Московские «холодные» парикмахеры и цирюльники, стоявшие в Зарядье, часто повторяли обращенную в каламбур одну и ту же фразу:
— С пальцем девять, с огурцом пятнадцать!
Объяснялось значение фразы следующим образом: за девять копеек брили цирюльники самым примитивным приемом, засовывая для оттягивания щеки в рот палец, за пятнадцать же предоставляли клиентам удобства пользоваться для той же цели огурцом.
В конце XIX в. от времени глубокой старины еще сохранялись и встречались бродячие цирюльники и парикмахеры, ходившие по квартирам своих клиентов, а в свободное время по улицам, базарам и дворам. Они носили в одной руке ящик с инструментом и кое-какой парфюмерией, а на шею надевали через отверстие спинки деревянный стул. Придя на место, где предполагалась работа, эти мастера начинали скоморошьим присказом собирать вокруг себя толпу. Цирюльник был почти то же, что и парикмахер, но вместе с тем лекарь, исполнявший фельдшерские и даже докторские операции. Вот, к примеру, одна из характерных присказок:
— Шла барышня по дорожке, на ней новые полсапожки, да запнулась за тумбочку, уронила сумочку, подняла юбочку, упала на дорожку, поломала ножку! Бреем, стрижем, бобриком-ежом, лечим паршивых, из лысых делаем плешивых, кудри завиваем, гофре направляем, локоны начесываем, на пробор причесываем, парик промоем, кровь откроем, фризюр наколем, тайну любви скроем, мозоль подрежем, косу купим и срежем, мушки клеим, стрижем да бреем! Начески, наколки, шьем наклад в три иголки, мушку приставим, ревматизм растираем, бородавки сводим, по домам к почтенным людям ходим. Цирюльники-щелкачи, запляшет, кто пять лет лежит на печи! Банки, пиявки, набор грудной степной травки. Зубы рвем — деньги вперед берем! Бритвы востры, ножницы остры! Белила, румяна, щеголям награда — из мозгов пахучая помада!.. Шла барышня по дорожке и т. д.
Более продвинутые, как сейчас сказали бы, цирюльники имели при себе прибор-ящик, с которым объезжали провинцию или работали по вызову и при номерных банях. В ящике длиною более метра и шириной вполовину, в строгом порядке размещались «козьи ножки», ланцеты, ножницы нескольких видов, широкие бритвы, кровососные банки, крючки, сосуд для хранения живых пиявок, инструменты, напоминавшие своим видом плотничье долото, механические заводные машинки-«просечки», коробочка с корпией (расщипанной на нитки полотняной тканью-рваниной), загадочные медикаменты в темно-синих флаконах, помада собственного изготовления, настой из пареного розмарина и березового веника — для мытья головы, ращения волос и прочие инструменты. К тому же, доморощенные лекари помимо кровопускания и удаления зубов брали на себя и более сложные операции, как, такие как, «фонтанель» и «заволоку». Между прочим, «фонтанелью» назывался глубокий надрез на коже, в который вкладывалась обыкновенная горошина, «заволокой» же — два параллельных надреза, находившихся на некотором расстоянии один от другого, соединенные между собой продернутой под толщу кожи полотняной тряпочкой. В первом случае горошина сама по себе вызывала процесс нагноения, а во втором то же самое явление достигалось путем периодического передергивания ткани из стороны в сторону. Такие хирургические операции считались «полирующими» кровь и способствующими в некоторых случаях выздоровлению, а в других даже продлению жизни.
Бродячие, а за ними работавшие в специальных помещениях цирюльники и парикмахеры имели свой особый многогранный лексикон.
Вот некоторые термины и выражения:
Картонка — прозвище клиента, который сверх условленной платы не давал «на чай». С появлением авиации таких злосчастных клиентов парикмахеры стали называть еще «ероплан».
Обрить в щетку — т. е. умышленно причинить клиенту неприятность, заключавшуюся в том, чтобы во время процесса бритья держать бритву как можно прямее. От такого приема через несколько часов после операции воспалялись луковицы срезанных волос, появлялись красные пятна, мелкие опухоли в виде прыщей, и кожа покрывалась как бы сыпью. Уличный парикмахер-старичок Иван Трефилович Рогаткин из Зарядья рассказывал мне, что они любили применять этот прием для урока бесплатным клиентам, к числу которых относились в первую очередь околоточные надзиратели и городовые.
Коровий язык — прическа на пробор с торчащими вперед прядями волос на висках, для которой применяли смачивание «секретной» жидкостью — из ржаного кваса, сахарного сиропа и клея-смолы с вишневого дерева или отвара льняного семени.
Комильфотная брижка — процесс бритья с соблюдением всех правил парикмахерского искусства и с обязательным натиранием обритого места пудрой, тальком или просто мелом.
Барина прикончить — выдавить прыщ или чирий с обязательным прижиганием накаленной на огне шляпкой гвоздя.
Флеру пустить — надушить.
Обчекрыжить — плохо остричь.
Божий дар убрать — закрыть лысину густо намасленным фиксатуаром, помадой, деревянным маслом или просто салом, специально выращенными с боков волосами.
Подметку подшить — починить старый парик.
Усы наколенкорить — нафабрить усы, придать им ухарский вид.
Козья нога — крючок для выдергивания зубов.
Блоха — машинка для просечки кожи в том случае, когда ставят банки.
Кисейные штаны — девушка, барышня.
Пиголка — горничная при барских домах, домашняя работница.
Товар в расход пустить — причесать невесту к свадьбе.
Девью косу пригладить — причесать духовное лицо.
На ладони кудри растить — делать плешивому втирания репейного масла или березового настоя для ращения волос.
Сыграть — постричь или побрить.
Двадцать четыре радости совершить — проделать за один раз над клиентом ради увеличения платы как можно больше процедур, например: остричь, обрить голову, вымыть, припудрить, надушить, вежиталью опрыснуть, щипцами волосы просушить, завить, усы «направить», брови причесать и т. п. Каждая процедура оплачивалась по таксе.
Жениха приставить — завить жениха к свадьбе.
Из отдушки душу выгонять — париться в бане.
Руду метать — пускать кровь.
Помолодить — постричь, обрить и т. п.
Облегчить — поставить банки.
Овин намять — растереть живот.
Округлить — постричь в кружок.
Урыльник — умывальник.
Плоскуша — парша, чесотка.
Гостью приветить — поставить пиявку.
Копыта сравнять — срезать мозоли на ногах.
Обкорнать — наспех, плохо постричь.
Палую суку за хвост тянуть — долго и безрезультатно лечить кого-нибудь.
Раку в нору воды налить — поставить клизму.
Фунт дыма продать — сделать мало процедур, но хорошо получить за это.
Тупички — ножницы.
Личная вакса — черная помада (обычно, в старину, сало с голландской сажей).
Душу в покаяние пустить — вызвать искусственную рвоту.
Родителей за здравие поминать — икать.
Комета — хорошо одетый, но нещедрый на расплату клиент.
Ах, ах, ах, комплимент в стихах — франт.
Подзорную трубу на звезды прописывать — ходить к кому-нибудь на дом для лечения.
Шаечничать — ходить для совершения цирюльничьих и парикмахерских процедур в бани.
Бурмитки — перхоть (видимо, от «бурмитское зерно» — жемчуг из Бурмышского, или Персидского, моря — древнее название Персидского залива).
Гнидняк — запущенный, нечистоплотный человек.
Хозяина обездолить — вывести из головы паразитов.
Склад хозяйский потрепать — размять, при вздутии, живот.
Походку бабе наладить — срезать женщине мозоли.
Бабьей спины друг — банный веник.
Хлебный дух — запах печеного хлеба, который получался в бане, когда любители этого своеобразного аромата «поддавали на каменку» (плескали на оную печь) баварский квас.
Наша заплатка, наша шляпа волосяная — нашей работы парик.
Городской бульвар — редкие волосы.
Проспект на свалку — спина.
Нищий аптекарь — доктор, объезжающий по квартирам пациентов.
Дармовое зеркало — бесплатный клиент-городовой, околоточный, «рядской» староста и т. п.
Дыхание вскрыть, душе выход дать — прочистить горло.
Кишки лудить — лечить боли в кишечнике.
Козьего копыта лягун — пациент, который дерется от боли при вырывании зуба «козьей ножкой».
Меченый мастер — цирюльник, который испытал за свои операции побои клиентов.
«Козьей ногой» в салазке колупнуть — вырвать зуб.
На ветряное гумно заплатку наложить — наклеить волосяную накладку на лысину.
Скворешник — прыщ, родинка на носу.
Солонка — губа.
«Козьей ноги» недоимщик — человек, которому надо вырвать зуб.
На вольном духу потеть — париться на полке в горячо натопленной бане.
Вольный дух пользовать — заставлять до боли бить себя березовым веником в хорошо натопленной бане.
Храпесидии — ягодицы.
«Щелкачи» — народное прозвище парикмахеров и цирюльников, с особой ловкостью во время работы щелкавших своими ножницами. Многие из парикмахеров сохранили до сих пор эту манеру и, даже просто держа ножницы в руке, без надобности, как бы для особого шика, постукивают, сводя и разводя пальцы, одним кольцом о другое перед носом клиента.
К цирюльникам относились как к людям мудрым, усвоившим себе высокое знание лекарской науки. Им доверяли, пожалуй, больше, чем врачам, приписывая чуть не силу колдунов и «наговорщиков»:
— Ну его ко псам твоего дохтура, — завтра запрягу коня и отвезу бабу к цирюльнику Петровичу. Есть такая добрая душа. Сорок верст от нас… А уж как лечит, как лечит! Иван Назарыч совсем от живота отходил, а он его справил. Три слова сказал и воду дал пить…
— Нашему кузнецу Павлу земский дохтор жилу не туды завернул на локте, без руки человека оставил, а цирульник потянул, и все, как не бывало. Вот те и дохторье! Дым с худой трубы от елоховой шишки!
— Ах какой был обходительный с клиентами! Ночью ему позвонят, сам встанет в халате и в порядок приладит. Прямо из ресторана или трактира и к нему. Этим и брал! Домой-то нельзя в безобразном виде к супруге прийти. Сперва голову освежит, спрыснет на нее тройного одеколона, причешет, щипчиками пройдет… Потом тазик велит подать и свои два пальца им в рот. Право же… Он как доктор был, по-ученому… Выпростает все лишнее, побреет, попудрит и иди домой, говорит, в полной исправности. Пилюли какие-то давал еще глотать, сам их и катал из хлеба с порошком. От этих пилюль-с человек, простите меня за выражение, как лошадь, ржал и супругу со страстью к сердцу был прижать готов. За такой визит не меньше пяти рублей! У него мальчики с тазом по трешке получали благодарности. Тем и вышел! И по красненькой, бывали случаи, платили. Только прими! Домик нажил и второй магазин…
— Кто помирает, тому червячков водяных хозяин, бывало, и поставит. Многие отходили, а кто и успокаивался…
А бывали и такие курьёзы:
— С мозолями чудно случилось… Одному свели их с корнем с семи пальцев и от подошв две, а он пришел — и в сердце. Так, грит, вашу распростак, делай сызнова мне мозоль на всех пальцах! Мы инда в уме все не сообразим, чего человек хочет. Думали — пьяный! Вывели, ослобонили, а он просит. Походка, грит, у меня через край легкая стала, без солидности. Не то хожу, не то пляшу, ровно не в себе! Двадцать два года их носил, а теперь — на вот, как мальчишка. Заверяю вас, что правда была, если не верите! Мы ему посоветовали каблуки тяжелей сделать и подметки тройные для весу. Послушал… Чудаки люди бывали. Спасли от страданья, накрик кричал, благодарил чуть не в слезах, а потом посади опять… Глупому и помочь во вред!
А вот и рецепт выведения бородавок:
— Бородавку пустяк один свести! Сало свиное с солью, сочек от цветка подорожника желтого. Вот и все! Никакая бородавка не устоит.
Большой популярностью в те времена пользовались цирюльничьи банки, которые ставились как «сухими», так и «кровососными». Цирюльничьи банки - это стаканчиками с выпуклым, округленным дном, в котором имелось отверстие с краями, плотно затянутыми лайкой, которая снималась и, при надобности, вновь натягивалась. Сухие банки ставились просто: прикладывался стаканчик к телу, снималась лайка и цирюльник с силой губами втягивал в нее кожу, после чего вновь плотно прикрывал отверстие. «Отдув» наливался кровью, синел, и это считалось, как и сейчас, средством от простуды. Ставили такие банки чаще всего на спину — от десяти до двадцати пяти штук. Кровососные банки представляли более сложную процедуру. Сначала наставлялась сухая банка, срывалась и на опухшее место накладывался «штуцер» с двенадцатью топориками, ударявшими одновременно при нажимании кнопки. Штуцером называлась металлическая квадратная коробка с пружиной внутри, механически приводившей в движение ряд острых ножичков, быстро появлявшихся и исчезавших в специальных отверстиях. На надрезы вновь наводилась банка, воздух из которой опять вытягивал или, как говорили, насасывал губами цирюльник. Когда банка наполовину заполнялась кровью, операция считалась законченной. Были особые любители этой операции, лишенной основных правил гигиены, за исключением, впрочем, прикладывания водки или спирта к порезам.
Постоянными клиентами парикмахеров-фельдшеров были грузчики хлебоссыпных элеваторов, расположенных в С.-Петербурге на Калашниковой набережной, резиденции богатого купечества. Рабочие, изнурявшиеся от непосильной, тяжелой работы, когда не разгибалась от продолжительного ношения кулей поясница, обязательно заходили к цирюльнику и просили «пустить кровь». Банки не удовлетворяли их, и специалист прибегал к казавшемуся ему наиболее радикальным приему. Пациенту туго затягивали жгутом руку повыше локтя и ударом ножичка, так же как и в «штуцере», имевшем вид топорика, но носившем название «шнипера», надрезали сосуд. Из последнего била фонтаном струя крови, «принимавшаяся» помощником оператора в таз. В руку пациента давалась еще палка, которую он, усиленно шевеля большим пальцем, сжимал и тем увеличивал кровопускание. Весной, перед началом горячих сезонных работ, в цирюльнях обязательно появлялись почти все грузчики. Каждому из них выпускали от одного до трех фунтов крови, причем оператор брал каплю на ноготь и проверял на глазок ее клейкость и чистоту. Жидкая, прозрачная кровь давала основания прекратить операцию, густая и темная — продолжать. Цирюльники уверяли при этом, что от ношения тяжестей в пояснице образуются сгустки, которые они и удаляют описанным способом перед началом сезонного дела. После очищения на надрез накладывалась намоченная в воде тряпица и делалась примитивная перевязка. Брали за это лечение до шестидесяти копеек с человека, что при пропускной способности магазина в день до семидесяти человек давало сравнительно крупный доход.
Старые грузчики уверяли меня, что после значительной потери своей крови они приобретали к работе особую легкость и как бы молодели. «Рванье», или вырывание зубов, также было специальностью цирюльников. Жутко вспомнить о тех мучениях, которые причиняли эти операции несчастным клиентам. Для вырывания существовали «ключ», «козья ножка» и «щипцы с носиком», или «клюв». Передние рвались щипцами, боковые — «ключом», в помощь которому применялась еще «козья ножка».
«Ключ» представлял собой металлический стержень с вращающимся на конце, прикрепленным к шарниру, лапообразным крючком. Стержень этот был утвержден перпендикулярно к деревянной ручке, служившей для держания. Крючок надевался на коронку зуба и, с силой, одним движением, поворачивался внутри рта. Челюсть трещала, раздавался хруст, и зуб, в лучшем случае, выходил из своего места, в худшем — ломалась коронка, пациент кричал не своим голосом, и операция повторялась. Для избежания подобных неудач и применялась как универсальный прибор «козья ножка».
«Козья ножка» — крючок, загиб которого напоминал продолговатую выгнутую лопаточку. Вводился он между зубом и десной и движением руки цирюльника выковыривал первый. Соединение «ключа» с «ножкой» считалось универсальным методом. Тянули, нагибали и подковыривали в одно и то же время, изменяя в особо сложных случаях направление руки к внутренней стороне щеки.
Нечего говорить, что неудачных зубных операций было немало и в истории цирюльничьего лечения много страниц должно быть отведено вывихнутым челюстям, свернутым скулам и поломанным корням терпеливых пациентов.
Проще и чаще всего была «ставка пиявок». Ставили их и от запоя, и от сильного охмеления, и при ударе, и при приливе крови к голове, и при неспособности к учению. Чаще всего — за уши и к вискам, реже — к копчику и на спину. Лучшими пиявками или, как называли их в провинции, «водяными червячками», считались персидские, откуда и доставлялись громадными партиями. Привозили их в больших сосудах, выдерживали в чистой проточной воде и заставляли голодать. Некоторые специалисты, доходя до виртуозности, для того чтобы пиявки были «злее», сажали их перед употреблением в кислый хлебный квас и, как образно говорили, про эту операцию «монашку постным накормить».
Пьяницам для вытрезвления ставили по одной пиявке за уши и к вискам, серьезно больным, по усмотрению врачевателя, до пятнадцати и более. Сама процедура производилась следующим образом: в уголочек платка или салфетки сажали исцелительницу, головку ее держали наружу и водили ею по тому месту, где требовался укус. Обычно проголодавшаяся пиявка не заставляла себя долго ждать и принималась за свою работу, если же капризничала, то прибегали к «квасному» способу. Когда пиявки досыта напивались и отваливались, из них выпускали кровь «для проверки» довольно жестоким способом: посыпали, в благодарность, солью или поливали уксусом.
Ученикам, которые обучались мастерству у опытных наставниковот двух до пяти лет, жилось нелегко — кормили плохо, и приходилось самим заботиться о пропитании. Выручало, например, в Санкт-Петербурге абонементное бритье поваров Смольного института, на которое за два рубля в месяц посылали практикантов. За удачную операцию старались накормить до того, что многие не могли сладить со своей порцией и брали остатки в запас. Находились у наиболее смышленых и другие доходные статьи, в числе которых была игра в шашки с торговцами. В то время владельцы палаток и растворов сидели в теплую погоду не в помещении, а на улице при входе, возле столов или опрокинутых ящиков и запоем играли в шашки. К числу их относились мучники, булочники, мануфактуристы, или «мануфактурщики», продавцы сельдей и другие. Партия для выигравшего сопровождалась обычно наградой — колбасой, для проигравшего — «таской», т. е. трепанием за волосы.
Тех, кто избрал своей специальностью женские прически, посылали пробовать парикмахерские силы на прислугах Смольного института, как на подбор отличавшихся приятной внешностью и носивших особые костюмы из полосатой материи, за что мастера именовали их «полосатками». Ходили к ним на квартиры, которые были тут же при Смольном, и брали за это треть нормальной цены. Говорилось про эту работу: «На прислугах учиться девиц благородных причесывать».
Профессия цирюльника, имевшего не только магазин, но и отделение в банях, была особенно прибыльной. Там работали мастера без надзора, а хозяин появлялся четыре-пять раз в день за выручкой, которая в будни равнялась шести — восьми рублям на мастера, а в субботу, когда было особенно много мывшихся, от десяти до пятнадцати рублей. Жалованья получали мастера рублей двадцать в месяц и, конечно, оставляли кое-что из выручки в своем личном кармане. Бесплатные ученики довольствовались колотушками старших, медными трехкопеечными и пятаками щедрых посетителей. В общем, работа при банях сводилась к обычным цирульничьим операциям: ставке банок, пиявок, рванью зубов, снятию мозолей «с корнем», стрижке, бритью и причесыванию.
К эпохе 60—70-х гг. относится расцвет моды на женские прически и искусственные накладки. Каждая женщина старалась в то время появиться в театре, клубе или местах общественных собраний непременно в «парикмахерской куафюре». Про замысловатые прически острили:
— В голове у ней сорок сороков наверчено… Чего-чего не торчит! Гребнев одних с вюерами не сочтешь по пальцам… На то и графиня была!
В 1877–1878 гг. особым спросом пользовались так называемые шиньоны. Это были готовые прически, в большом количестве оформлявшиеся парикмахерами и дававшиеся напрокат. Надеть шиньон стоило всего семьдесят пять копеек, и пятьдесят копеек вносили дополнительно за его укладку. Розданные и прикрепленные к волосам шиньоны после их употребления собирали на другой день ученики из магазина по адресам, разбросанным по всему городу. Постоянной, продолжительной моды на прически все же не было, и менялась она ежегодно. Начинался парикмахерский сезон с октября и кончался почти летом. Особенно пользовались магазиновладельцы от свадеб, обыкновенно устраивавшихся по воскресеньям, понедельникам и пятницам. Выгода заключалась в том, что мастер причесывал не одну только невесту, а и всех провожавших ее девушек.
По абонементу магазины причесывали даже женщин в домах терпимости, куда требовались пудреные парики XVIII в. и костюмно-театральные всех видов. Ученики-парикмахеры поэтому рано знакомились с жизнью притонов и веселых бесшабашных уголков. После шиньонов шли прически с локонами, «восьмерки», «банты», «греческие» (пионером которых был П. П. Кожин-Дмитриев, вязавший из кос или прядей особого типа высокие узлы), «ампир», a’la Tatiana из «Евгения Онегина», «крокиньоль», «андулясьон» (состоявшая из завивки особыми щипцами по системе французского парикмахера Марселя, создавшая большой спрос на умевших ее делать специалистов). Были и другие, требующие продолжительного перечисления, «постижи» — прически искусственные, накладывавшиеся поверх собственных волос.
Мужчины не отставали от женщин, и 60—70-е гг. ХIX века принесли с собой большую моду на мужские парики и «апланте», т. е. накладки на лысеющие части головы. Чтобы последние не сваливались, их подклеивали лаком или пластырем.
Одно время был введен обычай причесывания мужчин особыми круглыми щетками, приводившимися в движение приводным ремнем, прикрепленным к механизму под потолком. Обычай этот имел, однако, много отрицательных сторон. Хватавшимся за оригинальную моду клиентам нетрезвые мастера царапали лбы, а у людей, страдающих выпадением волос, вырывали и последние их остатки. Приборы эти, видимо, были введены только для увеличения доходности и повода к взиманию лишней платы. Работали приводные щетки для сушки волос и в лучшем магазине «Теодор» в Москве, где пользование ими закончилось, однако, крупным скандалом: один из мастеров умудрился не только оборвать волосы, но и пробить аппаратом лоб некоему господину Дитенпрейсу. Фамилия мастера была Ломов. Механизированных щеток стали бояться, и скоро они были совершенно изъяты из обращения. На смену им пришли фены.
Интересны правила хорошего тона, внушавшиеся мастерам при работе и обращении с клиентом. Прежде всего требовался приличный костюм, отвечавший некоторым принципам своеобразного, иногда карикатурного лоска. Пиджак, слегка помятая манишка и цветной галстук были основой высокого парикмахерского шика. Прическа мастера должна была быть вывеской его высокого искусства. Любили больше всего пробор с задорным, подвитым вихром, закладывавшимся или назад, или вбок, или небрежно, «по-ученому», ниспадавшим на лоб.
Правила приема уважаемого клиента были таковы: издали приветствовать учтивым поклоном, стул подвинуть, чистой салфеткой плечи закрыть, засунуть ее за ворот вместе с кусочком ваты и спросить приятным голосом:
— Прикажете побрить, постричь, освежить головку?
В разговоре следовало еще проявить утонченную деликатность, завершая фразу словом с окончанием «-с». Выходило не «как прикажете», а «как прикажете-с». Но деликатности было недостаточно, к ней присоединялось искусство занять приятной беседой, сопровождавшейся четким, ритмичным прищелкиванием ножницами. Пудрить, ради утонченности, старались «с воздуха», за нос во время бритья не брать и вообще ничем «не беспокоить». «Головку», «личико» и «волосики» вытирать мягко, осторожно и как бы с должной бережливостью к их высоким качествам. Во время всего процесса работы полагалось как можно дальше отставлять мизинцы обеих рук. Впечатление получалось такое, как будто мастер боится обжечься о «головку» клиента. С появлением французских парикмахеров появились в лексиконе и слова: «месье», «мусью», «мадам», «парфетман», «иси», «комса» и пр. Некоторые просто «выворачивали» русские слова на все лады и способы. Кончалась операция, и мастер громко выкрикивал:
— Мальчик, почисти!
Последний набрасывался на омоложенного стрижкой с веником в руках и начинал усердно начищать его платье, а затем помогал при одевании, подавал трость и, согнувшись до пояса, распахивал дверь.
Хороший тон уступал, однако, место самой дерзкой демонстрации, если у дверей парикмахерского салона появлялся скупой, не тороватый на чаевые, клиент. Старались всячески отучать его от посещений. Для этого, заметив «картонку», как называли их парикмахеры, кто-нибудь из мастеров становился спиной к двери и, делая вид, что не ощущает толчков, препятствовал тому, чтоб ее открыли.
Ценилось еще в мастере умение «выставить» клиента, наделать побольше процедур, взять за каждую отдельную плату, «сделать кассу» или, выражаясь специальным языком, «доставить двадцать четыре удовольствия». Некоторые хозяева платили за это искусство процентные отчисления.
В столичных парикмахерских велась особая игра на тщеславии посетителей. Первый придумал ее московский Теодор, организатор при своих залах и салоне торговли парфюмерией. У этого ловкого человека, а за ним и у других, практиковался способ заводить за особую плату отдельный ящик каждому желающему. Из парфюмерного отделения по высокой стоимости продавались духи, одеколон, пудра, бриолин, вежетали, помады и пр. до отказа. Чем полнее была коллекция, тем считалось шикарнее. На ящик набивалась специально отпечатанная крупным шрифтом карточка с именем, отчеством, а иногда и званием постоянного клиента. Едва успевал он, входя, сбросить шубу, как швейцар обычно выкрикивал на все помещение:
— Выдать ящик Петра Петровича Павлова! К мастеру Ивану Степанычу!
Все невольно оборачивались на вошедшего и узнавали, кто он такой. Это нравилось, находило своих ценителей и привилось в быту ловких дельцов парикмахерского дела. Создавалась вереница постоянных клиентов, торговало парфюмерное отделение и укреплялось реноме фирмы.
Существовали еще парикмахеры-гримеры, работавшие при театрах и имевшие, ввиду общения с работниками сцены, особую форму речи, особые говоры и острословицы. У гримеров, державших прокат париков, совершенно отпадали выражения типичной мещанской речи, язык делался чище и острословие ограничивалось воспоминаниями и анекдотами из жизни деятелей искусства. Например:
— Судьба превратности в наших знаниях: час назад в пивной за мои деньги сидели, а сейчас короля из них в короне делаю. Жизнь-с!
А вот и некоторые имена владельцев старых московских «зал для стрижки и бритья» : «Жакель Леоне» — в Постниковском пассаже, Иван Андреевич Андреев — на Петровке, Теодор Гюо — на Кузнецком, Арсений Александрович Орлов — на Тверской, Василий Петрович Ляпунцов — на Никитской, Николай Иванович Миронов — на Страстной, Теофиль — в Камергерском, Базиль — преемник Теофиля (славившийся умением доставать билеты на редкие театральные представления) и Поль — на Тверской и Петровке. Эти фирмы были в особом почете и чаще всего служили основой воспоминаний у старых парикмахеров. Из среды же последних московских цирюльников до 1930 г. занимался «ставкой банок и пиявок» Павел Николаевич Артемьев, в годы своего расцвета ездивший в русской поддевке на тройке лихих лошадей и обращавший внимание блеском крупных бриллиантов на выхоленных пальцах. От пиявок и держания в крепком кулаке мастеров имел он и собственный дом, и шляпные магазины, и даже торговал ювелирными ценностями. А Михаил Косьмич Ломов, упоминавшийся выше в связи с историей о повреждении лба господину Дитенпрейсу, был большой любитель кутежей, весельчак и балагур, остроты которого повторялись и входили в разговорную речь москвичей.
И несколько слов о вывесках. На них изображались, чаще всего, начесанный, с блестевшими от помады волосами, изящный парикмахер, держащий в руках открытую бритву, болванка с надетым париком, восковой бюст живописной красавицы, ножницы и, наконец, завитые кавалеры, сорванные со страниц модных картинок. У Теодора Гюо при входе вместо кронштейнов к фонарям были также прикреплены большие деревянные бритвы и ножницы.
Как и у всякого цеха, свой мир, свой быт, свои нравы, свои термины и выражения...