В стихах Анатолия Головкова всегда ощущается присутствие музыки. Но музыка здесь не только в самой ритмике текстов — она самодостаточна как явление. В этих стихах музыка представляет собой субъект не менее ценный, чем лирический герой.
***
Дуют ветры, плачут дети. То ли скрип приморских сосен,
то ли ржавые качели их тревожат, бой часов?
Лифта сетчатые клети застревают. Ночь и осень
неизбежно отдаляют перекличку голосов.
Нас вела полифония по спирали и по кругу,
за границу стен и стекол, на чумные этажи,
где когда-то бились птицы в приоткрытую фрамугу
и бродили иностранцы, а сегодня ни души.
Переждем, пока аккорды разрушают эти своды.
В этих нотах такты пауз отражают ртуть озер.
Время есть, покуда длится наша частная свобода,
продолжаясь у органа, где стоят оркестр и хор.
Мы пойдем, а нам вдогонку — «Lacrimosa dies illa».
как единственная правда, как случайное кино.
Я любил тебя так больно, что завидуют могилы.
Lacrimosa, lacrimosa, lacrimosa, lacrimo…
***
Ни боли, ни тревоги,
когда впотьмах один.
Пробьется шум дороги
сквозь полотно гардин.
И музыкант с улыбкой
небритою щекой
прижмется к телу скрипки
и в такт взмахнет рукой.
И отзовутся струны,
как струи той реки,
где паруса у шхуны
прозрачны и легки,
где горечью полыни
пропитан ваш талант.
Маэстро Паганини,
я пьяный музыкант.
Дырявые ботинки,
бутылка на столе,
истертые пластинки
скучают по игле,
сверкающей тревожно,
как мартовский ледок.
…И все-таки возможно
прожить какой-то срок.
***
Ваша светлость, пальто не снимая
и заколки из башни волос, —
может, даже не всё понимая, —
от гаданий расплавленный воск
проливала на скатерть. В довесок
черновик забрала налегке,
обещая наслать эсэмэсок
с пионерской мечтой о реке.
Лишь бы кончились без проволочек
этот кашель, сугробы и мрак,
а сырье неуклюжее строчек
подлатаю к весне кое-как.
***
В трех молитвах от ржавого трапа
еле слышный парит Серафим.
Замерзая, в пальтишках из драпа,
в гробовом ожиданье стоим.
И матросы стоят, иностранцы,
над трубой желтоватый дымок.
Для кого-то непрочные шансы,
для кого предпоследний урок.
А останутся дырочка в ранце,
недопитый в порту лимонад.
Три гудка. Пароход «Esperanza».
Обещанье вернуться назад.
***
Изменилось назначенье дома,
очага не чувствует щека,
догорают строчки, как солома,
на густых полях черновика.
Сколько б ни глазел в ночные дали,
ни лечился водкой или Григом,
остается от твоей Италии
веточка с засохшим базиликом,
запах моря, трепет парусины,
мятая обертка от конфеты…
Именем Отца и Сына
помяни не нас, а наше лето.
***
Когда на шелковую нитку
нанизаны созвездья Шнитке,
и отражаются рекой,
звенят аккорды на запястье,
и лето, краткое как «здрасьте»,
и на душе один покой.
Там ты со всеми налегке,
пока не скрипнет кардиограф,
как будто ноты кто-то отнял,
и астра белая в руке…