Часть цикла «Война за проигравших» (осень сорок первого; лето сорок второго; весна сорок третьего; лето сорок четвёртого; весна сорок пятого; годы спустя; и дополнительной части в виде фронтовых историй).
Снег жёг окровавленные леденелые руки, в ушах звенел бесчисленным количеством колоколов шквальный огонь. Только церковь уже месяц, как снесли и выдернули у вестников правды языки. А они-то знают о бесчестных поступках, нарушенных обещаниях и окроплении земли кровью.
— Вань, Ваня, сколько вас осталось?
Какая разница сколько, если всему голова приказ номер 227 и никакой другой, где шаг назад карается пулей если не в лоб, то в затылок. Только вперёд. Давно пройдена Ельня, слишком много пройдено, слишком много потеряно, и это все оставлено позади. До черта этого «слишком». Одно ясно, что все на убой и поддержки ждать не придётся. На скотобой иль расстрел - все едино. В войне нет победителей и проигравших. Всем покровительствует и над всеми смеётся Марс. Ржев…
Убитый командующий их лежал в обломках взорвавшейся груды железа из-за протекшего бака из которого чудом до этого, предполагая подобное выбрался Мирон. Смятые консервные банки. Иван Витальевич. Подполковник. Мирон только и видел его залитое кровью лицо за несколько секунд «До», пока глаза не залило собственной горячей, а его уже были стеклянными.
Вскрикнул паренек рядом, обхватив голову руками. Контузия разбила клинчем. Он молодой совсем, как на фронт пробрался, было ли там полных шестнадцать лет не знал, глаза эти честные его. Война не щадит никого. У войны лицо не женское, а всех тех убитых молоденьких пацанов, что полегали не только под Ржевом в мясорубке или котлах, падая штабелями. Свои скоптились в танке и замёрзли чуть не насмерть за день «до». Из огня да в полымя... А жить хочется. Очень хочется.
— Ваня? Ваня?! Что у вас там? — Мирон знал, что у Ивана Витальевича возлюбленная связистка, засиделись как-то у костра, в попытках согреться за водкой и разговором о том, что единственные, кто познали войну, это мёртвые. Он тогда засмеялся одними глазами черно и сказал, что и «мы увидим».
Дым продирал горло и лёгкие, заставляя закашляться. Дёмин стёр полоску грязи с щеки, понимая, что сделал только хуже и размазал.
— Ваня умер, — прокричал, не в силах разжать шипящие от крови и пота глаза Мирон. Голос охрип. На том проводе послышался болезненный всхлип и удар неизвестного происхождения. Все знали, что возлюбленную свою он больше жизни любит и обещал непременно вернуться и крепко поцеловать в лоб, как надерет задницу фашисткой заразе. А его, как участника Гражданской войны, заслали в самое пекло, оттянуть удар. — Все мы умираем, как мухи… Здесь скоро никого не останется, уходите на восток…
— Сколько вас? — послышалось на том конце.
— Хорошо, если человек пятьдесят осталось стрелковой роты здешней, — сам он был с танкового батальона Ярцева. — танка и того нет, патронов нет, — отрывисто и хрипло выкрикивал Дёмин, стараясь не выкручивать конечность до боли и хруста суставов. Над головой что-то громко громыхнуло. — ничего нет. Силы не равны, их без числа и танков, танков… — в этот момент связь оборвалась, ибо линию покорежило осколком снаряда.
— Занимай позиции и начинай обстрел! — что есть мочи прокричал Дёмин по-звериному, превозмогая боль и ломоту во всем теле. — ударяй всем, что есть!
Кто бы когда сказал, что из учителя он дойдёт мозгом до танков. Но против тварей не грех было взять хоть топоры и вилы, хоть винтовку на десятерых.
Он вспоминал на затворках памяти ту поганую осень сорок первого, но зима сорок третьего была в разы страшнее. То, что он выжил столь же дело случая, сколько он и не умер. Тогда то убил всего-то за три дня три человека, в день по одному, а сейчас… Сейчас остается вспоминать только одного гада, которому подарил жизнь.
Взгляд этот ледяной и до глубины души продирающий своей безжизненностью, несмотря на то, что вероятность того, что он снова сядет на танк безбожно мала. Неисповедимо русское упрямство, что он познал в своём естестве. Во время наступления на село он лишился глаза. Самое страшное на войне - понять врага… Мог бы и мозга, если бы не кривые руки парнишки-снайпера наперевес с ружьём, кволый… Но он не простил, из-за чего Мирон был вынужден отступать за сожженное до тла село. Никому нельзя помогать. Мирон ощущал ответственность за это.
Он мог вызвать подкрепление, он стал здесь главой, он выжег его село, а этого ничего могло бы не случится, если бы он не спас его тогда. Идиот. Хоть и будучи лишён зрения он по-прежнему мог слышать и чуять не хуже гончей, что только кинь палку и скажи «фас».
Если Дёмин эту зиму переживет, он поклялся, то точно доживёт до конца, обязан будет дожить, ибо страшнее ничего себе представить не мог. Как и не мог представить нормальный сон, а не с миллиардом глаз, что смотрят на тебя из темноты и голоса, что зовут оттуда же.
Выжить не так сложно, как кажется. Сложно после этого со всем этим жить.
Дёмин почувствовал чужое присутствие выработавшимся чутьем и чувству горячей горечи, прилившему к затылку. Желания поднять глаз не было, он далеко не ценный кадр, чтобы его оставлять в живых, а кончит не лучше собаки. Так пусть и не смотрит. В лагеря таких как он не берут, разговор излишне несодержательный и скупо короткий. Все бы отдал в тот момент, чтобы просто закрыть глаза.
Он засмеялся. Хрипло и надрывно. На него смотрели э т и глаза. И э т и руки заставили на себя смотреть. Щелчок пистолета и убит рядом лежащий, может даже умерший и раньше, товарищ. Не знал. Мирона даже инстинктивно уже не дергает.
— Вот мы и встретились второй раз,Mein süßer Feind. Я не дам тебе умереть, — Фридрих был одет в кожаный плащ. Он наклонился к лицу Мирона, отодвигая волосы, отчего тот излишне резко дёрнул головой. Он занял его дом, его мысли, теперь и жизнь держать в руке хочет? Слишком жестокий урок, лучше сразу пусть рубит, как хвост у чумной собаки. Тот не улыбался, впрочем, совсем. — по крайней мере так просто. Hier ist ein überlebender Russe!
Возможно, это его шанс исправить свою ошибку и таки прикончить эту суку, ибо в кармане в груди греет мысли пистолет с единственным патроном.