До лета 1994 Бог меня миловал от посещений больниц, но в тот злополучный день, когда я сдуру решил допить давно стоявшую на столе бутылку с сухим вином Каберне, всё и началось. Допивать вино надо сразу, а не оставлять его на потом. Вино не хлеб – в сухарь не превратится.
Тем летом шел чемпионат мира по футболу с трансляцией из США, и мы, с гостившим у нас моим племянником каждую ночь смотрели матчи. Посмотрев все матчи, спокойно легли спать и только утром взыграли во мне те бациллы, которые расплодились в долго стоящей бутылке с вином. Меня тошнило, и я пошёл в туалет, где меня окончательно «накрыло», я потерял сознание, прищемив голову свою садовую дверями и тихо сполз, как по направляющим. Мама вызвала скорую помощь.
Пожилой дядька-врач осмотрел меня и диагноз мамы подтвердил. Причины отравления так и не узнали, потому, что про выпито Каберне я не сказал. Племянник было заикнулся: «Боря, а…», но про выпитое вино тоже решил умолчать.
Врачу я что-то не нравился – бледность моя и давление низкое. – Положу ка я вас в больницу инфекционную на всякий случай. Всё может быть. Да и выходные на носу. Лучше будет, если вы в больнице полежите.
Выписал направление. Вколол мне чего-то и на карете скорой помощи с гудками помчали по городу в инфекционную больницу. За окном скорой мельтешили дома и летнее солнце особо больно слепило глаза. Тошно мне было., ох, тошно…
Вышли из машины. Ослепительный желто-розовый свет был мне неприятен. Для меня было пыткой пройти пешком по песчаному двору до приёмного отделения. В приёмном уложили меня на кожаный диван, покрытий белой простыней и дежурный врач, мужик лет 45-50, в очках прослушал тонометром. Замерил температуру, давление и медсестра, пожилая женщина, взяла нужные анализы. Указали нам направление – куда дальше идти. В больнице меня переодели в серую пижаму. С мамой мы попрощались, но она всегда, каждый день, что я лежал в клинике, к 10-ти часам приносила передачи – отвары, компоты и кисели с сухариками.
Палата была пятиместной под номером «6», что давало повод шуткам, что мы - пациенты палаты номер шесть. Когда я зашёл, в палате никого не было, только в правом углу у окна сидел мужик в тельняшке со скифской внешностью. Я поздоровался, он тоже. Спросил, как меня зовут. Я представился, он сказал, что его зовут Николаем.
– Вон та кровать у окна свободная – располагайся.
Медики велели мне сдать анализы крови, и я проковылял исполнять их поручение. Там молоденькая сестричка взяла кровь из пальца и из вены да попросила постараться набрать других анализов в бутылочку и коробок.
Вернулся и лёг в палате на койку. Саднила голова над ушами – пощупал и обнаружив небольшие шишки – вспомнил, что утром дверью прищемил. Кроме всего была температура высокая и плохое самочувствие. Даже зрение на некоторое время подсело.
Пришёл лечащий доктор с обходом – молодой парень, лет тридцати пяти с пшеничными усами и хорошим чувством юмора. Прописал мне капельницы с физ. раствором, обнадёжив, что они хорошо помогают. Когда я ему рассказал о том, как меня утром дверями в туалете прищемило – ему было весело. Посмотрим завтра, когда анализы будут готовы.
Принесла сестра капельницу и установила около моей кровати. Пришли остальные жители палаты №6. Два молодых милиционера. Один маленький и черноволосый, другой - высокий и блондин. Лежали они на кроватях между моей и Николая. За кроватью Николая лежал дедок – шофёр со станции Болховец, Михалыч. Тихий был дедок, спокойный. С «ментами» о чём-то всё спорил Николай, всё доказывал и, в каких ситуациях они бывают неправы. Они же утверждали противное. Надо сказать, все мы, кроме деда, одеты были в тельняшки, и я сказал:
- Ишь, какие все «мариманы» подобрались в палате, - поговорили об иконах, о высоком, и нашли много общих мыслей в этом вопросе.
А в это время в поставленной мне медсестрой капельнице капли капали, капали и накапали и литр физ. раствора сделал своё дело - мне остро захотелось по-маленькому, а встать и пойти я не мог, потому, что не всё накапало.
– Мужики, говорю, очень хочу – мочи нет, как быть? - спасибо дедку Михалычу – принёс он мне утку, и я, изладившись - справил удачно малую нужду. Потом я ему носил в таком же случае.
Некоторым легчало после первой капельницы, но, когда это только отравление, а не как у меня: в добавок обострившийся гастрит. Желудок страдал, им я больше всего в больнице и маялся.
После того, как мне прокапали, я заснул и пробыл в болезненном сне до вечера, когда принесли обед. Я отказался (всегда плов был в воскресный день), есть совершенно не хотелось. В приёме пищи был свой ритуал. Вновь прибывшие три дня стоя ели отдельно от остальных – пустой куриный бульончик. Остальные сидели за столом по периметру. Свободной стороны у стола было две. У каждого была своя «именная» вилка, со своей отметиной. У Николая – черенок красной нитрокраской был закрашен. Он говорил нам, что у каждого из нас своя зараза. Еду приносили в алюминиевых мисках. А вечером, на сон грядущий, приносили по стакану кефира.
Поздно вечером проснулся разбуженным беседой двух «ментов» о побеге из больницы. Высокий стоял на подоконнике – кивнул нам на прощанье, просил не поминать его лихом и благополучно сбежал.
Доктор был недоволен.
– Мы ведь можем ему и на работу написать, найти и вернуть, - но не вернули. Была бы у него зараза – дизентерия или тиф, так нашли и вернули бы как миленького, а травленного палёной водкой чего искать? Мужики, в массе своей, все лежали здесь как раз по этой причине.
Спали при открытом окне. Так нравилось старшему по палате Николаю. Душно ему было без свежего воздуха. Хоть и июнь на дворе, но ночью прохладно бывало. Утром у меня на губе выскочил огромный герпес.
Подъём ранний, в шесть часов. За подъёмом идёт шмон по палатам. Сестра Маринка – суровая и принципиально-ответственная особа (на вид – ничего девочка) устраивала обыск по палатам. Шерстила по тумбочкам, вышвыривая оттуда пустые бутылки, старый хлеб, не кошерную еду (сало, колбаса). Еду приносили родственники больного, передавая через окно. Даром, что первый этаж был. Кто по незнанию обращался в приёмную – половину еды там отбирали, якобы не положена такая. Мама как-то передала через приёмную апельсины, так их мне не отдали и потом она, как и все, через окно передавала мне передачи.
Маринка, обыскав тумбочки и накрутив всем хвоста, одарив напоследок каждого люлями - гордо уходила; и приходил наш добрый доктор. Он всегда с шуткой и юмором осмотрит нас, пропишет лечение и уйдёт в другие палаты. Приходит черёд других сестёр приносить нам пригоршни таблеток и по пол. литровой бутыли регидрона каждому, для поддержания водно-солевого баланса в нашем организме. Часто дежурила любимая нами приятная женщина лет пятидесяти – тихая и приветливая. Это она отвечала маме по телефону, чтобы она не беспокоилась, что мне лучше и я сплю. Мы были рады, когда она была на дежурстве.
Естественно, все мы были отравлены, кто бациллами, а кто извечным нашим злом. «Менты» или выпили не то или закусили не тем; дедок отравился паточным самогоном, который выпил с шоферами. У Николая тоже что-то было, на желудок он жаловался и кишечник. Маленький милиционер тоже просил его выписать, а доктор с искоркой в глазах, в шутку уговаривал его ещё полежать, бульончиком попоститься, но потом внял усиленным просьбам - и выписал.
Осмотрев меня, сказал, что язык ещё сухой и ещё капельницу прописал. Я пожаловался, что желудок ноет. В анализах ничего не нашли и попросили повторно сдать на анализ кровь, на что Колька, напугав меня, сказал:- "Значит что-то серьёзное". На самом деле капельница всё вымыла и ничего зловредного во мне не осталось, только гастрит, но раз попал сюда - должен вылежать, как штык - девять дней. Из таблеток давали нам фуразолидон от дизентерии, чтобы мы не подхватили эту заразу от больных (а они были, как раз в 6-й палате) таблетки от сальмонеллёза, у кого он есть, и таблетки от аллергии. Фуразолидон почти никто не пил и выбрасывали его в окошко, но всё открылось после дождичка – асфальт вмиг стал жёлтым. За это всем крепко досталось от Маринки.
– Для вашей же это пользы; и обязательно запивайте регидроном, чтобы к концу дня всё выпили. Я проверю!
Тогда у неё осмелился спросить, а чем же это вы нас потчуете жёлтым, наверное, и противопоказания есть на это лекарство? - Фуразолидоном, чтобы вы дизентерией не заразились. И противопоказание есть – на почки влияет, но пить вам его надо – строго она завершила речь свою праведную.
На третий день вселили нового постояльца – директора закрытого акционерного общества. Физиономия мне его показалась знакомой – это он, стороннее лицо, возил наши штампы в Рязань на термическую обработку. Мы нашли общих знакомых по заводу, разговорившись. Хороший был мужичок, серьёзный, спортивно подтянутый, лет 40-ка. Он волейболом занимался в семидесятые годы. Положили его с подозрением на сальмонеллёз. Жена, по его просьбе каждый день варила по две курочки и нам на ужин приносила. Мы иногда даже отказывались от больничной еды вечером. Кормили запеканкой с протёртым мясом на гарнир или гречка, или перловка, которую Колька называл кирзой. На первое борщ помню. Каждый день, вечером, приходил к директору с отчётом его коммерческий директор.
На следующий день доктор подтвердил диагноз новому пациенту.
- Яйца наверно сырые пили?
-Дда, пил, люблю по утру выпить сырыми пару яиц.
– Горе с вами, мужиками, - сказал доктор, - в больницу попадаете, а от сырых яиц не отказываетесь. Ничего… вылечим.
Время от времени наша добрая сестричка приходила и делала укол Николаю, а он нам рассказывал с прибаутками, как он сдавал анализы – попав сюда недели две назад.
– Попросили меня, говорит, показать им свой стул и вручили железный горшок. Наложил я туда, как просили, и предоставил им на анализ. А потом стали мне исследовать оптическим прибором кишечник. Стою это я раком на кушетке, едва прикрытый простынёй, и в этот момент пришли девицы-студентки - посмотреть на эту врачебную манипуляцию. Представьте моё состояние мужики, когда на меня, и такой позе смотрит дюжина девичьих глаз?
- Не допусти господь, свят-свят, - завопили мы хором.
Нравились ему отвары, приготовленные моей мамой. Отвар цикория ему больше всего по нраву пришёлся. Приходил к нему пару раз племянник, худенький мальчонка, лет шести. Сидел, на подоконнике, обхватив руками коленки и беседовал с дядей.
Характер у Николая был прямолинейный, что думал, то в лоб и говорил. Раньше он работал водителем в этой больнице и знал весь персонал кто есть, кто. Характеризовал нам всех тамошних сестёр и техничек. Какая из них ворует в столовой, какая из них б…., кто – лярва хорошая. Особенно претила ему принципиальная Маринка, которая была строга и не давала ни в чём спуску Николаю. Ох, он её и костерил… Приходила иногда из соседнего корпуса медсестра, когда-то они с Колькой знались, но сейчас она на него смотреть не хотела, хоть он с ней и пытался заигрывать. Позже он и её метко окрестил, обозвав «красой козельского базара». Меток был на определения.
Хорошенькой была сестричка из лаборатории, лет 19-ти. Приветливая была девочка, светленькая и скромная. Я ей два апельсина подарил под одобрение Кольки.
Меня после повторной сдачи анализов не теребили и только «кормили» фуразолидоном и регидроном, как и всех. Первое время мне пригоршню разноцветных таблеток выдали, и я их разом прожевал и запил противным и горьким регидроном.
На четвёртый день, поздним вечером привели нового отравившегося – молодого парнишку, пацана лет пятнадцати и разместили у окна на кровати, где маленький милиционер лежал. Пацан, помню, перегибаясь через подоконник разговаривал с матерью. Больше к нему никто не приходил. К «новому русскому» жена каждый вечер приходила с дочками, лет 7-ми и 8-ми.
Мама ко мне каждый день в одно и тоже время приходила с передачей, и я отдавал ей пустые баночки. "Хоть часы проверяй", - восхищённо восклицал Колька. Я делился с ребятами отварами, компотом из клубники, киселями, апельсинами и бананами. Ведь кроме как мне и «новому русскому» передачи не приносили.
К деду жена бабулька как-то пришла. Вечером зовёт она кого-то по фамилии под окном нашим. Как по фамилии наш Михалыч я не знал, и отправил её в корпус реанимации. А потом осенило, не нашего ли она деда звала и окликнув её, просил подождать. Сходил в туалет за дедом (он там курил, а туалет вообще для всех мужиков как клуб был) и привёл, и она передала козьего молока. Дед на козье молоко уповал как на панацею.
Утром. При обходе врача узнали, что пацанёнок попал в больницу объевшись с друзьями на колхозном поле зелёного гороха, который намедни обсыпали фитонцидами, пестицидами или гербицидами. И видимо объелся больше друзей своих, что вечером парня прихватило и его экстренно привезли на скорой в больницу.
Хулиганистый пацанёнок был, отвязанный. Из его рассказов стало ясно, что они с компанией таких же пацанов из посёлка неподалёку обходили за день чуть ли не всю область пешком. Знали все заливы и заводи реки Северский Донец. Как шатались всей кодлой по городу и обирали пьяных мужиков. Резко свалившаяся на него неволя, сильно его тяготила. Он днями так и сидел, свиснув наполовину из окна и смотрел в сторону дикого поля, за купы деревьев и мечтал выбраться скорей на волю к друзьям-товарищам, которые теперь по реке плавают на лодке или у плотины раков ловят.
Николай его сразу взял в жёсткие рукавицы. Знал видимо таких фруктов и как с ними вести.
– Что «щанок»?! Гороху тебе зелёного захотелось? У-у, «щанок»!
Так он его «щанком» и величал. Со мной мальчонка вёл корректно. Много интересного я ему рассказывал, разные истории и анекдоты и разок, по его просьбе нарисовал ему череп. Ему страсть, как он понравился. А вот в деде он увидел слабину и третировал его. Постоянно деда цеплял и частенько они выясняли отношения. У Николая с ним просто. Тявкнет что-то щенок, а Николай ему легонько подзатыльник отвесит.
– У-у, щанок, - сиди молча. Худющий вон какой, наркоту, наверное, куришь?
– Нет. Наркотики не принимаю, что я – дурак? - парню предстояло года через два в армию идти.
Немного надо рассказать о других пациентах клиники. Палат было семь. В первой палате одиноко лежал бизнесмен-армянин, во второй палате с рожей на ноге страдал мужичок. В третей палате женщины лежали. В четвёртой солдат отлёживался. Николай остро о нём отозвался:
- Прячется от дедов и ждёт, отлёживаясь здесь, когда его группу, где он нашкодил отправят часть. А он с другой группой попадёт в другую часть, где ему не накостыляют. Пока.
Всё он с девицей субтильной шептался в холле. Хвастливый был малый, не зря ему деды хотели накостылять, ох, не зря. В той же палате лежал мужик волосатый. Он всё без майки ходил по коридору. Николай окрестил его Тарзаном.
- Не люблю, говорил мне, таких – выпячиваются своей фигурой и волосатостью. Тарзаны – одним словом.
В пятой палате пять женщин лежало. Ни одна мне не запомнилась. Разве что одна студентка из Зимбабве. Училась в местном педагогическом институте. Усидчивости и трудолюбия была неимоверной. Всё сидела у себя и писала, и писала в толстой тетради и штудировала толстую книгу по специальности. Приходили к ней и сокурсники негры, общались через решётку в окне холла. У неё было, как говорил Аркадий Райкин, - что-то там в носу. Об этом нам Николай рассказал. Ну всё про всех знал. Называл он её - «тётя негра». Была она коренастой, полненькой с глазами навыкат, светящимися в темноте с розоватыми белками глаз. Со слов женщин, она всё удивлялась терпению нашего народа. У них бы в Зимбабве давно бы народ взбунтовался, а вы, всё терпите. Наш «новый русский» сказал на это её заявление, что у них в Зимбабве, размером с нашу область, от их революции кот только чихнёт. У нас же весь мир всколыхнёт.
Для тёти-негры приглашали специального врача ухо-горло-нос и после осмотра она вновь села строчить лекцию в своей толстой тетради.
- Нам бы её усидчивость и упорство, посмотрев на неё, сказал мне наш «новый русский».
В шестой палате, нас пятеро обитало. А вот в седьмой обитали мужики, заболевшие дизентерией и все как на подбор толстяки и добряки – любители разгадывать кроссворды. Они иногда к нам в палату заходили узнать про попавшийся сложный вопрос в кроссворде. Один из толстяков должен был поехать на конкурс толстяков. Он и раньше призы брал животом своим, да вот слёг, и опять по причине живота.
Как я уже писал, туалет клиники служил для мужиков своеобразным клубом и курилкой, кроме его основного предназначения. Четыре фаянсовых толчка были на виду. Только огорожены высокими бетонными плитами. Больные, прислонившись к стенке с высоко расположенными окнами курили, общались, травили анекдоты и говорили «за жизнь». Дым стоял столбом и стелился слоями.
По вечерам все больные, которым уже было не так плохо – сходились в просторном холле и рассаживались по диванам и на стульях, прихваченных в своей палате и смотрели цветной телевизор. Смотрели блокбастеры, любили «Поле чудес» с Якубовичем, и Колька восторгался, когда я на почти все вопросы отвечал, смеялись над рекламой, когда кот с ошалелыми глазами ловил пролетающих в воздухе рыбок лапой.
С комментариями смотрели американский сериал о бандитах. Толстяк всё приговаривал, когда драку показывали:
-По гусёнке его, по гусёнке (имея видимо в виду селезёнку).
Так мы вечерами развлекались, пока неистовая Маринка в девять часов не приказывала отключить телевизор и всем ложиться спать. Нам очень хотелось, конечно смотреть футбол. И матчи пошли крутые, важные. Маринку это не трогало. Спать! И всё.
Утром мы пожаловались на неё нашему доктору и слёзно молили разрешить нам смотреть футбол до двух часов ночи. Он покачал головой, но вошёл в наше положение и разрешил нам потихоньку, только чтобы не громко, смотреть футбол, как мы и просили. Мы зауважали его ещё больше. Деду только было не до футбола. Он переживал, как там его жена одна, как там без него на работе, - авария случилась там с одним их шофёром. Я футбол смотрел, но иной раз так плохо было на желудке, слабость какая-то и мне хотелось просто полежать, не до футбола было.
Утром, в шесть часов, нас будила Маринка, но просыпаться заснувшим в третьем часу ночи не хотелось. Доктор, приходя с обходом, над нами подшучивал: -А-а-а, полуночники-болельщики? Вставать не охота? Как там, кстати, вчера сыграли, я на дежурстве был и не смог посмотреть. Мы ему бойко отчитаемся о прошедшем матче. Осмотрит нас, прокомментирует, у меня отметит снова сухой язык и пропишет капельницу. Капельницы я теперь переносил хорошо.
Иногда становилась тоскливо, особенно вечерами, перед сном, когда за окном было по-летнему светло, а в палате сумеречно, и ты оставался один на один с собой. Начинал грустить о доме, как они там, как племянник смотрит без меня футбол. Надо же мне было вот так залететь?! Грусть ещё подчёркивал видимый на синеющем вечернем небе, единственно видимый в окне фонарный столб с большим алюминиевым фонарём, похожим на НЛО. Одинокий фонарь в окне… это пустынное сине-голубое вечернее небо, тишина за окном (летняя тишина) навевали ещё большую тоску. Потихоньку эти смотрины на фонарь переходили в сон.
Пятый и шестой день пребывания в больнице были холодными, и я приготовился к этому, надев под пижаму принесённый мамой джемпер, ведь спать мы продолжали при открытом окне. Вечером пришла с осмотром неистовая Марина и приказала закрыть окна несмотря на пререкания Николая.
– Не задохнётесь, сказала строго Маринка, закрыв окно с форточкой и гордо вышла, неся впереди себя как гюйс – свою высокую грудь.
– У, зар-раза! - прошипел вслед ей Колька. Она всегда обламывала ему роги – слаб он был против Маринки.
Позже мы, как-то, сидели с «новым русским» в холле, просто так, – отдыхали. Мимо нас вихрем носилась туда-сюда Маринка в бурной деятельности, аж ветер закручивался за ней вихрями:
- А ничего всё-таки наша Маринка. Молодец.
– Да, она просто ответственная. Зря на неё злится Николай.
Утром, при очередном шмоне, Николай снова напомнил ей, что нечем дышать – духотища. – Днём откроешь, позволила ему Маринка.
Как-то собрались сходить «щанок» и Колька в баню и просили у Марины ключ от душевой. Она им сказала, что двоих в душевую не пустит.
– Чего? - спросил Колька.
– А может ты голубой, - ответила ему Маринка и в душевую сначала пустила малого, а потом, когда он вышел с мокрой головой - запустила и Николая. Колька только хмыкал:
– Надо-же… - голубой! Ещё чего?! Придумала ведь такое!
Иногда Николай грустил от своего положения. Вдохнул один раз грустно и произнёс: - Да-а-а… «песец» подкрался незаметно…
Дедок наш стойко лечился козьим молоком и за это прокисшее к утру молоко получал люлей от Маринки. «Щанок» донимал его за это козье молоко:
- Что, Болховец! Опять козье молоко пьёшь?
Михалыч он него только, как от надоедливой мухи отмахнётся. Чего с дурнем спорить. Щенок, он и есть щенок.
А то найдёт на нас веселье, и начинаем мы анекдоты друг другу рассказывать, в основном я и «новый русский». Ржали как жеребцы. Один анекдот запомнился: "Была у мужа блудливая жена, и муж предупредил, что если она продолжит гулять, то у неё выпадет печёнка. И вот однажды подложил ей таки в кровать купленную на рынке свиную печень. У жены утром истерика, а муж спокойно ей говорит: - А я ведь тебя предупреждал Манечка, да ты меня не слушала.
Стало тянуть нас в карты поиграть. Интересовались друг у друга, кто в какие карточные игры умеет играть. Сошлись на том, что все умеют играть в «козла». Дело стало за тем, где найти колоду карт? Но Маринка нас заверила, что карты, как разносчики заразы у них в клинике запрещены. Вот так.
Позже, в железнодорожной клинике, где я лежал с артритом, играли мы в дамский преферанс всей палатой до двух ночи, и все, кто в карты играл - заразились летучей ОРВИ.
Давно мечтал Николай разжиться водкой и всегда с грустью вспоминал своего друга Серёгу, с кем лежал в этой палате, уж он то смог бы достать водки, Серёга - он такой. Позже с кем-то договорился, и купили ему в городе бутылку водки. Сказал нам, «палатен-фюрер» наш Колька: - Давайте, орлы, теперь вы её хорошенько замаскируйте.
За дело взялся я, ибо цеховой опыт по этому делу был немалый. Пацана попросил постоять на стрёме, и он это с удовольствием и азартом проделал. Перелил я водку в бутылку из-под нарзана, плотно закупорил стальной крышкой и поставил в ряд другими бутылками с минералкой, настоями и флаконами с регидроном, а этикетку водочную намочил, отклеил и приклеил этикетку от Ессентуков 17, да забросил в шкафчик.
Не приведи господь – Маринка заявится, но пацан, стоящий на стрёме хорошо прикрывал. Показал на содеянное и сказал: - Ищите и не найдёте. Колька пригласил соседей толстяков из седьмой палаты и похвастался перед ними, как орлы его, водку спрятали, что никто не найдёт. И не нашли, пока я не показал где она.
Вечером, мы отказались от больничной еды, и когда жена бизнесмена нашего принесла отваренные курочки мы устроили пир с водкой. Я пить водку не мог, так как желудок ныл, и я боялся усугубить его водкой. Но в компании вокруг водки посидел с удовольствием. По поговорке: «Якщо лудына не пъе, вона або хвора, або падлюка». Так вот – я хворым был.
- Это тебе дед не паточный самогон пить, - съязвил «щанок», - ты его козьим молоком запей, может поможет.
- А ну молчи «щанок»! - сказал Колька, дав парню затрещину. - Скажи спасибо, что тебе, щенку, налили и посадили за стол со всеми.
Один раз и наш доктор пришёл и от него пахло водкой. Колька нам авторитетно разъяснил, что у врачей праздник был профессиональный и они в корпусе реанимации праздновали, вот и пришёл немного с запашком. Тоже ведь человек. Хороший он был парень – врач наш. Уважали мы его. И как врач прекрасен и как человек. За одно только, что позволил допоздна футбол смотреть – он дважды молодец.
Я уже вжился в больничную жизнь. Мне нравилась моя фланелевая, тёплая и уютная пижама. Я уже позабыл сколько я здесь обитаю. Стал до каждой трещинки знаком фонарь за окном. Я даже лёг лицом к окну, чтобы разглядывать перед сном небо и фонарь, а не серый, грустный больничный коридор через застеклённую дверь. А ведь на улице лето было, июнь стоял – птички пели, запахи цветов полевых доносились в окно. Мне, домоседу было тошно в неволе, а какого было щенку - подростку нашему – сыну вольных полей и рощ – фавну-хулигану?
Когда я этого совсем не ждал, - зашла медсестра и сказала, чтобы я готовился к выписке. Разлил травяные отвары мамины мужикам по стаканам, кисель подарил мальчишке. Попрощался со всеми, пожал руки, пожелал всем выздоровления скорейшего. Кольку поблагодарил, что многому у него научился, за прямоту его. "Да, говорит, я такой, прямо в лоб всем говорю". Помахал на прощанье всем рукой и пошёл забирать свои вещи. У меня ни копейки с собой не было и меня одолжили талоном на проезд троллейбусом.
Воля из окна другой казалась. Без привычки на раскалённом солнцем воздухе было непривычно, да ещё и солнце пекло. В больнице свой микроклимат и там ты нивелируешься со средой и тебе кажется, что ты совершенно здоров. Но когда ты окажешься в неадаптированной к тебе среде – то сразу чувствуешь, что ты слаб и далёк от своей лучшей формы.
Снова с племянником смотрели полуфиналы и финал чемпионата мира, выпускали по воскресеньям семейную газету «Воскресное обозрение», рассказывал ему о больнице. Первое время не хватало мне общества ребят, к которым привык за девять дней в больнице. А со временем совсем забылись. Время…
Когда вышел на работу, повстречался мне начальник одного из отделов – Гирш Альберт Аронович и тут мне снова вспомнился Колька. Вспомнил, как он мне рассказывал, что лежал с ним в палате больной по фамилии не то Кирш, не то Дирш. Отравился вместе с дочкой своей. Лежал вот на этой кровати у окна, а дочка в соседней палате. Всё к нему бегала – шныра такая, всё с ним кроссворды разгадывала. Не понравились ему он и дочка его.
Меня тогда осенило и спросил я Кольку:
- А не Гирш, случаем его фамилия была?
- Точно! Гирш!
- Так я знаю его, у нас на заводе начальником работает.
- А у него на морде написано, что он начальник, не понравился он мне сразу, - сказал Колька
При встрече рассказал я Альберту Ароновичу, что лежал рядом с его кроватью в инфекционной больнице в 6-й палате и привет от Кольки ему передал.
– Лежит всё ещё?!! Симулянт – тот ещё – обменялся любезностью с Колькой Гирш.
Борис Евдокимов 1994 – 10.08.2021