5-ая глава
Осталось крайне мало времени.
Надо было отснять живой концерт Ленинграда вечером и наконец попрощаться с ними.
Мы прилетели и сразу отвезли Майкла в отдельную гостиницу.
У нас была новая машина и новый водитель, Саша, приятный молодой человек, где-то тридцати- тридцати пяти лет, на праворуком Лексусе, секонд-хенд из Японии.
У Саши был свой бизнес, как-то связанный с нефтью. Он устроился на съемки чисто ради интереса, но очень мало разговаривал.
Я попросил Сашу отвести меня в кафе поесть, а он сразу пригласил к себе домой и уже через десять минут я сидел у него на кухне и пил чай, пока его жена варила нам пельмени.
А еще через двадцать минут я спал у него на диване.
Вот такое сибирское гостеприимство помню.
На концерте я может быть пил, точно не скажу. Одно — два пива максимум. Но наверно вообще не пил.
Майкл был очень уставшим, опустошЕнным, молчаливым, бледным, полумертвым, что угодно. Но пьяным? Это вопрос. Наверное.
Поскольку это был наш последний съемочный день, и продюсер Сергей Селянов закроет весь проект и остановит съемки именно из-за пьянства Майкла Бина, это ключевой вопрос.
Через год на суде в Калифорнии мы будем внимательно изучать эти кадры и пытаться понять: в кондиции ли наш великий актер? И в какой именно?
С одной стороны, Майклу было нЕчего особенно играть — так, перекинуться парОй фраз со Шнуром за кулИсами, вот и вся сцена.
Но, с другой стороны, ему еще надо было сыграть человека, который стоит в толпе фанатов Ленинграда и охуевает от всей глубины русской души.
И сыграть такое беза всякого допинга.
Кому как, но мне кажется, что это былА творческая задача просто из ада.
В общем, отсняли Майкла и как можно быстрее отвезли его в гостиницу.
С водителем Сашей, мы вернулись обратно на концерт, поднялись на балкон, откуда Балабанов и Астахов продолжали снимать группу.
Мы с Сашей обсуждали музыку Ленинграда.
Я ему долго объяснял, что хорошо отношусь к этой группе и к этим ребятам вообще, но музыка мертвая.
Я рассказал, что сам вырос на группе Madness, которую Ленинград скопировали и обрусели.
Музыканты Madness были из моего района в Лондоне, и некоторые из них учились даже в школе у моей мамы.
И еще я ему говорил о том, что для моего поколения, музыка стиля ска была очень сильно политизирована.
Корни этого движения, так называемый “2 Tone”, выросли из политической и социальной жизни Англии, из борьбы против расизма.
Для нас было сердце в этой музыке, а не вот этот цирк с этим Шнуром, который где-то между клоуном и моральным акробатом.
Саша сказал, что Ленинград ему тоже не очень.
Я спросил почему.
Он помОрщился, помотал головой и ответил: “Ну, Тобин, это просто… понимаешь … я все-таки вырос на … Модерн Токинг…”
_____________________________________________________________
Утром меня мучило адское похмелье.
Я лежал и страдал в номере в ещё одной гостинице советской постройки, на этот раз помасштабнее.
Кто-то постучал в дверь.
Собрался, открыл дверь, а там директор картины, Ольга Найденова.
Поступили жалобы из соседнего с майкловской гостиницей ресторана.
Поздно ночью, терминатор всех терминаторов пришел в этот ресторан одетым только в белый халат.
Шумно и эмоционально он требовал продать ему несколько бутылок виски и пугал гостей.
Ольга сказала, что надо позвонить Селянову и спросить что делать.
Мы пошли в ее номер.
Комната была маленькая, пять или шесть человек из группы уже сидели на кровати и нервно курили.
Ольга долго не могла дозвониться.
У нее была стопка телефонных карт в целях экономии. Надо было сначала дозвониться до какого-то номера, потом набрать еще какой-то номер пароля с карты, и только потом офисный номер Селянова.
Коротко поговорили.
Селянов спросил меня в каком состоянии Бин. Я рассказал о том, что видел, примерно то что пишу здесь.
Он сказал, что поговорит с Балабановым и перезвонит.
Я пошел в свой номер, лег на кровать, пару часов курил в потолок.
Прокрутил все это кино в голове, и так и этак, по любому выходило все очень плохо.
Дима Зайцев из администрации позвонил: через 20 минут поедем забрать Майкла, положим его в клинику, специальное отделение есть для таких случаев в Иркутске.
Дима человек спокойный и заботливый, сказал, что клиника хорошая.
В гостинице я позвонил Майклу из лобби и он достаточно быстро пришел.
Он выглядел бледным и нездоровым.
Я сказал, что мы волнуемся о его здоровье и сейчас отвезем его в клинику, где о нем позаботятся, и сделают все, чтобы у него всё было хорошо.
Майкл спросил — закрыли картину?
Я сказал, что не знаю, ничего пока не слышал.
Мы ехали в тишине.
Клиника была большая, с большим приемным отделением, солнечная, все было очень прилично и я бы даже сказал стильно.
Очень ясно помню момент, когда мы входили в здании.
Совершенно бредовая сцена.
Вот мы входим в здание, проходим через турникет, и Майкл сразу направляется дальше к регистратУре.
А я вот знаю, как человек, который уже очень глубоко внедрился в культуру и быт России, я прекрасно знаю, что так делать нельзя.
В таком помещении надо обязательно сначала надеть бахилы. А вот я и прав — у окна в большой деревянной коробке они нас ждут.
И вот я -знаток России, гид можно сказать, зову Майкла обратно, и начинаю натягивать бахилы на одну ногу, одновременно неуклюже балансируя на другой, и в процессе этого сложного действия, начинаю рассказывать о том, что вот тут в России в таких заведениях мы надеваем вот такие вещи — они называются “бахилы”.
Майкл с удивлением смотрел на меня, пока я рассказывал дальше.
В его глазах я читал вопрос: Это что за новый ужас тут у них?
Все иностранцы всегда удивляются, когда впервые их видят. И у каждого уважающего себя гида должна быть заготовлена речь про этих странных русских и их странные обычаи, которые надо соблюдать.
И вот я продолжаю ему рассказывать о том, что мы тут в бахилах, но в квартирах вам дадут обязательно тапочки, и не волнуйтесь у них всегда найдутся специальные для гостей, и на самом деле очень быстро привыкаешь и это очень удобно, в конце концов, а пол-то какой чистой, но вот эти бахилы в больницах они правда очень смешные, они похоже на гондоны — хахаха! — но тут, у них принято, поэтому извините, но надо.
И вот я стою у турникета, на одной ноге, надевая бахилы, и всю эту байду рассказываю, человеку, который, будем честно, многие считают убил Терминатора, и ко мне приходит великолепное озарение.
Я начинаю понимать, что вот в этой клинике бахилы какие-то очень классные: они черные, из очень приятной на ощупь ткани, и как-то легко их надевать, они фиксируются на таких эластичных лямках, очень хорошо продуманные, и мне сразу приходит другая хорошая идея — можно с кем-то тут договориться и купить сразу несколько пар за недорого, потому, что я никогда не любил ходить дома в тапочках, а женщина с которой я жил тогда уже задолбала, говорит, что грязь развожу, а вот тут компромисс нашли с этими действительно очень удобными и стильным бахилами.
И пока я Майклу рассказываю дальше о том, что бахилы бывают разные, и вот конкретно эти на самом деле какие-то необыкновенно хорошие, то в ходе всего этого ко мне вдруг приходит еще одна интересная мысль — идея, что очень даже может быть Майклу сейчас абсолютно по хуй эти самые бахилы, он их в гробу видел, это не его тема сейчас, ты лучше заткнись, дебил.
Вот какие у меня были мысли.
Это пример общей бредовости всей ситуации или просто еще одно доказательство хрупкости моей психики я не могу сказать, но в свою защиту я скажу, что свое дело я все-таки сделал.
После длительной паузы Майкл натянул гондоны как миленький, и он у меня даже не рыпался.
Мы прошли через огромное приемное отделение, с кем-то поговорили, поднЯлись на какой-то этаж и нас проводили в маленькую комнатку.
В ней стояли три койки, но все пустые.
Врач — лысый, в очках, с усами, невысокий — вошел и сел на стул рядом.
Очень спокойным, добрым голосом, почти шЁпотом, он заверил Майкла, что не надо ничего бояться, он поможет, и начал задавать Майклу вопросы, которые я переводил.
Майкл отвечал ему тоже шепотом.
Он сказал, что чувствует себя очень плохо, что он в очень нервном состоянии, он всего боится и находится на грани какого-то срыва, и что он начал пить спустя несколько дней, как приехал в Россию.
Врач спрашивал и про историю его алкоголизма.
Майкл рассказал, что у него уже бывали срывы, рассказал про первый эпизод и когда это было. И тут я понял — правда, гораздо позже — что, это объясняет тот очень странный разговор, который был у нас ещё в Нью-Йорке.
Тогда я сказал, что мне очень нравится фильм Ромпер-Стомпер (в России перевели как “Скины”), и я знал, что он работал с режиссером того фильма, Джеффри Райт.
Я тогда попросил Майкла рассказать про него.
Он как-то вроде рассердился и коротко ответил, что ему совсем не нравится этот режиссер, и быстро сменил тему разговора.
Оказалось, что его первый срыв случился на этом фильме с этим режиссером.
Это позже подтвердилось и в суде — свидетель со стороны обвинения, голливудский агент утверждал, что все в Лос-Анжелесе знали про ту историю и вот почему Бину перестали давать большие роли.
Ни Майкл Бин ни его адвокат против этого не возражали.
Врач внимательно выслушал Майкла до конца и сказал, что сейчас ему помогут лучше себя почувствовать.
Майкл попросил меня сказать врачу, что он чувствует, что тот человек добрый и что он благодарен ему.
Врач отправил Майкла лечь на кушетку, сказал, что медсестра сейчас сделает ему укол, после которого он будет долго спать.
Майкл ушел с медсестрой за занавеску, а я остался с врачом.
Тот прИстально посмотрел на меня сквозь очень толстые линзы.
“А ты как?” спросил врач.
“По-моему хорошо. А что?”
Он подождал.
“Может быть вы остАнетесь и мы и вам тоже поможем?”
Я ответил, что нет, у меня все хорошо и выдержал его взгляд.
Он сказал окей и я пошел проверить Майкла.
Майкл наблюдал, как медсестра пыталась найти вену на его левой руке. Он улыбался.
“Что?” спросил я.
“Ничего, просто это не так делается.”
“Ты хочешь, чтобы я ей что-то сказал?”
Майкл посмеялся. “It’s ok — she’ll get there in the end.”
Медсестра возилась с трубкой от капельницы и тыкала его руку иголкой.
“Вот, сейчас правильно” сказал он с облегчением, радуясь за нее.
Он откинул голову на подушку и улыбался, видимо в ожидании чего-то очень хорошего.
Я не очень знал, что делать или сказать.
“Майк, мне очень жалко, что все так получилось.”
Он сказал, что ничего, всё хорошо, и мы попрощались.
_________________________________________________________________
Я очень коротко помню всего несколько сцен еще до отъезда нашего американца из России.
Помню, как мы съездили с Балабановым на Байкал. Он тогда сказал, что Селянов может быть останОвит съемки, поэтому надо быстро махнуть туда, пока время есть, а то все, отправимся обратно в Питер, и другого шанса может быть не будет.
По дороге — озеро в трёх часах езды от Иркутска — мы обсуждали замену Бина, поиски нового актера, думали, когда снова начать съемки, и так далее.
Я был абсолютно спокоен потому, что я знал на сто процентов, что никакого продолжения проекта не будет.
Байкал не очень интересовал меня тогда, я был очень городским человеком, и в любом случае там было нечего смотреть — стоял такой густой туман, что еле-еле был виден кусок воды в ста метрах от берега.
Мы вышли из машины, походили туда-сюда немножко, купили копченую рыбу у бабушек, которые стояли в ряд и ждали нас, и поехали обратно.
Помню, что в какой-то момент Селянов сам прилетел в Иркутск и мы с Балабановым и Астаховым встретили его в аэропорту.
Остановили машину чуть-чуть не доезжая до гостиницы, чтобы решить, что делать.
Это был очень напряженный и очень тяжелый разговор.
Селянов сказал, что он останавливает съемки.
Для него ситуация была катастрофическая.
Кино — это один из самых рискованных бизнесов в мире.
Фактически, за несколько месяцев, ты полностью отстраиваешь очень дорогой завод.
Но если не заканчиваешь стройку настоящего завода, у тебя хотя бы остается землЯ под заводом, остается здание, которое ты уже частично построил, остается строительная техника и купленные кирпичи и так далее.
Но если не заканчиваешь съёмки фильма, то проЯвленная пленка абсолютно никому не нужнА и ее можно просто выкинуть.
И это был уже третий такой случай для Селянова подряд.
Первым стал балабановский фильм Река, когда главная актриса погибла в автокатастрофе в середине съемочного процесса. Остальные пассажиры — Надя Васильева, Астахов, сам Балабанов и Марина Липартия, его помощница и монтажер — выжили чудом.
Потом был бодровский фильм Связной, когда почти вся съемочная группа погибла в кармадонском ущелье.
И вот уже третья картина у Селянова плохо кончилась.
Он сказал, что отправляем всех домой, и что он будет судиться с Бином за возврат денег, которые тот уже получил и за компенсацию всех потерь из-за его пьянства.
Я сказал, от этого судА вЫиграют только юристы.
Скорее всего Селянов ничего не ответил на это. У него такой стиль. Ответа по крайней мере я не помню.
Он сказал, что может быть, чтобы сэкономить, отправим всех домой на поезде, законсервируем объекты, которые художники уже построили на Байкале, найдем замену Бина и начнем снова.
Верил ли он, что действительно так и будет я не знаю.
Балабанов и Астахов начали обсуждать когда лучше начать съемки снова, как строить график по другому, может быть начать не в Нью-Йорке а в Сибирии, и так далее.
Деталей я не помню. Меня тошнило от всего этого и я был уверен, что ничего этого не будет.
“Тобин, а ты что скажешь?” спросил Селянов.
Я сказал, что мне Бина жалко.
Селянов заорал на меня: “А почему тебе меня не жалко? Или Лешу? Или, я не знаю, Шульца?”
Я ему тоже не ответил.
Я не смог сказать им, что я думал с самого начало этого фильма, с момента, когда я первый раз прочитал сценарий, что только очень больной человек смог бы согласиться на эту роль, и мне таких жалко.
Вместо моего ответа было очень длинное, очень тяжелое, очень болезненное молчание.
Астахов мужчина железных нервов. Я это знал — он жил с моей бывшей тещи.
Это он заговорил первым.
“Ребята, вы представляете как группа сегодня забухает?!?”
_______________________________________________________________
И я даже смутно помню, как мы вечером забухали.
Мы были в каком-то темном кабаке или в клубе при гостинице, Шнур и Ленинград еще были с нами, и мы с Чадовым убрались тогда в хлам.
Помню еще две картины.
На следующий день мы прилетели в Москву.
Не помню, кто еще был с нами, но я, Селянов и Бин летели вместе на самолете.
У Селянова не было с собой багажа, и как сразу открыли дверь самолета он быстро ушел широким шагом, хмурясь в тихой ярости, и больше его не видели.
Мы с Бином ждали багаж и прощались в аэропорту — у него была пересадка в Нью-Йорк, у меня в Питер.
Бин уже начал сердиться, он что-то бормотал про профсоюз, про любительские съемки, про алчность продюсера, про несправедлИвость, про права трудящихся, все в таком духе.
Он ушел очень недовольный по коридору одного московского аэропорта и я махал ему рукой на прощанье.
Последнее что я помню — я стою один у входа в другой московский аэропорт, не помню какой, стою на тротуаре и жду свой самолет домой в Питер. На улице снег и слякоть, злые таксисты подъезжают и отъезжают туда — сюда. Я курю сигарету за сигаретой без остановки и все прокручиваю в голове кино, которое мне только, что показали, и пытаюсь понять, что случилось и какая моя роль в этом.