Как оно говориться, не минует никого чаша сия. Но тут уж ничего не попишешь. Хоть и много сторон дореволюционного быта и самых разнообразных профессий описал Владимир Алексеевич Гиляровский в своих воспоминаниях, а вот темы гробовых дел мастеров и копальщиков могил не затронул. Постараемся немного рассказать об этих не очень почётных, но необходимых профессиях в воспоминаниях и высказываниях представителей оных.
Со слов могильщика московского Семеновского кладбища (на месте этого кладбища сейчас разбит сквер) Ивана Ивановича Попкова. 1908 год:
«Верите али нет, господин хороший, а мы настрахаемся в иной раз… Онамеднясь человека одного схоронили, так и по сей час в себя не придем. Морда-с у него такая, что и в гробу, в предцарствии лежащая кирпича просит. Носик только посинел… Правое слово даю — спросите, коли не верите, наших. Из прасолов он, из по мясному делу спецьялистов. Помер человек, в иной мир отошел, а на роже такая краснота, что живому дай бог. Кровь скотинную пил. Ровно вот встанет и тиснет по уху. Сказывали, что силен был: тушу, изволите видеть, без какой иной помочи один на крюк вешал. Тушу коровью али бычью… А сколь в ей — не знаю, только много. А помер с опою, лишнего испил и помер… Вот наша жизнь какая! Сродственники толковали, что из гроба вставал и по ихней квартире ногами ходил. Оборотень! Такие бывают… Ему и земли нипочем… Когда крышку ему прибивали, так Василий Сидорович сам видел, как он рожу сморщил, будто чихать желание имел. Вы на слова мои, господин, не смейтесь. У нас практическое дело за много лет, всяко видывал. С упокойным тоже всякое в вежливом положении поведение. Возьмет и чихнет, а живой человек умом срешится… Выходит: помереть не помрет, только время проведет по нечистого духа вразумлению…»
От могильщика кладбища того же Семеновского кладбища Ивана Севостьяновича Холодкова. 1909 год:
«Чудак один гроб себе ореховый с футляром дубовым заказал, и весь резной с ангельским сонмом, а нутро — парча от Сапожникова… («Парча Сапожникова» — парча московской фабрики Сапожникова, считавшаяся одной из самых высоких и ценных по качеству.) Первый сорт товар! Рассказывали: в ём для покрытия грехов спал, в ём и хоронить заказывал. Только родственники, братец да внучек, смишулили. Гроб продали бюру похоронному на выставку в окно, а схоронили в футляре. Жадны очень… Им упокойный капитал даже завещал и торговое дело в первой гильдии… Покоя усопшего лишили… Рази в футляре такое лицо пристало по чину хоронить? В футляре тело из стороны в сторону непочтительно перед предстоянием движется, особливо когда если в могилку опускать… Дармоеды — не родня! Хоть бы простой сосновый, а всё гроб, в футляр воткнули… И нам на чай чуть посыпали… Вот что бес-от с людьми живыми делает!»
На московском Лазаревском кладбище долго сохранялось интересное надгробие: могила, обложенная железными плитами, литой металлический крест, с которого спускаются две, соединенные жалами змеи. По плитам надпись: «Отцу и матери от сына». Это могила купца Сандунова. С ней связана следующая легенда, а может быть и всамомделешняя история. В начале прошлого столетия у богатого купца Сандунова был сын — бравый гусарский офицер, беспутный кутила, растратчик отцовских денег. Это, конечно, вызывало особое неудовольствие отца и матери, отличавшихся болезненной скупостью. При жизни купец Сандунов заказал себе гроб со всеми погребальными принадлежностями: с дорогим покровом, подушкой и пр. Умер Сандунов, хоронила его жена. Вскоре умерла и она. Приехал гусар за наследством, но нигде не мог найти следов денег и ценностей. Обвинили в краже живущую много лет в доме прислугу, но и от нее ничего не допытались. Решился гусар на крайнее средство — добился сложного для того времени разрешения вскрыть общую могилу родителей. В подушках он нашел все их состояние. Это якобы и послужило темой для надгробий, в сооружении которого заключалась месть обиженного, то есть две змеи символизировали отца и мать обиженного гусара.
При старых полицейских участках до революции существовала часовня для мертвых тел. В провинции их называли иногда «морг», чаще «покойницкая», «мертвецкая», «отходная», «убогий дом» и «божий угол». Собственно, все учреждение состояло из ветхого, старого, гнилого сарайчика или из специально пристроенной к казенному зданию неотапливаемой комнатушки, не имевшей для проветривания ни форточки, ни окон. При приближении к ним в летнюю пору вас обдавал смрад, запах гнили, плесени, затхлости и иногда ладана. Смесь этих ароматов заставляла брезгливых поспешно, зажав нос, удалиться. Обстановка часовен была самая упрощенная. Несколько простых, не прикрепленных к стенам деревянных скамеек, подобие нар на козлах, посредине стол, обитый ржавым железом, и в правом углу две-три почерневшие от времени пожертвованные доброхотами иконы. За ними — сухая верба, полинявшие бумажные цветы и записочки с молитвами. Везде, где только возможно, тела на скамьях, нарах и просто на не знавшем мытья полу. Вид жуткий, отталкивающий, вызывающий отвращение. На санитарные условия «следственно-покойницкого» дела, конечно, не обращалось никакого внимания, и находилось оно в первобытном, доисторическом состоянии, распространяя по городу, в лучшем случае, зловоние, а в худшем — заразу. В ясный день возле часовень кружатся стаи крупных, жирных, переливающихся на солнце сине-радужным цветом мух. Насекомые суетливо ползают по лицам невольных «клиентов», концентрируются на складках их глаз, рта и делают попытку садиться на входящего. В прежние времена примитивность хранения мертвых тел, протокольное оформление дознаний о смерти, перевозка «вещественного доказательства» из одного участка в другой доходили до курьезности. Пока тянулось следствие, хоронить было нельзя, а время для полицейской канцелярщины исчислялось месяцами. Иной труп, особенно в жаркое время, без предохранительных мер, разложится до неузнаваемости, и только тогда соберутся его анатомировать. Замораживание не практиковалось. Бывало, что вскрывали, ввиду полной невозможности совершить эту процедуру над совершенно раскисшими останками, вместо одного — другого, лишь бы оформить бумажную переписку. Подобранных на улице мертвецов для опознаний «гоняли» на городской управской кляче из участка в участок, пользуясь для этой цели одним, хранившимся всегда при часовне, видавшим виды за многолетнюю службу, простым сосновым гробом. Обслуживались божьи углы инвалидами, старыми солдатами и просто «призреваемыми» богаделен. Числились они на службе при полиции, получали ничтожный оклад, крохотную квартиру и существовали большею частью за счет денежных подачек от родственников умерших, с доходов от обмывания тел, назначенных к церковному погребению, и от продажи носильного платья, снятого с «скоропостижных и безродных». Типаж этих служителей был весьма оригинален, как и их высказывания тоже. Вот некоторые из них:
* * *
Наше дело малое, коли прикажут, отдадим покойничка. Нам его не беречи для богатства, сами, будет время, помрем…
* * *
На воле жарко, солнышко, усопшие и стухлись!
* * *
По шесть месяцев, бывает, лежат… Другого всего червяк измучает, а все лежит — до распоряжения…
* * *
У его супружницы волосы кто-то срезал, а он на меня драться. Я в суд подавал… Замирились на пятерке!
* * *
Я его в гроб хотел ложить, голова и отвалилась, а шейка, ровно живая, по полу поползла. В жару четыре месяца хранили!
* * *
Разубеждением в жизни помер от веревки…
* * *
Нераскаянный висельник с чердака…
* * *
Сними покрышку с головы, здесь божья икона. Вот твой братец — в целости; посинел малость, так это не от нас, а от себя…
* * *
Нет, нос у них в порядке… Это при жизни кто ткнул. Голого так и привезли — без порток…
* * *
А ты мужа ищи, который не помрет!..
* * *
Гроб наш сейчас в Пятницкой части, к вечеру вернется…
* * *
Ну и прощай! Сам сюда — пятками вперед — не жалуй! Катись… Не смеешь меня оскорблять, я при полиции служу! Сам ты вор, и еще от такого слышу…
* * *
Служба ничего себе, казенная, только, без доходу от сродственников, бедная…
* * *
Дитёв легко посмешать, что и бывает! Коли сопреет — все едино кого сдать, лишь бы естественным полом соответствовал…
* * *
Она без туфлёв и была. На кой мне пес ваши туфли! Скажи спасибо, что мертвое тело сберегли, невежа… От таких, как ты, одни клявзы!
* * *
Двадцать два скоропостижных. И не берут! В морг их на анатомию бы студентам резать. Куда класть? Вот и ворочай тут мозгами!
* * *
Ладно и в сарае отлежится, из него вода повыльет. Водяная болезнь… Кто говорит? Я говорю, лучше твоего дохтура знаю. Так с рогожкой и оставь…
* * *
Вспух человек, и боле ничего — какая же противность? В кажном из нас естественные дрожжи…
* * *
Младенца в печатную грамотку завернут и мертвого бросают. Эх, бессовестные, из своего брюха, а не жаль!
* * *
Для человеческого здоровья приказано было холерных в известку кунать…
* * *
Гроб нам новый управа в третьем году купила…
* * *
Фёршалы луче дохтуров требушину мастера видеть…
* * *
Не нашел здесь? В оврагах за городом поищи…
* * *
Здесь не картошкой торгуют, а мертвых людёв сберегают!
* * *
Чево жую? Хлебушко-калач в узелке при покойном сохранился. Он без описи, протокола на него не составлено…
* * *
Господин пристав распорядились от заражения анатомическое вскрытие разрезать…
* * *
От мальчишек отбою, от сволочей, нет! Камни в окна швыряют и лаются. До чего паршивцев распустили! Меня архиреем дразнят…
* * *
Рубашка на тот свет дело простое. Своей бабы нет, моя сошьет. Саван… Из коленкору хочешь или полотняный? Он тебе кто? Братец! Не пожалей из полотна! Последнюю радость ему творишь… Подожди, запру часовню и переговорим…
* * *
Обожди, говорю, анатомию там два хвершала делают, чтобы покойный не сбёг…
* * *
Я казенный человек и двадцать два года на своем деле. На мое дело не всякий польстится… Без нас и покараулить тело некому!
* * *
Привычка, ваше благородие! Мне все едино…. Вы вот брезгаете, а я здесь отобедать могу. Такие же люди, только без дыхания!
* * *
Протух? Как не завонять! Ты на второй месяц спохватился, что супруга умерли. Искал? Сюда бы прямо шел… Эх ты, голова садовая, с девяти утра пьяный! Горе…
* * *
Пес его знает кто такой. Подобрали со двора… Мертвый, одно слово, не встанет!
* * *
Дочка ваша на улице померла… Как фимилия? Сычугова? Дай я на записочку посмотрю… Есть такая! Иди сюда, не запнись о горшок… Ай, ай жалость какая! Молодешенькая вовсе. Я постарался похранить, на скамеечку положил… Не плачь, матушка, все у бога будем! Чувствовал, землячка, что старание мое ты почтешь!
* * *
Это старуха безродная. Третью неделю лежит. Ей крысы ухи и щеку отъели. На тот свет и без этих вещей можно…
Вот такой незатейливый и совершенно искренний язык. Очень расхожая и набившая оскомину фраза, но человек, действительно, ко всему привыкает.