Мы не заметили, когда появился город – мы пропустили тот момент, когда город пустил первые свои ростки, пробился из небытия, а когда мы спохватились, было уже слишком поздно. Когда я говорю «город», я не имею в виду наши маленькие домики, в которых от силы было два этажа и скрипучая лестница – я говорю про величественные дворцы, помпезные соборы, пышные театры, которые появлялись то тут, то там – сначала в центре, а потом повсеместно. Нередко, возвращаясь домой, кто-нибудь из нас замечал, что его родной лачуги больше нет, а на её месте – и на месте нескольких других лачуг по соседству – возвышаются хоромы, поражающие своим великолепием. Нет, я не говорю, что их кто-то строил – в том-то и дело, что их никто не возводил, и уж тем более, в них никто не жил – город был сам по себе, сам для себя, и мы достаточно быстро поняли, что он на дух не переносит людей. Не могло быть даже и речи о том, чтобы обустроиться в каком-нибудь из дворцов – их двери были наглухо закрыты. Город потихоньку вытеснял нас, гнал прочь с мраморных улиц и площадей, увенчанных фонтанами.
Вскоре для нас не осталось места на равнине, - город погнал нас высоко в горы, заставил наши домишки ютиться на уступах. По вечерам мы зажигали тусклые огни в очагах, смотрели на далекие улицы, ярко освещенные вычурными фонарями и ажурными окнами. Были, конечно, и такие, которые пытались сопротивляться городу – после мы втайне от города погребали их тела, ведь городу это могло не понравиться.
Так продолжалось довольно долго – сменялись поколения, мы уже начали забывать, что когда-то жили на равнине. Сменялись поколения, воспоминания превращались в легенды, которые понемногу таяли, как тают сны поутру.
Мы не заметили, как пришло море, - вернее, оно было всегда, но где-то там, далеко, шумело в стороне, плескалось о берег. Но мы не заметили, когда море стало наступать на город, плескаться по его улицам, потихоньку забираться во дворцы, захватывать этаж за этажом до самых крыш. Город, казалось, тоже ничего не замечал, а может, он слишком беспокоился, чтобы мы не спустились с гор, поэтому никак не ожидал нападения с другой стороны. Город спохватился уже слишком поздно – когда море уже поглощало его проспекты и площади. Вот тогда-то мы и почувствовали, что можно вернуться. Нет, не то, чтобы у города не было сил противостоять нам – он все еще был достаточно силен, чтобы дать отпор, заставить нас устраивать очередные погребения. Но город надеялся – непонятно, почему – что мы сможем что-нибудь сделать с морем, как будто это возможно, чтобы мы, люди, что-нибудь сделали с морем. Тем не менее, мы атаковали шумящие волны, мы пускали в них меткие стрелы, мы больно ранили бушующий океан – и море сдалось, море отступило.
Мы вошли в город, как победители – но наше ликование длилось недолго: город не хотел делить себя ни с кем, город хотел быть единоличным властителем самого себя – и он снова изгнал нас высоко в горы, величественные улицы снова окрасились кровью. Нам ничего не оставалось, кроме как покинуть город – силы были слишком неравны. Помпезные дворцы и соборы, поражающие своим великолепием, праздновали победу – но ликование длилось недолго. Море как будто почувствовало, что нас больше нет, - и снова перешло в наступление, поглощая улицу за улицей, собор за собором, фасад за фасадом.
В тот же вечер мы увидели, как город распахнул все свои двери, приглашая нас к себе – но на этот раз ни один из нас не спустился с высоких гор, ни один из нас не взял в руки меткую стрелу.
По вечерм мы зажигаем огни в наших хижинах, смотрим, как на балконы города выходит море, разглядывает нас, будто примеряется штурмовать склоны – но никогда не решится, так и будет плескаться по изогнутым лестницам и огибать остроконечные крыши...
