в чрезмерной сложности и др. Заметки о своих произведениях он просил вырезать, и они с Гликманом часто читали их вместе. Примечательно, что в близком кругу Шостакович иронично отмечал годовщину роковой статьи «Сумбур вместо музыки», опубликованной в газете «Правда» 28 января 1936 года и посвящённой опере «Леди Макбет Мценского уезда». Впрочем, каких только угроз режиму не видели в музыке Шостаковича в эпоху сталинизма.
Шостакович признавал, что воспринимает музыку очень эмоционально. Он горячо любил Баха и боготворил Чайковского. Когда пришла пора пожинать плоды славы за рубежом, композитор придавал ценность далеко не всему – но степень доктора Оксфордского университета, например, внушала ему гордость, потому что её присудили и Петру Ильичу. Он удивлялся тому, как один и тот же автор может быть скучен и поверхностен в одном произведении и до слёз глубок в другом (к таким он причислял Брамса).
Его же собственным кредо, по замечанию Гликмана, можно назвать пять слов, выделенных самим же Шостаковичем – для обобщения поэзии Микеланджело: Мудрость, Любовь, Творчество, Смерть, Бессмертие.
II. Самовосприятие: строгость к себе, самоирония
«Псевдотрагедийность этого квартета такова, что я, сочиняя его, вылил столько слёз, сколько выливается мочи после дюжины пива».
Такого рода самоирония, безусловно, была защитным механизмом. Шостакович проживал эмоции ярко и полновесно, и ему требовался какой-то щит для обнажённых чувств. Он никогда не опускался до самовлюблённости признанного гения, оценивал себя как других – строго, но патетически. Когда на очередном Пленуме звучала сухая и плоская музыка, Шостакович задался вопросом: неужели и он так когда-то звучит? (Он был убежден, что гениальное произведение гениально тем, что его нельзя испортить плохим исполнением).
Что касается других искусств, то «литературоведом» он считал себя «никудышным», пусть и был внимательным и преданным читателем. Тут уместно сказать и о скромности, из-за которой Шостакович, имея необходимые связь и авторитет, никогда не хлопотал за себя, не требовал больше квартиру, лучше условия – но с удовольствием ходатайствовал о других.
III. Другие гении
«Раз автор "Кольца Нибелунгов" был расистом, следовательно он не мог быть гением, ибо "гений и злодейство – вещи несовместные"».
Гликман не раз подмечает духовное родство Шостаковича с пушкинским Моцартом: в вопросе о гениальности и (или) злодеяниях он был абсолютно категоричен. (Впрочем, композитору и в целом был свойственен максимализм в суждениях, что он сам признавал.) Однако уже позже он разграничивал человека-творца, которым восхищался, и человека мирского, далеко не безгрешного: «Стравинского-композитора я боготворю. Стравинского-мыслителя – презираю».
Зацепило взгляд его восхищение Чингизом Айтматовым: от «Белого парохода» до «Прощай, Гульсары!». В одном из писем Шостакович называет его великим писателем, едва ли не лучшим на планете. Этот восторг был взаимным: «Мне так нужно было посидеть рядом с Вами, Дмитрий Дмитриевич», – писал Чингиз Айтматов 21 ноября 1971 года после их встречи. Своего близкого знакомого Всеволода Мейерхольда он считал «гениальнейшим режиссёром», несмотря на довольно длительный период неприязни, почти вражды.
IV. Остроумие
Сложно одним примером обрисовать такое качество, как чувство юмора, но в целом Шостакович создаёт впечатление чрезвычайно остроумного человека. («Читается между строк», простите за каламбур.) Иногда он шутил так, что его собеседникам было непонятно, говорит он всерьёз или нет. Так было, например, когда Шостакович пояснял, почему вместо квартета написал квинтет: он добавил фортепьяно, чтобы через концерты «попутешествовать» самому.
Горечь от болезненной немощности и подступания старости он тоже облекал в острые строки: «В санатории познакомился со своим двоюродным братом Сергеем Владимировичем Шостаковичем. Это довольно дряхлый человек. Последний раз мы с ним виделись 55 лет назад. Мне понравилось, что он не собирается приехать в Москву погостить к нам, а также не посылает останавливаться у нас своего сына, который иногда приезжает в командировку в Москву. В остальном – довольно ординарный старик, напоминающий своим существованием о том, что скоро мне исполнится 63 года...».
В одном из писем он будто бы подражает стилю Зощенко (произведения которого очень любил): «Вчера был т. н. консилиум из московских светил. Глава светил (имени, отчества, фамилии его я не запомнил) сказал, что я совершенно здоров, а то, что у меня так плохо действуют руки и ноги, так в этом ничего особенного нет. "Если с меня сделать рентгеновский снимок, – сказало светило..."».
Во время уже упомянутого Пленума, когда играли скерцо, которое, очевидно, должно было быть весёлым (от итал. scherzo – шутка), он повернулся к своему вечному спутнику – Гликману – и с серьёзнейшим видом попросил защекотать его, чтобы он хоть так засмеялся.
V. Любовь к футболу
«Посылаю тебе программу футбольного матча, происходившего в Казани. Среди игроков "Динамо" много наших старых знакомых. Упомянутый матч закончился победой "Динамо" со счётом 4:0».
1942 год. Записка на обрывке бумаги, добытой с трудом. Шостакович ностальгирует по временам, когда они с Гликманом сидели на ленинградском стадионе и следили за ходом очередного матча.
Увлечение композитора футболом почему-то изумило, но Гликман предусмотрительно замечает, что «футболомания» Шостаковича была вовсе не так велика, как её описывают. Но всё же он действительно любил этот спорт: в этой игре его восхищало изящество движений, самозабвенность и рыцарство футболистов. (Болел он всегда сдержанно, но всей душой, и горячо протестовал против грязной игры и несправедливости судей.) Однажды даже пригласил на обед игроков «Зенита»: футболисты его очень интересовали, он хотел увидеть их «не с высоты трибун».
VI. Доброта и жажда справедливости
«Ты сядешь на моё место, а я останусь за кулисами. Ведь Тринадцатый квартет я уже слышал».
Так по-соломоновски решил Шостакович: был полный аншлаг, Гликману уже не было места на премьере Квартета.
Шостакович был человеком добрым, но не смиренным. Осознание несправедливости приводило его в ярость. Как мог долго он отказывался от места в Верховном Совете; обладая властью, горячо проникался бедами других и стремился помочь – даже в таких безнадёжных случаях, как, например, с Иосифом Бродским.
Удалось охватить лишь малую часть многогранной личности великого композитора. Благодаря его письмам, бережно сохранённым руками Исаака Гликмана, и пояснениям и дополнениям его же авторства, перёд нами развёртывается во всю ширь панорама жизни Шостаковича – внутренней и внешней. Пускай она охватывает не так много лет, но при достаточной глубине взгляда даёт коснуться «этих смиренных цифр, незначащих слов» – и возродить композитора в голове любого читателя таким, каким он был: резким, эмоциональным, внимательным и остроумным, любящим другом и едким критиком, помощником нуждающимся, гениальным творцом – и простым человеком, любящим хорошую еду и хороший алкоголь.
Цитаты по: Гликман И. Письма к другу Исааку Гликману. Спб.: Композитор – Санкт-Петербург, 1993. – 335 с.
