Идея совместно с Алексеем Прудниковым
Авантюрно-криминальная повесть в двух частях с заключением
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ — авантюрная
— Я видела нашу Любочку, она работает в метрополитене. Сидит в кассе на входе, меняет людям рубли да серебро на пятаки.
Ольга Владимировна примолкла, выжидая паузу, за которую её собеседница должна была прочувствовать и осознать ценность только что услышанного. При этом она неотрывно, хоть и искоса, смотрела той в глаза.
— Это же огромная ответственность! — осознав, веско и рассудительно отозвалась Маргарита Викентьевна. В отличие от Ольги Владимировны, она смотрела куда-то вдаль и одновременно вглубь себя самой. Впрочем, даль отсекалась приближающейся с каждым шагом подъездной дверью.
Ольга Владимировна осталась довольна. Она ничего больше не добавила, но покивала, улыбаясь и всё также, искоса, подглядывая в глаза. Её пауза ещё не закончилась.
— Вы понимаете, она теперь лицо метрополитена, — сама продолжила Маргарита Викентьевна. — Это, конечно, большая честь, но и большая ответственность, через её руки проходят огромные деньги.
Ольга Владимировна кивнула сильнее и в этот раз без улыбки.
— Я рада за Любочку, — подвела итог Маргарита Викентьевна. — Она сделала шаг. Большой шаг по пути в люди.
— Но ответственность…, — многозначительно напомнила Ольга Владимировна. — Вы очень правильно это заметили. Большие деньги…
— Любочка справится. Я в неё верю. Она хорошая девочка. И мать, и отец. Хорошая семья. Я их…
Продолжения разговора Пуглов не расслышал, женщины скрылись в подъезде, а он остался на приподъездной скамеечке, где задержался выкурить сигарету на свежем воздухе, возвращаясь с работы. Так уж спешить домой ему было незачем. Никто не ждал. Отец помер, мать во вторую смену. Да они никогда его особо не ждали. Ну, ему так казалось.
Сидя в паре шагов от двери родного дома и вдыхая-выдыхая сигаретный дым, Пуглов до последнего момента пребывал в угрюмом спокойствии, близком к отупению. Однако подслушанный невольно разговор его не в шутку растревожил. Как посыпали соль на рану.
«С-сука, — думал он. — Это как же так? М-да-а. Бля-а. Вот ведь сука!»
При этом под «сукой» и «бля» он никого не подразумевал, по сути это были безобидные нецелевые междометия, отражавшие его чувства. Вернее, их смятение.
А и было с чего им в это смятение прийти. Рана-то была совсем свежая. Всё сегодня одно к одному. Было одно представление сразу поле работы и вот ещё одно. Прямо как продолжение.
Любочку-то он знал хорошо. Ну, как знал? Учились в одном классе, даже сначала жили в одном подъезде, но не дружили, хотя и не ссорились. А пару лет назад они, Любочкино семейство, переехали в новый дом, но тоже недалеко. С тех пор он её только в школе видал, но даже и не здоровался. Да ну, дурочка невзрачная. Никогда и ни с кем, мышь и мышь. И вот на тебе! О ней уже разговор. Да какой!
И начиналось сегодня всё тоже с разговора, но другого.
— Это у нас такое предприятие, что с него мало чего… Говно никто не будет?
Виктор Михайлович Кузьмин потрошил воблу и выудил кишки, не позабыв вспомнить неизменную шутку пивной, безотносительную к его заходу о «предприятии». Дождавшись реакции — пара смешков — продолжил:
— У нас — да, мало чего. А есть такие места, можно сказать, хлебные. Вот тот же «ЗиЛ», у меня там зять, муж сестры, работает механиком, он рассказывал, что ребята там холодильники пиздят. Там же ещё и холодильники, а не одни самосвалы.
— Да ты сам не пиздИ, — встрял Лопата, — холодильник, да ещё «ЗиЛ» здоровенный, ты как его спиздишь?
Костя Мотылёв по кличке Лопата работал на их заводе, том самом, где было «мало чего» по утверждению Виктора Михайловича, но работал он кладовщиком. Ему бы не знать, что и как.
— А это не я, это зять рассказывал, — Кузьмин закончил сдирать с воблы чешуйчатую кожу и стал рвать рыбье тело на порционные части — рёбра отдельно, спинку на лоскутки, икра, хвост, вывернул наизнанку голову.
— Ну, значит зять твой пиздИт! — поправился Лопата.
— А ты дослушай. Я за что купил..., но ты дослушай.
— Хорошо, — согласился Костя, возвращая внимание почти ещё полной кружке, — но исключительно из уважения к тебе, Виктор Михалыч, исключительно.
— Так вот, — Михалыч закончил драконить воблу и подвинул газетку с разделкой так, чтобы всем было удобно, — «ЗиЛ»-то где? На Москве-реке. И забор прямо к ней. Они через забор и пиздят. А там уже лодка, и на другой берег. Ночью. А там уже клиент ждёт с машиной.
— ПиздИт твой зять.
— Я не думаю, вообще-то он парень честный.
— Но холодильники пИздит, — поддел уже Шуля.
— Да нет, ну ты слушай! — Виктор Михайлович возмутился, — Я же говорил, он — механик сборщик. А холодильники вообще другое дело, другой там цех, всё другое, по сути — другой завод. И вот там ребята это самое… Через забор и на лодку. А зять тут не при чём. Ему самому так рассказывали.
В общем-то Шуле, как и всем остальным, слушавшим у стойки в пивной басню Михалыча, пофиг были ворованные ЗиЛовские холодильники — и сам факт, и правда ли это, поэтому Шуля не стал сильно настаивать на своей версии, но, подмигнув Лопате, с темы не слез.
— А у тебя-то, Михалыч, какой холодильник?
— У меня? «Зи-иЛ».
— Что и требовалось доказать! — подвёл итог Шуля. Он учился заочно на юридическом, и приговор прозвучал веско.
Лопата заржал, остальные, ещё трое, не считая Шули и Виктора Михайловича, радостно захихикали. Пуглов тогда тоже хихикал.
— Придурки, — Кузьмин сглотнул улыбку и запил пивом, чтобы не заметили, — придурки. Мне тесть свой отдал! Он себе «Розенлев» взял, зачем ему старый «ЗиЛ». А нам с женой очень даже. Холодильник хороший. Вы все лучше это… У кого чего есть? Надо же повторять. С меня вобла и у меня только чирик, менять неохота, да и надо его будет жене отдать. Я завтра крутанусь, после отчёта, у кого чего?
Пуглов и Тёмыч спрятались в кружки, Маздырин нагло улыбался, таращась в глаза Михалычу, Лопата слазил в карман и выудил юбилейного «Ленина».
— Картавого в дело! — засветил он аверс рубля и нехорошо засмеялся.
То есть засмеялся он как обычно, но Пуглову стало нехорошо — неудобно, неловко, мороз по коже между лопатками. Потому что Пуглов уважал Ленина. Сталина — ладно, разоблачили, но Ленин… Пуглов даже передовицей «Правды» не подтирался и других газет тоже, там, где ордена с изображением Ильича. А уж если вдруг портретная фотография… Но Лопата — есть Лопата, он конечно всё не со зла. Пофигист просто.
— Здесь пять кружек будет, а нас шестеро, — быстро посчитал всё Михалыч. — Не дело.
Он ещё даже головой покачал.
— У кого чего?
— Погоди, давай сюда, — Шуля потянулся за рублём Лопаты. — Давай-давай, я добавлю. Только пусть мне кто-то кружки поможет нести. Пошли со мной, Вадим.
Шуля так это сказал, что Пуглов не мог отказаться. Да и Маздырин напутствовал:
— Иди-иди, ПуглО, пятаки приготовь.
Пивная была автопоилкой с разменными автоматами, но подле стойки с креветками тоже меняли на двадцатки бумажные купюры и «железные» рубли, которые рассчитанные на мелочь автоматы не принимали. Туда-то Шульгин и повёл за собой Пуглова. А про пятаки Маздырин так сказал потому, что Пуглов действительно иногда менял в этой пивной пятаки на двадцатки.
Так у них с матерью повелось, что он отдавал ей всю зарплату, на хозяйство, оставляя себе только, чтобы пообедать на работе и покурить — по рублю в день. Деньги на обед, в предупреждение непредвиденных трат, лежали дома в серванте. Пуглов каждый день брал из них один рубль, мать следила, чтобы таковой был в наличии. И ещё она отчисляла от хозяйственных денег сыну рубль в неделю на проезд, как раз хватало на метро туда и обратно, плюс автобус. И всегда настаивала, чтобы он заранее, прямо в понедельник, весь это рубль на пятаки разменял. Пуглов так и делал, и всю неделю таскал медную мелочь в кармане по мере убывания. Однако случалось, что он обедал и курил на весь рубль, без сдачи, и тогда в пивной, куда традиционно работники их предприятия заглядывали после работы, ему приходилось превращать с помощью разменного автомата пятаки в двадцатки. Потому что другой, разливочный, автомат принимал монеты только такого номинала.
Ехидный и наглый Маздырин пару раз приметил денежные операции Пуглова и с тех пор поминал это ему при каждом удобном случае. Хотя, что уж тут такого, Пуглов не очень и понимал, но каждый раз ему становилось почему-то неприятно, а даже и стыдно.
Они подошли к стойке с креветками, где можно было разменять юбилейный рубль с портретом Ленина. Пуглов пятаки доставать не спешил, потому что стойка — не разменный автомат, да и Шуля сам обещал добавить. Тут он с некоторым удивлением заметил, что Шульгин выложил на размен в тарелочку не тот рубль, полученный от Лопаты, а два тоже юбилейных, но других, на которых «Родина-мать зовёт», посвящённых тридцатилетию победы.
Заметив удивление Пуглова, Шульгин сделал ему успокаивающий жест ладонью наружу, усмехнулся и разменял рубли. Уже возле автоматов нашёл нужным сделать и пояснения.
— Это ребята отштамповали в штамповочном, не знал что ли? Ну, теперь знай. Тебе что, их не предлагали?
— Не-ет.
— Ну, ещё предложат. Они их по сорок копеек гонят, хотят поскорее избавиться. Сам понимаешь, стрёмно. Они их просто так одну партию, двадцать штук, сделали на пробу, получится — не получится. Получилось. Там только…, — Шуля сунул руку в карман и извлёк еще один такой рубль, — там только один луч сдвинут в сторону в отличие от настоящего. Вот смотри, — он передал рубль Пуглову и, уже опуская в щель поилочного автомата первую двадцатикопеечную монетку, продолжил: — Напортачили немного, но так, когда оригинала для сравнения нет, не видно. Они больше их делать не будут, сделано для забавы. — Шульгин передал Пуглову первую наполненную кружку, — Овчинка выделки не стоит, потому что можно загреметь ещё как. А у них и так всё хорошо, ну ты знаешь. И зарплаты, и приработок всякий. Иль не знаешь?
Шульгин с сомнением посмотрел на Пуглова.
Конечно, кое-что кое о чём Пуглов слышал. Иногда даже кое-что видел, перемещаясь по цехам с заготовками. Да Шуля наверняка это понимал. Он же его в этот ящик на работу устраивал и прекрасно знал об обязанностях Пуглова, хотя бы как член профкома. Но в том-то и дело, что кроме кое-чего кое о чём, Пуглов больше не имел никакой точной информации. Да и не пытался ничего больше узнать. Его-то какое дело? Поэтому на вопрос товарища он с сомнением ответил:
— Ну-у, так.
— Понятно, — кивнул Шульгин и передал ещё одну полную кружку, которую помощник по разливу принял за дужку в ту же руку, где уже держал первую. — Мне поговорить с тобой надо. Ты сразу не уходи, задержимся.
Они и задержались после того, как компания разошлась. Это быстро случилось, разбежались все в этот день после третьей.
А Пуглов с Шулей сходили за четвёртой, встали у стеночки и завели обещанный разговор. Только Пуглов никак не мог въехать, к чему его ведёт собеседник. Сначала тот стал хвалить Кузьмина:
— У мужика золотые руки, он тут и слесарь, и токарь. Маздырину такой кастет выточил — любо дорого смотреть! Очень даже дорого смотреть, — тут Шуля засмеялся, а когда заметил, что без поддержки, уже снисходительно улыбаясь, продолжил: — Ну, а что поделаешь, кастет Маздырину нужен для самообороны. Знаешь же, где Лёха живёт.
Пуглов тогда кивнул, но соврал. Он знал, да забыл — то ли в Люберцах, то ли в Перово, то ли на Левобережной, какая разница. Где точно живет Маздырин, Пуглов не помнил, но тот часто и в деталях рассказывал в пивной о своих боевых стычках на пути к дому от электрички.
— Вот, — заметил Шуля, — видишь, какое доброе дело Кузьмин делает. Ему и благодарны соответственно. И уважение мастеру от всех. Он всем помогает. Вот завтра загляни в его инструменталку, ты же на транспортировке, вот и загляни, когда он покурить выйдет, а ты ему как бы заготовку привёз. Загляни, но не тяни с этим, а как заглянешь, не ахай — он там сейчас новый ствол прячет, который для немецкого ружья точит. Точит по заказу. От кого — не скажу. Знаю, но не скажу. Даже тебе.
Сделав совсем недолгую паузу, на глоток, Шуля продолжил уже серьёзнее — до этого он говорил легко, живо, теперь же его слова стали весомее, речь размереннее:
— А тебе я скажу другое. Мы с тобой с одного двора, я постарше, но считай, росли вместе. Наши матери тоже работают вместе. И сюда тебя я рекомендовал, значит, имею право. Да и мать твоя меня об этом просила, очень боялась, что тебя в армию, да и в Афган. Я ей обещал. Так что я за тебя в ответе. Да и в профкоме, если что, за тебя с меня спрос теперь будет. Да нет, ты так не волнуйся, парень ты хороший, нормальный парень, вот только очень уж никакой. Никто, понимаешь, на предприятии тебя ни в грош не ставит. «Пугло» да «Пугло» — ну что это такое? Так нельзя. Надо завоёвывать авторитет. Надо так, чтобы тебя уважали.
— Пуглом меня только Маздырин называет, а остальные Пугалом, — стал оправдываться Пуглов.
Шуля страдальчески поморщился:
— Ну, что это такое? «Пугло», «Пугало», какая разница. Да ещё Маздырин. Зачем ты ему это позволяешь?
— Но он меня всё-таки старше, давно тут работает. А я…
— Всего на год, Вадим, всего на год, — перебил Шуля. — Всего на год старше тебя. На год, на год, — ещё раз повторился он, заметив удивление собеседника, — но какой у него здесь авторитет! Знаешь почему? Потому что он умеет себя поставить. У него таких рук , как у Кузьмина, нет, но он умеет дела делать. Такое дело провернуть может, что…, — Шуля засмеялся, как будто чего-то вспомнив. — Нет, молодец Лёха, молодец. Весь прошлый месяц мы казённый спирт с его лёгкой руки пили. Он такое удумал! Такое дело заварил! Знаешь? Не знаешь? Ну, значит, и не надо…
Шульгин успокоился и снова посерьёзнел.
— И Тёмыч тоже на год старше тебя, — совсем неожиданно добавил он.
— А Тёмыч-то что? — удивился Пуглов.
— А ничего. Это я к тому, что надо к чем-то стремиться, а не телегу по цехам катать с глупым видом. Тёмыч, к твоему сведению, вообще личность серьёзная. Он…
— Да из него слова не вытянешь, как узнаешь какой? — от несогласия и возмущения Пуглов даже перебил старшего товарища. — Только про футбол, если…
— Да, — прищурился Шуля. — Да, он с нами, но он молчит. Ты прав, от него слова не дождёшься, если не про «Спартак» или справедливость при разливе. Ну, про книжки тоже любит рассуждать, но это не с тобой. А о чём другом слова не вытянешь. Но ведь он и там молчит, он везде молчит. Кремень! Я не удивлюсь, если он когда-нибудь станет директором нашей конторы.
Пуглов как раз так удивился этому выводу, что остановился на половине глотка и вовсе не знал, что и сказать. Да в общем Шуля от него ничего и не ждал. Он сам досказал, что наметил:
— Понимаешь, Вадим, все они — Тёмыч, Лёха Маздырин, Кузьмин, — люди устремлённые. Кузьмин стремится к благосостоянию своему и семьи, было бы надо, он бы и холодильник спиздил, но руки золотые. Лёха — к утверждению своего положения в обществе. Тёмыч вообще в начале большого пути, ты о нём ещё узнаешь, сейчас он только на третьем курсе учится, на вечернем, а как закончит, сразу в гору пойдёт. Его, кстати, у нас уже в секретари комсомольские метят. А ты?.. Я вот на тебя тоже виды имел. Мне свои люди в профкоме нужны, но ты пока совсем никакой. Пять копеек тебе цена. Вот и Маздырин тебя пятаками попрекает. Не первый раз уже. Что за пятаки?
Почувствовав, что краснеет хуже, чем от наездов Маздырина, Пуглов рассказал тогда Шуле всё про свои пятаки. Тот выслушал, не шутя, без подколок, только тёр свой бритый подбородок, поглаживал кадык и потягивал из кружки.
— Пятаки, Вадим, тоже деньги, хотя и медные, — произнёс, наконец, как бы в раздумьях. — Всё дело даже не в номинале, а в количестве. Вот если бы у тебя мешок таких пятаков был на каждый день или, хотя бы, полны карманы, то никакой Маздырин бы и не вякнул. Потому что есть только два жизненных пути — либо стремиться, либо, извини, бабки делать. Третьего не дано. Ты реши, чего ты хочешь, что можешь, и вперёд!
Тут Шуля хотел сделать ещё глоток пива, но оказалось, что у него в кружке уже пусто. Он всё выхлебал потихоньку, слушая объяснение Пуглова и размышляя о жизненных путях. Теперь же словно очнулся:
— Так, где там твои пятаки? Они бы сейчас очень пригодились нам на посошок, самое время пустить их в дело, а то я сегодня поиздержался.
Вот такой вот был тот разговор, который после посошка и закончился, вроде бы совсем другой, но для Пуглова о том же. Он это не то чтобы чётко осознавал, но всё-таки понимал — чувствовал.
Да ведь он уже стал разговор с Шулей забывать, пока до дома добирался, хотел его уже окончательно закурить у подъезда на скамеечке. И надо же было появиться этим соседкам с прославлением Любочки, через руки которой проходят «большие деньги» и, как специально, половина из них в пятаках!
Поневоле задумаешься, что неспроста.
И Пуглов задумался, а от этого дела всегда всякая дрянь лезет в голову.
Вором Пуглов не был. То есть однажды он украл у своего одноклассника солдатика. Очень хороший солдатик, изображавший римского легионера. Таких солдатиков тогда ни у кого не было, а Пугловскому однокласснику Вовке целый набор маленьких пластиковых легионеров привезла из-за границы, из Венгрии, бездетная тётка. Набор был такой большой, что исчезновение одного солдатика сразу заметить было трудно, и другие Вовкины одноклассники, заходя в гости, беззастенчиво их тырили, а Пуглов всё чего-то стеснялся. Но однажды, когда у Вовки в гостях вместе с ним сидели ещё двое, а Вовка ушёл к телефону в другую комнату, а эти двое стали тырить солдатиков и пихать в бок Пуглова со словами: «Чо ты ссышь?», он сломался и тоже стырил. И то неудачно. Вовка потом увидел этого солдатика, уже в гостях у Пуглова, и пристыдил его, обозвав гадом. Да ещё не взял легионера обратно, хотя Пуглов пытался его вернуть. Всё это было, конечно, неудачное воровство, но такое мелкое, что за него не то что не посадят, но и судить не будут. Тем более что Пуглов был тогда несовершеннолетним, да и Вовка солдатика обратно не взял, как бы подарил. С позором и осуждением, но подарил. А тут…
«М-да-а, — думал Пуглов. — С-сука. Но надо же что-то делать!».
Утром Пуглов, как всегда, побежал на работу. И опять, как специально, у него в кармане в этот раз не оказалось пятака. Ах, да, он же их вчера все обратно на двадцатки поменял, для пивного автомата, с Шулей «на посошок»! Делать нечего, Пуглов выудил из другого кармана мятый обеденный рубль и встал в очередь к окошечку кассы размена.
Не сразу, но скоро он заметил, что за окошечком меняет деньги она — Люба. Всё к одному!
С этого момента, чем ближе подвигалась его очередь к кассе размена, чем яснее он видел через спины и головы фрагмент Любиной прически на макушке, тем больше ему хотелось просто удрать, вернуться домой, пусть даже и вовсе не пойти на работу. Он уже начал прикидывать в уме, что лучше — вызвать врача на дом, притворившись больным, или самому пойти в поликлинику за справкой, как оказался прямо перед окошечком.
Едва глянув ему в лицо, Люба расплылась в улыбке:
— Ва-адик.
Не было у неё такой улыбки раньше. Или он не замечал? Нет, точно не было. Она вообще в школе не улыбалась, сидела носом в парту. А теперь вот сразу улыбнулась. И ещё как! Как женщина. Откуда?
— Ну, что ты застыл? Давай свои деньги, люди-то ждут.
Всё это Любочка сказала совсем с небольшим нажимом и очень по-доброму.
Пуглов положил на тарелочку свой рубль и неожиданно даже для себя выдал:
— А когда ты сегодня заканчиваешь?
Он видел, что Люба удивилась, у неё даже брови подпрыгнули, но она не прекратила при этом выполнять свои служебные обязанности, а взяв рубль, быстро спросила:
— Весь?
— Что? — не понял Пуглов.
— Сколько разменять? Весь рубль?
— А. Нет. Сорок копеек.
Люба споро зазвенела монетками. Сначала пяточками из заранее заготовленных стопок, потом «серебром». Ссыпая уже всё в тарелочку, кратко бросила:
— В шесть. Вадик, не задерживай.
Чуть-чуть улыбнулась.
Пуглов отошёл в сторону, на него уже напирали.
Он ещё постоял, как бы занятый распределением по карманам разменянных денег и часто поглядывая на Любочку, но она работала. И всё же дождался короткого взгляда, между кассовыми клиентами, которым его бывшая одноклассница уделяла сейчас основное внимание. Короткий взгляд и едва заметная улыбка. А он успел рукой взмахнуть на прощание.
Всё.
На работе Пуглов был непривычно рассеян. Вернее, он был, как раз, очень сосредоточен, но внутренне и не на рабочем процессе. Катая тележку от станка к станку, со склада и на склад, он несколько раз задевал всякие путевые препятствия, за что был обложен и обозван безглазым Пугалом, долбанным лунатиком и ещё по разному с матерными вариациями.
На обеде в столовой Пуглов увиделся с Шулей, вернее, он сам его увидел и поспешил попасться на глаза и почти под ноги так, чтобы старший товарищ уже с подносом, заставленным порционными тарелками, не смог бы его миновать.
— О, Вадим! Как вчера добрался? — улыбнулся Шуля.
— Нормально. Поговорить надо.
— Ну, давай повторим после работы. Там же и тем же. Всегда готов!
— Нет. Мне прямо сейчас.
— Ф-фу. Ну, давай, пошли за столик, — уже не так бодро-весело, но согласился Шуля. И уже за столом, начиная, как полагается, с первого, с борща, сам подогнал: — Ну, что у тебя за разговор? Ты что ли уже подумал?
— Подумал, — кивнул Пуглов, который взял сегодня только компот с коржиком, — продай мне тот рубль, что в честь Победы, у нас штампованный.
— О, как! — Шуля застыл, не донеся полной ложки до рта. — О, как! Ты именно это надумал?
Глаза старшего товарища по двору, а теперь и по работе смотрели на Пуглова удивлённо, строго, но также и с ожиданием.
— Понимаешь, мне сегодня нужно немного денег, — пустился в объяснения Пуглов. — Я должен встретиться с женщиной… С девушкой, то есть.
— Ух, ты!
Шуля опустил ложку в тарелку, так и не отведав борща, и приготовился слушать дальше: — Ну, и…
Пуглов смутился еще больше, чем когда начинал.
— Я даже не знаю, куда с ней пойти… И вообще.
— Ну, ты же её, видимо, уже пригласил куда-то?
— Не совсем. Но уже начал и мне надо, а я не знаю куда, и денег у меня маловато. Всего сорок копеек. Вот я и прошу, продай мне тот рубль. Ты вчера говорил, что по сорок…
Шуля сделал непроизвольный жест, можно было подумать, что он хотел схватиться за голову, но удержался.
— Это хоть кто? — спросил он.
— Ты не знаешь.
— О, как! И куда ж ты всё-таки думаешь её повести? На рубль… Намекни, хоть какая она? Что ей должно нравиться, кто её папа-мама, где учится, кем работает? Да где ты с ней познакомился?
— Ты не знаешь. Да я тоже не знаю, кто у неё родители. Мама, вроде, бухгалтер или повариха.
— О, как! Или-или. Ты бы определился с показаниями.
— Точно я не знаю.
— Темнишь ты что-то, Вадик. Ладно, дело твоё. Своди её в ресторан. Впрочем, какой ресторан! Своди в кафе-мороженое. На худой конец в кино. Вот только обязательно купи цветы, да не жмоться, хорошие…. Ах, да! Сорок копеек…
Шульгин даже махнул рукой.
— Я и прошу, продай мне рубль. Или скажи, у кого мне купить, — загундел Пуглов.
— Ох, Вадим, — вздохнул Шуля и полез в карман. Достал кошелёк, солидный такой портмоне, извлёк оттуда синюю бумажную пятёрку. — На, с получки отдашь, через три дня уже будет. Только потому, что Галина Алексеевна, мама твоя, меня о тебе просила, а она человек хороший. Купи цветы и своди в кафе-мороженое, на самый крайняк в кино. Ну, берёшь или нет?
Пуглов пятёрку взял, Шулю поблагодарил и обещал с получки отдать, сам же воодушевился. Всё стало вдруг у него получаться, а дальше, действительно, пошло, как по маслу. Он успешно отпросился у начальника уйти на час раньше, иначе никак не успевал на свидание. Его любезно согласился подменить на этот час Лопата:
— С тебя, Пугало, кружка пива.
Никто даже не спросил, зачем ему этот час нужен, даже врать ничего не пришлось.
К двери, из которой должна была появиться Любочка, он примчался без четверти шесть. Точнее — без двенадцати. Ещё семь минут ходил туда-сюда, не отрывая глаз от этой двери, и пять минут стоял, как часовой у мавзолея, но не с винтовкой, а с букетом из пяти гвоздик — три красные, две белые.
Ровно!
Ровно в шесть, плюс, но не минус, секунды, из двери появилась Любочка.
— Ва-адик!
Она опять улыбалась.
Цветы понравились, хвалила выбор. Говорила даже: «Вот хризантемы — не то, быстро вянут, желтеют… Вот гвоздики!».
Как и посоветовал Шуля, Пуглов повёл Любочку в кафе-мороженое на улице Горького. В детстве его самого не раз водили туда родители, и когда папа был жив, и даже после того был он там с мамой, и ещё пару раз сам туда заходил. Хорошее там было мороженое, особенно «Космос» — с шоколадом и лесными орехами одновременно.
Сам он там съел в этот раз две порции, Любочка только одну, от второй отказалась. Ещё они пили кофе-глиссе и сок. Заказать пару коктейлей «Шампань-коблер» Пуглов, как хотел сначала, не смог, просто денег не хватало, даже без мороженого, ещё и цветы купил. Может и к лучшему.
Разговор всё больше вела Любочка. Впрочем, самый общий. «Где ты, Вадик? Кем работаешь?», « Как мама?» и т.п.. Уже, когда они всё съели и допили последние глотки сока, Пуглов спросил, что Люба ещё хочет? Может всё-таки ещё мороженого или чего-нибудь ещё? Например, в меню были также эклеры и пирожное орешек.
— Ничего не хочу, — улыбнулась Любочка, — хочу только знать, что ты от меня хочешь? Ведь я вижу, что ты меня не просто так пригласил, что-то тебе от меня нужно. И это что-то не я. Но вот что, Вадик? Что?
Пуглов, как говорится, опешил. О, какая, оказывается, непростая его одноклассница. Уж такой проницательности от этой тихони он точно не ожидал, поэтому сначала потерялся, а потом задумался, что ему и как отвечать. Молчание затянулось и вот-вот ситуация вовсе могла перейти из уже неловкой в очень затруднительную.
— Да говори прямо, не юли.
Пуглову показалось, что Любочка готова рассмеяться.
Тогда он собрал всё своё мужество и, хотя и покраснел от натуги, сумел очень серьёзно произнести.
— Я тоже хочу работать в метро. Выдавать пятаки. Помоги мне, пожалуйста, туда устроиться.
То, что большинство женщин умеют при желании делать большие круглые глаза, Пуглов знал, но что Любочкины голубенькие глазки могут округлиться до размеров пятикопеечной монеты, стало для него открытием.
Вскоре авантюрная колея, куда угораздило угодить Пуглова, и по которой неожиданно и недавно покатилась его жизнь, стала принимать криминальную глубину. Но не сразу. Целых три дня после свидания с Любочкой вообще ничего особенного не случилось.
Шуля никому ничего на работе не разболтал, ещё раз выказав себя добрым надёжным товарищем, другом Пуглов стеснялся называть его и в мыслях. Даже о долге Шуля не спросил, а только поинтересовался при встрече, как всё прошло, и получил неопределённый скупой ответ: «Спасибо. Всё нормально». Остальное время Пуглов, как всегда катал тележку по цехам, в пивную после работы вопреки обыкновению не захаживал и на третий день вернул с зарплаты занятую пятёрку. Вот и все события.
Несмотря на существенную для него брешь в финансах, образовавшуюся после возвращения средств, истраченных на цветы и во время посиделок в кафе-мороженое, Пуглов испытывал теперь облегчение.
Всё прошло и закончилось безрезультатно. Ну, и ладно.
Любочка немного посмеялась тогда, совсем необидно, проводил он её до метро, а потом и до её станции, благо жили они теперь на соседних по одной линии. На просьбу Пуглова, и в пути, и прощаясь, Любочка тоже так ничего толком не ответила, а он постеснялся спросить настойчивее. И с тех пор все три дня ни ответа от Любочки, ни привета. Да на приветы Пуглов не рассчитывал, ни к чему. Ну и хорошо.
Однако всё, тоже неожиданно и решительно, изменилось в четвёртый день.
Когда Пуглов вернулся с работы, Любочка вдруг ему позвонила:
— Привет, Вадик! — услышал он на своё обычное «Алё».
— Привет!
— Узнал меня?
— Да.
— Как дела?
— Нормально.
— Ты ещё не передумал выдавать пятаки?
Тут Пуглов понял, что Любочка там, на другом конце провода, тихонько хихикает.
— Не передумал.
Он немного разозлился на её настроение, и видно она это поняла по тому, как он сказал: «Не передумал», потому что сразу посерьёзнела. Голос её изменился, исчезла весёлая нотка.
— Ну, если не передумал, это хорошо, потому что я поговорила с мамой, она ведь всю жизнь в метро, и меня сюда устроила. Так вот, мама говорит, что скоро можешь выйти на работу. «Кому другому, говорит, я бы подумала помогать, а этому помогу, потому что он Галин сын». Очень она твою маму, Галину Алексеевну, любит. Так что ты маме спасибо скажи, и привет от нас передай.
— Спасибо, — прохрипел от волнения Пуглов.
— Пожалуйста, но ты это маме, маме своей скажи. И приходи в любой день на следующей неделе оформляться. Как дела свои уладишь на твоей прежней работе, так и приходи. Только позвони заранее, телефон мой помнишь? Ты его в кафе записал на салфеточке.
— Да, есть у меня. Помню.
— Ну, тогда звони. Пока. И маме привет от нас не забудь.
Люба повесила трубку.
***
ЧАСТЬ ВТОРАЯ — криминальная
Новая работа его не тяготила. Ну и что, что смена получается длиннее, чем на прошлой, дома ему делать особенно нечего. Ну и что, что нет субботы и воскресения, а есть график: три рабочих — один выходной, так даже лучше, отдыхаешь, когда другие работают. Ну и что, что больше стало рабочих обязанностей — бумажки надо ещё подписывать, деньги сдавать-принимать, а не только разменивать — зато форму бесплатно выдали. Ну и что, что к пяти-тридцати утром, а если в вечёрку, то ночью домой, зато проезд бесплатный. Ещё в метро шумно и душно, но и в цеху было не многим-то лучше, да и надоело уже тележку катать, можно и посидеть. А зарплата примерно та же, он её всё равно матери отдаёт.
Пуглова тяготило другое — то для чего он сюда устроился, по-прежнему оставалось лишь целью и пока что недостижимой.
Он каждый день держал в руках тысячи пятаков, щупал их, чуял медный запах, но в карман к нему они не попадали. И не только они, но и другие монеты любых достоинств, купюры конечно тоже.
Он сидел у всех на виду. За деньгами вёлся строжайший учёт. Утаить что-либо, хоть малую сумму, не было никакой возможности. Сколько тебе выдали в кассу, столько и сдай. Даже на продаже проездных не обманешь — не апельсины, не обвесишь.
«М-да, бля-а, с-сука», — снова начал грустить Пуглов.
В ящике он хотя бы был защищён от армии, а вот теперь его, пожалуй, и загребут. Сразу по весне и загребут. Как пить дать. И ведь загребут в стройбат, он туда приписан по зрению. Афган-то ему не грозит, это мать преувеличила, упрашивая Шулю. Но ещё неизвестно, что хуже. В стройбате одни чурки. Ребята, вернувшиеся от туда, говорили, когда чурок много, житья не будет. А кавказцы, говорят, вообще «звери».
Но армия — ладно. Хоть и боялся стройбата Пуглов, да надеялся как-нибудь откосить, хоть на годик, хоть до следующего призыва. Лямин из их класса в медицинский поступил, может, поможет — по старой памяти, за одной партой сидели. Или ещё кто. А был бы Пуглов при деньгах, так и всё бы проще. Но то, для чего он вообще всё заварил, для чего с надёжного места ушёл, стояло и не двигалось. Надо было что-то срочно изобретать, пришлось всё-таки думать. Вот только как он ни думал, обхитрить государство даже в мыслях не удавалось.
А цель-то была именно эта — немного понемногу государство обокрасть, немного же разбогатеть, но и только. А там можно будет даже на завод вернуться через того же Шулю, но состоятельным и уважаемым.
Пуглов понимал, что обкрадывать простых граждан это уж совсем некрасиво, а государство само всем должно. Да и у государства, казалось, украсть легче. Другие-то смогли. Однако стройного жизнеспособного плана для осуществления своего намерения он почему-то заранее не придумал. Ему опять же казалось, что всё получится само собой, едва он обоснуется на денежном месте. Но вот он уже там обосновался, а всё так просто не получается. Время-то идёт. А ну как всё-таки загребут? В стройбат-то?
Пиковая ситуация подталкивала Пуглова на крайние меры для собственного спасения.
«Не до жиру, — всё больше подумывал он. — Не до жиру».
Тут как раз подоспел очередной выходной, когда можно было хорошенько подумать.
Обычно Пуглов проводил выходные дома, а тут вдруг решил пойти погулять, развеяться, авось на свежем воздухе свежие мысли в голову придут.
Он шёл по раздрызганным в слякоть зимним московским улицам и старался думать. И в общем это получалось, но почему-то не свежими мыслями. Всё вертелась какая-то дрянь из недавнего прошлого без проблесков на светлое будущее.
Тогда Пуглов в который уже раз за последние дни попытался сконцентрироваться мыслью на рабочем процессе размена денег, где, как ему теперь казалось, он сможет улучить нужный момент. Других моментов ситуация не оставляла — строжайший контроль. А тут, когда он держит деньги в руке, а потом рассыпает их у себя под носом, и надо было пытать счастья. Но как?!
Надо же пытать так, чтобы этого не заметил тот, кому он меняет деньги. Если он не заметит, а потом Пуглов сумеет то что «спытает» вынести, то уже никто ничего не заметит, потому что…
Стоп! Остановил сам себя Пуглов. Государство-то уже не при чём. Разменные-то уже гражданские, то есть, того гражданина, который пришёл свои кровные на пятаки разменять.
Пуглов даже застыл на мгновение.
«А-а-а, не до жиру!»
Он снова пустился в путь, в погоню за спасительной мыслью.
Надо это делать так, чтобы не заметил тот, кому он меняет деньги. Поэтому брать деньги надо в самый последний момент, когда клиент уже сгребает свои пятаки, уверенный, что всё точно, и потому беззаботный. Потом надо их вынести, так чтобы никто не заметил. Правда, если он мало будет выносить, можно сказать, что это его деньги, даже если заметят. А если много? А если много пятаками? Тогда подозрительно. Сложно всё.
Но надежда на успех всё-таки появилась. Теперь он понял, что надо делать именно так.
Вот только как?
Пуглов шёл всё дальше и дальше и думал, думал…
В итоге промочил ноги, начал подмерзать и завернул в первую ближайшую дверь, первого подвернувшегося на пути магазина, чтобы немного согреться.
Магазин оказался с приставкой «зоо».
Он его заметил не сразу, сначала вообще думал, что аквариум стоит без воды, потому что совсем пустой — то есть не только воды, но и никого живого там нет, рыбок каких-нибудь или водных улиток, а даже и белых мышей, цыплят, черепах — вообще никого из тех, кто в зоомагазинах временно живёт. Разве что по одной из коряжек безводного аквариума полз таракан.
Пуглов снял запотевшие с уличного холода очки, протёр их, одел снова и увидел, что нет, это не таракан. Это какой-то другой жучок. Он таких видел когда-то в гостях у своего одноклассника — Сани Бокова, который мечтал стать биологом, держал дома ящериц и кормил их мучными червями. Этих мучных червей Саня держал под сеточкой из маминых колготок в банке из-под селёдки среди кучи крошащихся сухарей. Червей там копошилось столько, что ящерицы не поспевали — черви окукливались, а потом превращались в жуков. Поэтому Саня настаивал, что мучные черви не черви, а личинки, и червями их называть неправильно. Но Пуглову всё это было неинтересно, его вообще тогда мутило, потому что внутренность банки смотрелась крайне неприглядно и воняла не то мочой, не то нашатыркой, не то и тем и тем сразу.
«Хрущ! — неожиданно вспомнил название жука Пуглов. — Точно, хрущ!»
И вдруг хрум и хруща не стало. Зато на ветке появился тот, которого Пуглов считал до этого момента корявым сучком. Живой хамелеон!
Ещё минут тридцать Пуглов не покидал зоомагазина, наблюдая за диковинной ящерицей.
Хамелеон же, слопав жука, покрутил глазами во все стороны, сам оставаясь неподвижным. Наконец его левый глаз остановился в положении зрачком вниз. Пуглов тоже перевёл туда взгляд и увидел на песке, покрывавшем дно аквариума, с десяток тех самых мучных червей, которые не черви, а личинки. Хамелеон, неспешно спустился с коряжки и принялся пожирать их одного за другим, почти в упор стреляя липким своим языком.
Через полчаса из магазина вышел другой Пуглов. Согревшийся, уверенный, спокойный. Он знал теперь не только что, но и как.
Первым делом Пуглов забрал из комода старые очки своей покойной бабушки. Мать не заметила. Она давно уже про них забыла.
Впервые в жизни Пуглов был доволен, что у него плохое зрение, хотя, конечно, не такое, как у бабушки, которая вообще почти ничего не видела. Так — расплывчатые силуэты, поэтому ей многое и виделось по-иному.
— Вадик у нас такой красивый, на маленького Ленина похож, — говорила она матери.
Пуглову тогда это было приятно слышать, хотя он знал, что бабушка сослепу ошибается. У него всю жизнь были прямые волосы, а Володя Ульянов с детства курчавился, пока не полысел.
Бабушка носила очень сильные очки с толстенными линзами, за которыми её совсем небольшие глаза, казались до ужаса огромными. Пуглов решил, что эти очки сыграют важную роль при воплощении плана. Того самого, что внезапно вспыхнул, а потом дозрел в его мозгу по мере созерцания хамелеоновой трапезы.
Без них не получится.
Теперь на работу Пуглов отправлялся в своих очках, а усаживаясь на рабочее место за окошечком кассы, надевал бабушкины. Будто бы, чтобы лучше видеть разменную мелочь и не ошибаться в работе. Видел он в этих очках на самом деле хуже, даже хуже, чем вообще без очков, чтобы хоть что-нибудь разглядеть, ему приходилось склоняться носом к самой поверхности стальной тарелочки, на которой проводился размен, и смотреть в щель между бровями и линзами, зато пятаки становились близко-близко.
Так носом в тарелочку и в бабушкиных очках Пуглов проработал пару недель, и всё это время упорно тренировался ночами на кухне. Или вечером, или утром, когда матери не было дома, а он — наоборот, в зависимости от смены.
Наконец настал день, когда Пуглов решился отправиться на работу в полном вооружении.
Сверху скотч, снизу пластырь — тоненькая полосочка, всё вместе — колечко на языке. Скотч липкой стороной к нёбу, пластырь липким к языку, чтобы держал. Сам он называл эту конструкцию сначала «липкой муфточкой», а потом, подумав, «муфтовой липучкой» — так точнее. В этот раз, кроме бабушкиных очков, он взял с собой и её, чтобы надеть на язык перед входом в кассу.
День не принёс ему разочарования. Он слизнул и проглотил всего пять пятаков, но этого никто не заметил, и Пуглов впервые вернулся домой с добычей.
Дома он выпил горькой соли, сходил в туалет, тщательно промыл пятаки, сложил их в заранее приготовленный мешочек — сам его сшил из старых сатиновых чёрных трусов — и спрятал добытое на антресолях. Всё, как было задумано.
Когда Галина Алексеевна вернулась домой с вечерней смены, её сын уже спал.
И пошло-поехало. На второй день Пуглов слизнул семь пятаков, на третий десять, потом был выходной, потом двенадцать пятаков, а потом так насобачился и осмелел, что слизнул за смену сразу двадцать три — целые рубль пятнадцать копеек!
Это уже что-то! Но Пуглов и на этом не остановился.
Ещё неделю он слизывал пятаки с приростом и достиг числа — пятьдесят восемь пятаков за одну смену! Почти трояк — два рубля девяносто копеек! Теперь, в совершенстве овладев искусством слизывания пятаков, он мог слизать за смену и больше, но всему есть предел. Во-первых, к сорок пятому пятаку снашивалась муфтовая липучка, и многие зализы выходили уже неудачными, недолизанные пятаки скакали и звенели тогда по тарелочке. А во-вторых, он боялся заворота кишок. Уже к пятидесяти в животе было очень тяжело, очень.
Однако примерно по трояку за смену Пуглов слизывать мог, а это тридцать рублей в десять дней и, соответственно, за вычетом выходных, около восьмидесяти пяти рублей в месяц. И это не считая зарплаты! Неплохо.
Теперь Пуглов работал с энтузиазмом и удовольствием, тоже, наверное, впервые в жизни, которая налаживалась с каждым днём. Однако всё совсем хорошо никогда не бывает, и главное не знаешь откуда подвоха ждать.
Вернувшись как-то раз с работы, как всегда теперь с пятаками в желудке, Пуглов застал мать в компании сантехника.
— Нет у вас никакого засора, — утверждал сантехник, стоя уже в прихожей. — Я на всякий случай прочистил, но ничего не было, и сейчас тем более нет.
— И нигде не течёт? — беспокоилась Галина Алексеевна.
— Нигде.
— Может, от соседей?
— И от соседей не течёт.
— Может быть, в потолке какие-то трубы?
— Ну, какие там трубы? У вас же вообще в коридоре пахнет, а не в санузле. Послушайте, а у вас кошки нет? Может, она у вас там в туалет ходит?
Палец сантехника указывал на антресоли.
— Нет, кошки у нас нет, — печально покрутила головой Галина Алексеевна.
На том они с сантехником и расстались, а Пуглов немного обеспокоился — чего им от антресолей надо? Трубы какие-то…
Всё прояснилось за ужином, когда мать стала жаловаться, что, не к столу будет сказано, но в коридоре у них пахнет нечистотами, и несёт всё откуда-то сверху, будто из антресолей.
— Может быть, слазаешь туда, Вадик? Посмотришь? Чего там так воняет? Раньше-то не было.
«Неужто пятаки учуяла? — ещё больше обеспокоился Пуглов. — Я же мою их с мылом».
— Завтра слазаю, — сказал он. — Сегодня устал — наработался. А завтра я в вечёрку.
Спал ту ночь Пуглов плохо, а утром еле-еле дождался, когда мать уйдёт на работу, и сразу полез на антресоли. Забираясь на стремянку, услышал и почувствовал одновременно, что внутри у него брякает-звякает.
Он же забыл ночью освободиться от вчерашнего сбора! Пятаки до сих пор у него в животе, а ведь он вчера сорок восемь слизнул! Не так уж много, но…
Пришлось сначала освобождаться. И тут Пуглова ждало ещё одно недоразумение. Пятаков вышло только сорок семь и половина из них с прозеленью.
«Где ж сорок восьмой, — взволновался он, — куда он там мог завалиться? Может быть, в аппендицит? Ладно, потом выйдет, сейчас не до этого».
Он ещё раз перемыл все пятаки, которых уже накопилось изрядно, пора было начинать третий мешочек. Всё тщательно перемыл — щёточкой и со стиральным порошком «Лотос». После этого сложил мешочки в старый потёртый чемоданчик, с которым отец ездил в командировки. Укутал мешки с пятаками порченой клеёнкой, а уж потом закрыл крышку. Чемодан застегнул — и на застёжки, и на молнию. Всё это угнездил на антресолях так, что матери и вовсе не добраться. Хорошенько проветрил квартиру и только после этого успокоился и удовлетворился, что сделал всё правильно.
Матери позже сказал, что нашёл на антресолях дохлую разлагающуюся мышь и выкинул. Мать поверила, хотя никаких мышей в их пятиэтажной хрущёвке никогда не водилось.
И вот настал день, когда, в очередной раз освободившись от добытого на работе, вымыв и ссыпав всё в мешочек, завернув в клеёнку и убрав в чемоданчик, а чемоданчик — на антресоли, Пуглов подумал: «А схожу-ка я в нашу пивную». Назавтра у него был выходной, мать работала — очень удобно.
Утром, оставшись один, Пуглов приоделся в джинсы и финскую куртку. Набил карманы пятаками из чемоданчика. Всё остальное опять аккуратно упаковал, убрал, поставил на место стремянку и отправился туда, где давно хотел появиться.
— Говно никто не будет?
Знакомая шутка Кузьмина отозвалась неожиданным теплом в сердце Пуглова.
Мастер золотые руки опять чистил воблу и вытащил кишки, как раз в тот момент, когда Пуглов подошёл к компании. Все в том же составе.
— Слушай, и правда воняет, — принюхиваясь, поморщился Лопата, и сразу же громко: — Кто насрал? Хорош бздеть в пивной!
Ответа не последовало, а Пуглов решил заявить о себе:
— Здорово, мужики! Сегодня я угощаю! Решил проставиться.
— Ух, ты! Пугло! — удивился Маздырин.
— Ты ж уволился, — заметил Кузмин.
— И давно, — добавил Лопата.
— Но я не проставлялся. Хочу исправиться, — Пуглов старательно широко улыбался.
— Ну, давай, крутись, — подбодрил Маздырин.
— Я один всё не донесу, надо чтобы кто-нибудь помог.
Мужики переглянулись.
— У меня руки в рыбе, — сразу отвертелся Кузьмин..
Тёмыч зарылся в кружку. Шуля невозмутимо посасывал пёрышко воблы.
— Ладно, я схожу, — вдруг согласился Маздырин.
До автоматов они дошли молча. Пуглов стал менять пятаки на двадцатки, стараясь не смотреть на Маздырина, только раз и глянул, но тот вообще смотрел в пол, стоя рядом, как посторонний. Также он постоял, когда Пуглов наполнял кружки. Забрал по две в руки и ушёл, не проронив ни слова. Зато, когда наполнив ещё две, Пуглов тоже последовал к месту распития, то услышал Маздырина очень хорошо:
— Он, как с паперти! Неисправим. Опять пятаками расплатился. Воняет, как в говно наступил. Как обосрался, — и уже заметив подошедшего Пуглова: — Тебе что, милостыню только пятаками подают?
— Я в метро работаю, — в ответ улыбнулся Пуглов и похлопал себя по карманам.
Забренчало.
— Ты на что намекаешь, Вадик?
А вот Шуля спросил это без улыбки, почти так, как порой ставил вопрос на собрании.
Пуглов же улыбку не убрал, только постарался придать ей загадочности и, сунув свободную руку в карман, вытащил горсть пятаков. Поставил кружку, сунул другую руку в другой карман и ещё горсть пятаков вытащил.
— Хрена се, — сказал Кондратьев.
— Ты что, срёшь ими? — отшатнулся Лопата. — Они же воняют!
«Как он догадался?» — внутренне вздрогнул Пуглов, улыбка сама сбежала с его лица, но он мужественно возразил:
— Деньги не пахнут.
— А я, блин, думаю, кто насрал? — пропустив мимо ушей возражение продолжал возмущаться Лопата. — Убери их нафиг. Всё, я пить это пиво не буду.
— Спиздил бы что-нибудь порядочное, — презрительно посоветовал Кондратьев и, отпив свежего пивка из кружки, принесённой Пугловым, добавил: — Там что больше пиздить нечего?
— Шпалы, — предложил Маздырин, глаза его немного сузились и на скулах не по-доброму загуляли желваки.
— Вадик, иди домой, — посоветовал и Шуля. — А то и правда…, воняет.
— Понял, Пугло? Или в пятак? Проваливай со сраными пятаками!
Маздырин не шутил. Но на Пуглова нашло, хватит. Он ссыпал свои пятаки в карманы и уверенно взялся за кружку.
— Товарищ не понимает, — сказал своё слово Тёмыч.
— Щас объясним, — кивнул Маздырин.
Пуглов всё понял и ушёл.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
На следующий день после посещения пивной Пуглов на работу не вышел.
Похмелья не было, выпил он совсем немного. Фонарь под глазом был пока небольшой, ещё не расплылся, да это и не причина — ну, фонарь и фонарь, мало ли откуда. Не вышел на работу и всё.
И за справкой в поликлинику не побежал. Весь день до прихода матери провалялся в постели, даже чаю не пил, даже не покурил ни разу.
На следующий день мать сама врача вызвала.
Дали Пуглову больничный с диагнозом «вегето-сосудистая дистония». «Переработал он, — сказал врач. — Пусть отдохнёт». Но и по истечении срока больничного, Пуглов остался дома, не обращая внимания на страдания и причитания матери.
По большей части он лежал, ходил только на кухню, когда мать позовёт, если дома, и ел то, что она ему приготовит. На улицу совсем не выходил и чувствовал себя всё хуже и хуже.
В какой-то из дней, счёт времени Пуглов потерял, его потянуло на антресоли. Он и полез. Достал чемоданчик, а из него пятаки — высыпал из одного мешочка медную кучку на кухонный стол, сам сел рядом и впервые глубоко задумался о собственной жизни. В этой глубокой задумчивости, вспоминая работу в метро, незаметно для себя, как бы автоматически, без бабушкиных очков и муфтовой липучки, просто так съел несколько пятаков.
Вдруг ему полегчало.
Он убрался в комнате, помылся в душе, сам заварил себе и попил чаю. Порадовал аппетитом и живостью вернувшуюся с работы Галину Алексеевну.
Поздно вечером пятаки вышли сами, но Пуглову показалось, что их стало меньше. Тут он вспомнил, что сорок восьмой тоже так и не вышел. Конечно, он мог его просто проглядеть, мог тогда и обсчитаться, но вряд ли.
К утру Пуглову опять стало плохо, он с трудом дождался, когда мать уйдёт на работу, и съел ровно три пятака. Опять почувствовал подъём, даже прогулялся по двору и выкурил несколько сигарет, а к вечеру из него вышло два зелёных, будто чем-то изъеденных пятака, а от третьего только немногим больше половины.
«Я их перевариваю!» — догадался он.
Ещё через пару дней, окончательно убедившись, что его догадка правильная, Пуглов сам пошёл к врачу. С этого начались его длительное хождение в поликлинику и амбулаторные обследования в больницах. Ему делали рентген — ничего не нашли, брали всякие анализы — все показатели в норме, даже психиатр не нашёл у него серьёзных отклонений. Только окулист отметил сильное ухудшение зрения, Пуглов окончательно посадил его, работая в бабушкиных очках. Зато стройбат теперь был не страшен, врач сказал, что с таким зрением его вообще никуда не возьмут.
Всё время обследований Пуглов продолжал принимать пятаки, а чтобы понапрасну не тратиться, гонял через себя одни и те же, которые истончались, уменьшались и уже истаяли до размера однокопеечных монеток.
Кое-какие добытые на работе кассиром средства Пуглов всё-таки начал понемногу тратить. Чувствуя себя теперь не так уж плохо, он стал заходить по дороге из поликлиники в пивную, выпивать кружечку. Разумеется, не в ту пивную, где бывал раньше, работая в ящике, а в ближайшую к дому. Там он скоро получил прозвище Рокфор за странный, похожий на плесень, зеленый налёт, появившийся у него повсеместно на коже. И за запах, который теперь отмечали все и везде, где появлялся Пуглов.
Дерматолог, сделавший с кожи Пуглова соскоб и отправивший его на исследование, получил из лаборатории странный неофициальный ответ: «Этого не может быть, но, кажется, патина».
Пуглов спокойно выслушал новое медицинское заключение. К тому моменту он гонял через себя уже третью троицу пятаков и больше думал о том, как ему сохранить нажитое в метро, без которого он уже не мог обходиться, а обратно его не брали. И неизвестно, чтобы ещё случилось с ним дальше, и чем бы всё закончилось, но тут Горбачев объявил в стране «Перестройку».
Почти сразу, не надеясь больше ни на кого, не доверяя больше ни в чём государству, Пуглов решил стать частным предпринимателем в сфере индивидуальной трудовой деятельности. Для начала он отыскал дома, в барахле, ворованного у Вовки солдатика, сделал по нему форму, переплавил на три рубля пятаков с антресолей и отлил несколько фигурок маленького легионера в меди. На следующий же день он очень дорого продал их в Битце на вернисаже.
Запах, видимо, ушёл при переплавке, иначе было бы сложно понять, как смогли в дальнейшем эти солдатики пользоваться столь сногсшибательным спросом. Говорят, Пуглов сделал на них очень большие деньги и по-настоящему сказочно разбогател.
Непонятно также, откуда он брал медь на переплавку и выплавку легионеров, когда истратил все слизанные пятаки, но Пуглова с солдатиками видели и в Измайловском парке, куда вернисаж художников переехал с 1987 года. Что совершенно точно, кассиром в метро он больше никогда не работал.*
С 1997 года пятикопеечные монеты и вовсе начали чеканить из стали с мельхиоровым покрытием, содержание меди в них было сведено к минимуму, поэтому для переплавки в солдатиков они стали совсем непригодны, но вряд ли уже были нужны Пуглову.
Говорят, к концу девяностых он уже скупил контрольный пакет акций завода-ящика, на котором раньше работал. А Тёмыч там всё-таки директор.
* Сноска: «Контролером-кассиром московского метро впервые стал мужчина», — заголовок статьи на сайте www.mosmetro.ru от 23 июня 2020 г.