Люцие Фаулерова, про дебютный роман которой я рассказывала в материале для проекта «Горький», в этом году получила за свою вторую книгу «Smrtholka» литературную премию Евросоюза.
Smrtholka, или Morana — это такое мифологическое существо, отчасти напоминающее Масленицу, чучело, которое участвует в проводах зимы, только в Чехии его обычно не сжигают, а топят, и не перед Великим постом, а в конце его. Но тут еще важно, что слово, вынесенное в заглавие, складывается из двух корней — smrt (смерть) и holka (девица, девушка). Главная героиня романа — девушка, которая постоянно думает о смерти (а точнее, о ее конкретной форме — о самоубийстве), видит себя в роли смерти (а точнее, в роли той, по чьей вине покончила жизнь самоубийством любимая младшая сестра) и сама страшная, как смерть (у нее на одном пальце не хватает фаланги, выколот глаз, а во рту вместо языка обрубок).
Но несмотря на свое увечье Мария (так зовут эту героиню) рассказывает о себе, а скорее — просто вспоминает отдельные эпизоды из своей жизни, пока едет в поезде, вспоминает о том, как у сестры обнаружили рак, как мать превратилась в «смешную тетю», которая периодически приезжает в гости, как брат показывает фокусы с исчезновением. Мелькающие за окном пейзажи похожи на кадры кинопленки, которые напоминают о другом фильме — о фильме прожитом. Собственно, весь роман Фаулеровой строится на кинематографическом принципе монтажа, и движение поезда задает ритм ее текста.
В воспоминаниях Марии значительное место занимают истории про то, как они с сестрой ходили на всякие эзотерические семинары, которые сопровождались исполнением разнообразных ритуалов и заканчивались раздачей купонов на индивидуальный сеанс со скидкой. Именно в эти моменты голос Фаулеровой звучит наиболее иронично, почти так же, как в ее первом романе. Но эта ирония — лишь обезболивающее, которое позволяло героине заглянуть в «пропасть жизни». Потом-то она, конечно, будет заглядывать туда безо всякого обезболивающего, заглядывать через болезненные образы смерти, и в постепенно начнет различать какой-то смысл, о котором невозможно сказать — и не потому, что во рту остался лишь обрубок языка.