Мысли у Андреевской роились в голове разные, оченно друг на друга непохожие, ибо она не сомневалась в том, что Муравьев отправит вызов ровно столько же, сколько и в том, что Фрейберг примет этот самый несчастный вызов. А вот в умении держать язык за зубами была совсем не уверена, не познала и до поры, до времени и не придавала цены этим словам, сухой болтовне.
— Переживаете, Пётр Яковлевич? — поинтересовался Бестужев-Рюмин, что встретился Андреевской на синем мосту через Мойку. В его светлых волосах плутало солнце, весь его дух светился медовым светом. — Напрасно, не первый раз же!
— Нисколько. Еще в лицеистском мундире был гостем «Артели». Последний раз все закончился скандалом, не думаю, что мое присутствие осчастливит кого-то из присутствующих, особенно хозяина сего мракобесия, — Невский прикрыл глаза на секунду, это сгладило звенящие ноты мрачного грохочущего тона. Чёрные, но горящие при лице бледным двумя углями из-под сведённых к переносице бровей.
— Мракобесия? — будто не слышал, переспросил наивно Бестужев-Рюмин, точно ему сейчас скажут, что то ему послышалось. Его глаза безмятежно нежные округлились по-детски. — Так зачем же тогда идёте?
— Имеет место быть один деликатнейший диалог с дорогим Сергеем Ивановичем. И что же вас так удивляет в слове «Мракобесие», милый Мишель?
— Тем, что оно применимо к нашей общей идее! Если более никаких причин не имеете не легче ли вам было встретиться téte-à-tête? — осторожно на чужой елейный тон реагировал Бестужев-Рюмин.
— Хотели бы действовать, уже бы действовали, mon cher, — коротко отсек Невский, увиливая от темы второго предложения. Была ещё одна неоспоримая вещь в письме, что пришло к офицерскому дому.
— Вы как никто знаете, что вопрос времени условен, лишь дождаться смены власти на престоле, но действия никто никогда не отменял!
— Чем быстрее, тем лучше, — сухо в своей незыблемой манере отозвался Пётр Яковлевич, надвинув изящную треуголку на лоб. Распахнутый доломан подскочил на плечах, но не сполз.
— Но удар может быть неэффективен… — попытался возразить Михаил, но был перебит холодным и осекающим взглядом.
— А наша задача встряхнуть, а не разбить на голову, для того и удара нынешнего хватит. Может, наш Александр не Македонский, но на короля-Солнце он вполне может претендовать…
— Какое нелестное сравнение, — передернул плечами Бестужев-Рюмин.
— Отнюдь, Мишель, сорок восемь годков может легко достичь заката империи с его двором, что уже напоминает казарму. Все это, в отличие от тридцати лет гусарства, ростки Парижа восьмисот двенадцатого, которые могут быть безвозвратно утеряны.
— Диву даюсь, что с такими-то мыслями вы покровительствуете идеям Севера.
— Исключительно в dans l'aspect блага. Благоденствия — во благо. Муравьёв-Апостол тоже южная кровь, кипящая в холодном севере мозга. Тульчин, Каменка, в Василькове. Не Новомосковск, чуете? А революция без крови не бывает, вам ли не знать, Михаил Павлович?
— Но Révolution в Испании, Италии, они были без крови и результативны!..
— Не знал, что вы столь боитесь замарать руки…
— Нисколько! — всплеснул руками порывисто Мишель.
— Так в чем же дело? — вопрос был почти что риторическим из-за количества раз, сколько он произносился. — Мы не Европа, мы — Россия. По-другому быть не может, у России свой путь. Тернистый венец, что увенчает лаврами чью-то голову или совсем уж без короны?
Мишель не нашел, что на это ответить, поникнув головой.
****
Рылеев вздрогнул от неожиданного появления Пестеля, но тут же расплылся в улыбке.
— Рад вас видеть, Павел Иванович! Не изменяете себе в умении появиться в нужный момент! — сказал Рылеев, наливая ему чай сразу же с руки. — Вот и ответьте заодно князю, бить ли верхушки, или подождать, пока сами отвалятся.
— Да подождите вы со своими вопросами, Кондратий Фёдорович, и дифирамбы эти тоже с рюшами для нашего высоко- и глубокоуважаемого князя оставьте. Я, мы, люд простой, — усмехнулся Пестель едко.
— И я вас видеть рад, скрывать не стану, без вас собрания теряют свой шарм, — последнюю часть Трубецкой проговорил спешно и нарочито небрежно.
— Да что у вас все, черт побери, через одно место! — вскипел Павел Иванович, ненароком задевая ладонью переполненную кипятком чашку. Руку зажгло отвратительно.
Пятно расплылось смазанной коричневизной на белой ажурной салфетке, намочив ее полностью. С противным хлюпом Пестель отодвинул ткань, закатит глаза пренеделикатно. Рылеев тут же обмакнул пятно тряпкой.
— И не только у нас, мил человек, — заметил со смешком Трубецкой на манер, если в чужом глазу соринку замечаете, то будьте добры из своего бельмо вынуть.
— Вы бы прикрыли рот, князь, когда не с вами диалог ведут, — фыркнул Пестель, осклабившись едко на секунду.
— Диалог напрямую меня касается, дражайший Павел Иванович, — мягко произнес Трубецкой и сладко. Неприятно в своей манере из-за терпеливости и хладнокровия. — я такой же его участник, как и вы, как и Сергей Иванович, как и вскоре подошедшие.
— Да и когда б вы мною дорожили, дражайший, — выплюнул Пестель, акцентируя обращение.
— Павел Иванович, вы человек далеко не глупый, и вас ликвидировать я хочу в самую последнюю очередь.
— Господа, нет времени у нас на перепалки! — встрял миротворно Рылеев, не осознавая, что это, максимум, на несколько десятков минут. Мира желая и готовясь к войне ни того, ни другого чаще не добиться. Вот суть истинного либерализма.
— А время не ждёт, ждёт лишь Север.
— Поясните? — дернул бровью Трубецкой.
— А чего тут пояснять, Сергей Петрович?
Вы в Северном обществе пытаетесь правдами и неправдами сохранить монархию со всем ее благообезобразным безобразием, когда мы, в Южном, намерены её ликвидировать. Полностью. И вы все это время пытаетесь убедить действующую часть сил принять положение застоя. Ждать лучшего или как изволил Лунин выразится? Решайтесь, господа. Нерешительность — удел слабых. Рубить собаке хвост по кускам — не лучшее решение.
Трубецкой прикрыл глаза в беззвучной усмешке. Ради этого человека можно уж и постараться потерпеть, наступив на горло себе. Наступить — не пожать.
Конечно, не слишком Трубецкой его любил, но, пожалуй, с ним считался (с одним из немногих) и питал некий интерес, как к достойному оппоненту по игре. Единственному. На него можно было положиться, если грамотно подойти к вопросу. Ибо надежнее человека у которого слово бы с делом не расходилось — поискать, да не найдёшь.
— Без приложенной руки, Кондратий Фёдорович, ничего не отвалится само, —сказал Трубецкой, разваливаясь в кресле ещё более вальяжно. — не в моих интересах…
— Не только руку приложить придётся, — отозвался Сергей Иванович.
— А что же в ваших князь? Интересах.
— Вы, Павел Иванович, — ответил любопытствующему Сергей Петрович. И нужный эффект был достигнут. Пестель недоуменно прострелил силуэт Трубецкого взглядом, желая встретиться с ним глазами и просить немедленный ответ, но тот не спешил даже и головы поворачивать. — вы мне весьма интересны.
— Да лучше б были дела наши.
— Сергей Петрович… — начал Муравьев мягко. — к слову о делах и вашим последним комментариям. Я тут подумал… Россия должна стать не федерацией, республикой, все же. Как бы Северу я не симпатизировал. Не нравится мне эта идея с конституционализмом мнимым. Рыба тухнет с головы, да и людям не объяснишь. А вот идея ныне с нами не присутствующего в качестве законодательного органа действия «Народного веча»…
— И что вы тут для народа предпринимаете? — перебил Пестель, отмечая нерациональное смятение Муравьева-Апостола. Проводя большее количество времени с Трубецким он изменился не в сторону радикализма, но тут внезапно вернулся чуть ли не дословно к словам самого Пестеля, с которым из-за ранеуказанного их отношения несколько похладели.
— Поднимать восстание с низов — это уже не революция, — это ополчение с топором и вилами.
— Если по-вашему, так и нам на фонарях висеть, что там до будучи достойным Монфокона.
— …Главой исполнительной власти объявлялся бы император, он же символ власти! Не имеющий полномочий практически! Это умнее! Ведь убив его мы подорвём народ… — заключил неутешительно Пущин, что был вовсе не радикален, что нельзя было сказать о мявшемуся сейчас и хмурящемся Рылееве, поправляющим шарф.
— Каких полномочий вы ждёте, уважаемый? Недавно ли вернулись и проблем не имели с Михайловским? — ехидно усмехнулся Пестель. — Вы ещё бумагу с одобрением сих действий у императора потребуйте. Ясно же, что императора необходимо ликвидировать, иначе на его защиту выйдут дворяне, солдаты, народ.
— Мы добиваемся мнимого равенства, которого не будет никогда, как и не было никогда, и нужно ли это народу, если так и будет. Если нас поднимут на вилы за великомученика.
— И поднимут же! Так устами императора бы говорить!
Пестель закатил глаза вверх.
— Монархия, господа?! — выкрикнул, не выдержав Пестель. — Привыкли, спокойнее вам так? Символы разглядываете? В высочайшую волю уверовали… Да что монарху в голову придёт, то и исполнять будете, как миленькие с девизом общего неравенства. Народ не хочет… Народ тёмный, за него власть решает, мы решаем, как власть, сам он ничего никогда не решает. Всегда и всё решает меньшинство, для такого же меньшинства, никто не будет мучить головы подобным в случае победы!
— А в случае провала?
— Спокойнее, — кивнул головой согласно Трубецкой, перебивая. — это хотели ли услышать, любезный? — спросил тоном не ругающимся. — А если понадобиться, и разрешение возьму, не переживайте. Каперы не пираты.
— Господа! — вмешался Рылеев. — Цели у нас одни. Способы должны быть тоже едины. Начинать изменения необходимо с верхов, то есть с императора, но при этом народ…
— «Конституция» Севера предполагает ликвидацию крепостного права, две десятины земли заместо четырёх на выживание, к чему это ведёт? Ещё объявляет свободу слова, собраний, вероисповеданий, утверждается принцип равенства всех граждан перед законом. Муравьев не Новосильцев, но однако же и Новосильцев с нами, и вы верите в это? — смешок уронил Трубецкой саркастичный впервые за долгое время, сверкнув светлыми глазами. — и в «Правде» правды немного, но поболее будет, — заключил, в глаза Пестелю глядя. — никогда не будет равенства пред законом. И вече предрасположит к раздору с думой, думу нужно объединить с царем, как символом, что не более герба или гимна будет. Чернь — она же тупая, а лозунги прекрасные, но вы не сможете дать ничего из перечисленного, господа, — Трубецкой был равнодушно холоден и критичен, но и лучше представить не мог. Он всегда занимал позицию того ничтожно малого меньшинства, что при выборе: «Лево-Право» выбирал остаться и двигаться по центру. Не назад же возвращаться, верно?..
— Да и что это за проект, — пробубнил себе под нос Рылеев. — соглашусь, что правды тут и нет почти.
— Я верю в конституцию, господин Трубецкой, — произнёс Пестель неожиданно. Из-за Муравьева и начал верить. — И вам придётся поверить, ежели до сих пор колеблетесь. Иной альтернативы у вас нет. И в сомнениях правды нет, не можете ни сделать, ни предложить дельного, право Боже. Всё, что мною предложено — реально при условии, что мы едино, подчеркиваю «едино», выступим против строя. Вы боитесь в крови испачкать ваши белые перчаточки и царские эполеты?
— Мы веруем в себя и свои силы, я верю, — согласился Сергей Иванович, глядя на Пестеля, кивнув едва заметно.
— А чем Ваша якобы борьба за идею от обычного заговора отличается? — поднял голову новоприбывший, но его перебил Трубецкой. — Да ничем…
— А это не заговор, это поднятие на вилы. Народом. В вашем списке тринадцать имён, а не только императорское, убейте всех, что уж, а вдруг мешаться будут. Так, для профилактики кого-то. А такими темпами и не побрезгуете и нас.
— Да мы не понимаем, что такое народ, никто не понимает из нас, что все вы к этому цепляетесь! Мы думаем о себе, а не о народе, как лучше нам, как вам угодно! — закатил глаза со вздохом Муравьев. — В этом есть резонности, потому я до сих пор сюда хожу, ведь как они будут без помещичьих земель у них кров это, их заработок… Или с малой толикой, они будут возвращаться к ним же, потому что не заработать на нормальное житьё, а не выживание!
— Земля должна принадлежать землепашцам, и утверждать, что работающие люди не проживут без тунеядца-помещика, странно, — стукнул чайной ложкой по стенкам чашки Пестель.
—А ведь ещё налоги, налоги-то отменить не предоставляется возможным, казну-то надо пополнять… Польша за нас не выплатит. Вам уж о деньгах ли не знать, Павел Иванович, — Сергей Иванович посмотрел на Пестеля уже с какой-то откровенной грустью, переставал гореть, переизбыток эмоций наступил. Пылкость сошла с уст. Он и прошлую-то речь говорил хоть и с отдачей, но явно не на манер крика и ругани, как-то это было спокойно. Он не мог кричать на него, оттого высказывался, подбирая слова. И выглядел глуповато в том, ибо стоило только утвердиться в мысли, как тут же червячок сомнения в голове начинал есть мозг.
— И народ, он хочет чтобы мы за него решали? Они видят в царе посланника Божьего, спасение, они верят ему слепо, а в нас самодуров и идиотов видят. А таким не верят.
— А сделайте так, чтобы было иначе! — выкрикнул Рылеев, но, право слово, будто кто-то ему сейчас вот возьмёт и сделает! Пестель усмехнулся, оскалившись.
— Мы никогда не добьёмся равенства и бессословности, ибо всегда найдётся человек поумнее, сами говорите, что кружок-то маленький, тот же помещик купит всех обратно, потому что может…
— А привыкши к хорошей жизни они будут требовать ещё и ещё, того, что дать не сможем и опять выкашивать? Да, лучше уж под Аустерлиц сразу, — усмехнулся Сергей Петрович.
— Да, я тоже не понимаю народ, он тёмен, глуп, бесправен. Но наша-то с вами цель какая? Наша цель: поднять наш народ с колен, вывести из темноты, дать возможность честно и достойно работать. Напрасно вы боитесь народовластия, господа.
— И если пьянчуга попадёт в вече народное, а что, то прекрасное народовластие, и такое будет повсеместно?
— Пьянчуга, как вы изволили выразиться, избранным не будет, во власть лишь самые достойные попадать будут. Достойные, а не те, у кого фамилия старинная или кому папенька место тёпленькое выхлопотал, — едко заметил Пестель. — А я понял сейчас — вы всеми силами хотите оставить императора на престоле, пусть и с ограничениями. Одного вы не учитываете, если император — ставленник Божий, то и воля его обязательна к исполнению, долго ли вы удержите его в узде?
— Нельзя народ ко власти! — качнул головой Трубецкой. — Меньшинство меньшинством, а править должен один человек представительно в любом случае, а остальные вокруг. Та же монархия, убедитесь. У обществ тоже не несколько глав, — усмехнулся Трубецкой. — Цели ясны, но средства туманны… Да и этого человека при таких планах можно легко ликвидировать.
— Позвольте вмешаться, — пришедший Панов сложил руки на груди. — В Прибалтике отменили и стал люд счастливее? Они так же землю берут в аренду. На это нужны деньги, а у нас нет таких и в казне нет, всегда будут недовольные… Уберите императора и будет смута, чернь не покориться.
— И повесят нас всех с этим вашим временным правительством, как душегубцев и ничего не понимающих.
— Вы действуете по-привычному, как военный, как немецкий педант, ибо, — Трубецкой секундно помедлил. — военные это не сила, вы не настроите против царя влиятельных людей его круга, они все довольны, а новыми порядками будут нет. Вспомните господина Боголюбского или, чтобы далеко не ходить, Павла Первого. Да и мы сами сможем ли? На словах это так это… Не командовать полком и не муштрой полк давить. Но сами говорите, да даже массовость мы организовать не можем, ибо… Север мягче, север может прогнуться, но вы не пойдёте на уступки, Павел Иванович, — он обратился уже мягко, будто это один из вечеров совсем легких, как раньше. В полёте мысли и за шампанским. — Им это удобно, людям, они захрясли… Моисей просто так народ по пустыне столько времени водил? А вместо медали- дырка от бублика, живи и процветай моя республика…
— Будто вам и впрямь интересно, что кто-то хочет, мы хотим слишком много и сразу, — Муравьев качнул головой. — это хорошо… Но достаточно чревато.
— Вы же понимаете, как никто другой… Нужно обещать реального, иначе ждёт судьба Лжедмитрия и это в лучшем случае.
— В худшем?
— Голову снесут и в том, и в том. И из головы сделают чашу, украшенную каменьями, для распития из неё вин. Много чаш князя Кури получится, — закончил Пестель.
— Север спокойнее, — проговорил отъявленный южанин Сергей Иванович. — но власть захватить нужно общими силами. А потом уже размышлять! Мы хотим Константина? Не хотим, слова, но какой гарант, что он не подавит нас из нежелания править даже «за…»? Или подавит для укрепления авторитета. А тут и не придётся! Но мы очень далеки… — пылко и раздосадовано проговорил Муравьев-Апостол.
— А хождение в народ не представляется возможным, да и смысла в нем не много, — проговорил Трубецкой, сворачивая пламенную речь товарища. Все они устали. — Давайте пока не рубить ничего, оставим эту собаку несчастную в покое…
— Опять промедление, — цыкнул Муравьев-Апостол. Пестель отметил, что не до конца в нем север в голове осел.
— Неделя дела не решит, — согласился сомнительно, замявшись, Рылеев, пока Пестель перестукивал пальцами по столу.
— Счет на часы идёт, а дело стоит!
— Поторопиться и попасть в темницу, Извините, мысли вслух, — сказал князь.
— Говорили ли вам ваши нагретые уши в «верхах», что кружок Раевского накрывают? — проговорил без эмоциональной окраски, предпочитая из всех собеседников упереть взгляд в Пестеля, глаза в глаза, Сергей Петрович, дабы закрепить эффект. Все же, как глава главе, — от моей головы вашей голове. — пока безуспешно, но весьма и весьма старательно, — заверил спокойно. — но вы в столь неспокойное время вообще чего-то делать хотите?.. А на вас и так глаз положен. Вы не последний человек… Почитайте после меня второй, если не равный — мы союз Благоденствия распустили из-за слишком пристального внимания, вы хотите старую шарманку? Так сломался патефон. Стоит этот выбор и сейчас, а мог бы в ином случае? — Муравьев-Апостол был готов с Пестелем и в огонь, и в воду, куда скажет, но не мог не признать правоту князя. Хоть на верную смерть. Не могли подставляться столь вопиюще. Не могли потерять Пестеля. А тут — бери не хочу и он своей головой прям в пекло. — В первую очередь, Павел Иванович, нужно подумать о себе, — человеком был Пестель деликатнейшим, несмотря на внешнее грубость и поведенческое хамство. Трубецкой высказался ровно, прямо в серо-зелёные напротив глядя в упор и провожая оценочным любое действие. Он до побеления костяшек сжал ручку чашки, но на фоне бледности рук это было незаметно, князь не захотел дискутировать, это было гиблым делом, а если начнёт, так совсем от него отойдёт. Не выгодно это.
— А если я не хочу о себе думать, Сергей Петрович? — спросил Пестель. — Впрочем, о вас всех я думаю, потому только и продолжаю посещать собрания эти, а действия всё откладываются и откладываются. Вы просто боитесь.
— Не хотите — ваше право, будто я вас заставить могу, — на реплику Пестеля о думах о других Трубецкой лишь повёл головой, да о ком, по-хорошему, революционеры думают кроме себя?
Они думают, что знают и хотят, как лучше, что смогут организовать, а получится, как всегда. Он побывал в многих революционных кружках и «Артели», «Ордене Рыцарей», Раевского, в конце-концов «Спасения» и «Благоденствия», цели не слишком отличаются друг от друга, мало кто хочет ждать, всем глаза горят действовать и как факт: нелепо попадаться. Обычный заговор куда эффективнее, в народ они не пойдут, а народным благополучием и интереса лишь оправдывают свои, ну, чего им, не хочется в историю героями и освободителями войти? Глянул на Рылеева из-под опущенных ресниц, да, конечно хочется…
Впрочем, отметил изменившийся, не такой напирающий тон. Стало как-то даже жалко Муравьева-Апостола, он видел в нем боле подобие Пестеля самого, упёртого, горящего идеей, пылкого, местами, в отличие от самого Павла, безрассудного, но оттого желание поддержать молодого офицера в кудрявой голове не появлялось, думалось лишь, ну, что? Боже, вот называется «вынь и положь», себя выбеленным оставить хочется… Может их тайной канцелярии сдать? И голову больше занимать не придётся, а там звёздочка на эполет, орден на грудь… С другой стороны любопытное желание посмотреть, что из этого получится все же сильнее. В успех без действий он давно разучился верить.
— Вот уж держите себя в руках, Павел Иванович, я же не стучу кулаками по столу, тем более не вашему, — спокойно, взгляда не сводя проговорил Трубецкой. — не боимся, а тактично, если можно избежать, то хочется избежать ненужных поводов к вопросам, это вещи разные. И действовали всегда из тени великие люди, а не в лоб. Хотите знать мое мнение? Одно не будет существовать без другого. Монархия без революции, революция без монархии, объединяться нужно, но стоит ли это того, если вы не готовы идти на уступки? Впрочем, конечно. Кондратий Фёдорович прав, чего толку-то от этого всего…
— А толк есть! — произнёс Муравьев-Апостол.
— Вот что нас отличает, Сергей Петрович, Сергей Иванович — вам нужно разрешение, и вы, не смотря на абсурдность ситуации, даже обещаете его где-то достать. А я что, я и не переживаю, потому как понимаю, разрешения вы не дождётесь. Борьба за идею от заговора не отличается, разве что целями… Попрошу без вил, иначе придётся исключительно вас на них сажать. Да на суде нас о целях и идеях не спросят. Сколько в тени не отсиживайся, а выйти придётся, Сергей Петрович, — сказал Пестель. — И дело не в моей неуступчивости, а в том, что вы решили уподобиться неким «великим из тени», тогда как приходит время ударить в лоб.
— В том-то и дело, что не спросят, — согласился Муравьев-Апостол. — и зачем тогда все эти заморочки с восстанием, ежели просто можно убить? Я не хочу крови, но если решать одного человека или множества, что погибнут за смутные цели, то я готов. Чем кровавее, тем опора шатче, Все равно при Александре мы это не организуем. А остальных смысла убирать я все равно не вижу, так и до следующего года прождать не мудрено, — вспомнил список вновь из тринадцати имён приближенных и царской семьи. — если можно подловить и помыкать. Что в лоб, что по лбу, господа, а нужна нам власть, а такая более гарантийная — народу на коленях хорошо, а странного ничего не вижу, Павел Иванович. Доход от земли скоро перестанет иметь вес, станет невостребованным в связи с индустриализацией, на первые ряды выйдут фабрики и торговля. Это будет не нужно, — заключил он пылко. — сам же Александр хотел отменить, но к концу жизни отказался. С чего бы это? С неготовности! Но мы можем хотя бы подготовить! Не реализовать, а подготовить, а при удачном раскладе…! — с жаром начал Муравьев-Апостол вновь. — А это лучше все же начинать с перекройки монархии. И народовластие-то, лично контролировать будете? Уж простите, что эта тема не даёт мне покоя. И вот, вы за равноправие, мы все за равноправие, а вы снова «Во власть только достойный попадут», а он не человек? Пьянчуга рабочий. Неравный? Это порождает сомнения уже. Мы ровняем получается всех, по заслугам только если хотите, а это опять старинные рода, — сказал с глазами блестящими. — держать можно годами, как боярская дума во времена Годунова, на наш век уж хватит, не приходится бояться, а остального уже не увидим. Живем-то здесь и сейчас.
— Ловить и помыкать — не для меня. Прежде, чем новый устрой возводить, придётся зачистить всё от старого. Кровь да, будет. Без крови никак. Но поймите же, что эта кровь необходима. Царская власть и чиновники не дают ни экономического, ни социального, ни духовного развития. Им выгодно, чтобы чернь верила в их богоявленность, в несокрушимость устоев, в то, что без их проклятой власти всё обрушится.
— Ну, ударим мы в лоб, вы можете четко гарантировать, что не появятся непредвиденные обстоятельства, что лодку нашу не качнут? — вполне резонно заметил Трубецкой, перестукивая пальцами по столу. — да и я, например… Мне все равно, монархия то, республика ли, различия единичны, процитирую вас, Сергей Иванович: «Что в лоб, что по лбу», дайте мне гарантии, что мое положение не изменится никак и меня завтра не отправят из-за вашего безрассудства, откуда мне знать, что в вашу светлую голову придёт, — произнёс спокойно, даже немного весело. — Ни в какую сторону, и да, начну действовать тогда, а пока, я подожду пока накроют Раевского, потому что меня, как основоположника знают, найти могут. Понимаете о чем я, — он не стал заканчивать мысль, что так, он как бы на дне и достойных аргументов не найдётся, а так далеко и надолго отправят его на Соловки. Хорошо если в Соловки. У него есть знакомые в третьем отделение, может через них для верности просмотреть, а оттуда уже все дела знать, потому что люди у власти ему пригодятся, чтобы при удачной возможности послать революционерам поцелуй и сказать, что не при чем. А для этого надо идти не к Константину, а к Николаю.
— Не могу я вам ничего гарантировать, Сергей Петрович. Будете первым среди равных. А положение ваше изменится, если по-моему всё пройдёт. Вы перестанете князем быть, крестьян у вас не будет, привилегий. Вы будете равны холопу вашему бывшему, любому Проньке или Матвейке. Как вам такой расклад, князь?
— Бестолковый, ибо равный над равными власти иметь не будет. Все едино, одни мы…
— Господа, для единства нам нужен тот, кто будет руководить всеми нами. И я уверен, что лучшего человека, чем Сергей Петрович не найти! Сергей Петрович, вы наш диктатор! Светлый ум, что может соединить в себе все идеи не будучи приверженцем ни одной из них! — сказал Рылеев с горящими глазами, подходя к Трубецкому со спины и хватая его за плечи в радостном порыве.
На порыв Рылеева князь мысленно посчитал до десяти, вдох-выдох, развернулся, ладонями касаясь чужих предплечий в смазанном жесте, но тёплом, мол, благодарствую за поддержку, но бразды правления мне не кидай, этакое «Уважаю ваше мнение, но руки-то уберите».
— Спасибо за доверие, Кондратий Фёдорович, — на самом деле хотелось наорать, да покрепче, но не был выучен, оттого решил, ну, пусть так, чем бы дитё не тешилось, а лишь бы не плакало.
Про единство мысль резонная, хоть и не новая, дальновидная, но нерационально, что две программы, господа. Соединять придётся, ибо я, как человек северный могу не удовлетворять интерес юга, обмозгуйте это Павел Иванович, а лучше вместе, чтобы мое «диктаторство» было плодотворным и не ущемляло интересы сторон, если ваш подход окажется более… — он предпочёл оставить без продолжение, ибо оно было понятно. Если он заимеет в нем врага, то получится не слишком приятная ситуация. Дело-то обречено, но быть под чужой диктатурой не входило в его планы, как и рисковать всем, что у него есть, выстраивая свою. А через третьи руки — удобно. Если нечего терять другим, то это не значит, что ему тоже нет, ему с этаким развлечением просто будни разбавить, как и с масонской ложей, где с Пестелем и познакомились.
— Вот вы не хотите действовать, господин Трубецкой… Хочу ли я действовать, Сергей Петрович? Хочу. А могу ли? Я не настолько идиот, чтобы броситься тотчас сломя голову во дворец и бунт учинить. Объединение неизбежно, и я готов его ждать до будущего года. Но только др будущего года. А после, если никто из вас на действия не решится, я пойду к царю и сдамся. Пусть от меня узнает обо всём, пусть четвертует, но я погибну не как трус, господа. И верю, что смерть моя будет не напрасной.
— Готовности, ну-ну, — закатил глаза князь с улыбкой неяркой, но довольно выраженной. Он не идиот, конечно, но вот с последними словами его речи захотелось просто руки на плечи положить и сказать «Очнитесь, дорогой! Куда вы пойдёте, и чего добьётесь? Никуда и ничего. А идиотами хотите выставить нас, Возьмите с полки пирожок, да только вам ли он пригодится, медаль не повесят, а только тело. Ждал золото на пьедестале, а вместо медали верёвка и мыло, ибо инициатива тоже наказуема». — а царь-то уже знает, ему знание это счастья не делает, так это, хлеба не просит и ладно, — проговорил приятно, со знанием дела, уверенно, с какой-то долей напускного безразличия, глаза практически стеклянные поднимая, и пусть понимает, как хочет. Трубецкой понял, что несмотря на все свои хваленые речи о действиях, действий он ждёт от них, вот и пускай ждёт до первой звёзды, нашёл угрозить чем, чесслово! Он только точно признал своё бессилие, хотя в это верилось с трудом. И ему надо подумать, и пожалуй Трубецкому тоже. Это благородство не делает чести, а отчего-то подрывает только на смех. Никто ни о ком думать не будет. Твой выбор, самое главное свой тыл прикрыть, ведь под каждым павлиньим хвостом все равно прячется обычный куриный зад. Напрасной не то слово, «бесполезной» именно то. Князь промолчал, что придётся ждать пока вымрет все поколение стариков, среднее и детей, должно смениться как минимум три, дабы все прошло беспоследственно, хочет мир за один день? Так пусть себе кинет под ноги глобус. — Кажется — перекреститесь, Павел Иванович. Али вы только в свои силы и веруете? — проговорил без дальнейшего желания дискутировать Трубецкой, ведь никто не отойдёт от своего и это напрасная нервотрепка.
А что, без власти не обрушится ли?! Сначала треснет стена, начнёт сыпаться по большим кирпичам, меньше, меньше и меньше, в щебень мелкую сотрется окончательно, как их крылья свободы, а после уж и совсем пылью станет. Москву сожгли и за день восстановили? Это кропотливый и долгий процесс и сам Пестель это понимает, но отчего так к действиям призывает, раз сам такой решительный и не хочет взять в свои руки все, уступая Трубецкому?! Почему?! Речь о положении князя выслушал довольно хладнокровно, не отвечая никак, только в глаза глядя равнодушно, будто перед ним разыгрывают комедию в театре.
Слова его не тронули глубоко, ибо слишком большой размах не будет реализован, но мириться с этим он не собирался, не для того его семья годами все это несла, как царь свой крест, его положение его более, чем устраивает, а Муравьев прав был, даже на таком простом примере с пьяницей, и где ваше хваленое равноправие?
Оттого и не даст, чтоб по его все шло, готов на компромиссы, но не на уступки, будь он неладен, а он мог спокойно сказать, что переход от рабства в странах темных до сих пор не закончился, а казалось бы сколько лет прошло.
— А вы браздами-то не кидайтесь раньше времени. Согласия своего я ещё не дал, считайте равным пока, за себя решать не дам, особенно, в таком тоне и тексте. ВЫ хотели делать, вам уж и говорить, что ВЫ хотели, — фыркнул князь, показывая своё недовольство, да предпочитая снова смотреть в упор. Он-то, вот ирония, не хотел делать ни-че-го. А кажется теперь придётся. Трубецкой был прекрасным оппонентом в шахматах, Королем, но ферзя нет ни у одной из сторон, ибо как бы Пестель не кричал о замарывании рук, а сам тоже хорош, а, Простите, штанами махать и бежать… Выше Сергея достоинства.
— Среди нас есть человек, что связан с политической средой и который мог проговориться, вот и если толкнём, так и посмотрим, кто из нас на плаву останется, — льдисто заключил Трубецкой, сам-то имел железное алиби, ведь не ошивался при дворе. — а вы, Кондратий Фёдорович, о верхушках говорили?
Остальные слова слушал нахмурившись, кто просто, кто на полу ритм носком сапога выстраивал. Чем-то напоминало похоронный марш.
— Кто и о чём мог проговориться, господин Трубецкой? — спросил Пестель, внимательно разглядывая князя. — Извольте выражаться яснее.
— Не знаю, — проговорил с прищуром Трубецкой, отмечая, что горячая голова Павла Ивановича охладела. — но у меня проводили обыск, а потом я узнал о Раевском, не более, — «А даже если бы и знал, то вряд ли бы сказал», — Вот и начинайте работать над этим вопросом, господин литератор, у вас же есть знакомые наверху.
— Обыск — это скверно, — проворчал Пестель, поморщившись. — Но вы не арестованы… Утечки о нас быть не должно. Господа, мы должны поторопиться, время работает против нас! Сергей Иванович, согласитесь.
— Я изначально с этим согласен. Теперь уже и на недели счёт, и даже на часы.
— А что делать-то?!
— Что делать — пусть вам диктатор скажет, — сказал Пестель, поднимаясь. — Благодарю за чай, Кондратий Фёдорович. Спасибо, что выслушали, получилось ещё более сумбурно и менее ясно, чем я планировал. Сейчас это глухой разговор, да и голова…
Князь просидел в оглушающей тишине своих мыслей не больше пяти минут, видно никто не смел нарушить ее такую давящую и промозглую, отвернув взгляд к окну от собеседников он немного пораскинул мыслями, что в сальной коробке ютились и ранее. Взглядом смерял солнечный петербургский день, такие редко выдавались… Но после молча и достаточно демонстративно собрался, не говоря ни слова, ибо не видел необходимости. Все знали, что он здесь для того, чтобы слушать. Наслушался, спасибо, сыт по горло. Вышел отточенным шагом с решительным намерением не посещать подобные собрания ещё как минимум недели две.
По-английски. Рылеев аж опешил.
— Куда же и вы, Павел Иванович? — растерялся Рылеев. — Шампанское ещё…
— Не суетитесь, Кондратий Фёдорович. Шампанское без меня. Повода не вижу. Честь имею, господа, держите в курсе готовности, — по военному сухо отчеканил Пестель и вышел.
— Сергей Иванович… — растерянно протянул Рылеев. — Ну а вы-то хоть шампанского хотите?
Непьющий офицер в Российской империи — существо редкое, вроде белой вороны. Говорят, что такие тоже есть, но никто не встречал. Для гусара же или казака алкогольная доблесть не меньше боевой ценилась.
Рылеев же совершенно расстроился, и не знал, что сказать. Они смотрели с Муравьевым друг на друга. Далось же ему это шампанское. Но долго унывать не смог — будут ещё встречи, он верил, что договориться смогут.
— Полагаю, что настроение уже не то… Господа, как-то без меня, — с грустью и довольно раздосадовано протянул Муравьев-Апостол. — В другой раз, видимо… До свидания, Кондратий Фёдорович, до встречи. — сказал, улыбнувшись на прощание, да верь тихо притворив.
— Союз нерушимый…
— Ничего нерушимого нет.
Следущая часть.