О внутреннем управлении в России. Записка графа С. Р. Воронцова (1803)
Вы мне прислали, любезный граф Виктор Павлович (здесь: Кочубей), в списках проект наставления, которое должно быть дано министру внутренних дел и ваш отчет по этому министерству. Оба сочинены вами и представлены Государю. Я обещал вам составить об них мои замечания. Исполняю это обещание и пишу с той откровенностью, с которой привык я относиться к друзьям моим.
Прочитав проект и отчет, я пришел к убеждению, что мы с вами совершенно расходимся в наших понятиях об управлении, о законном и неизбежно-необходимом надзоре Сената за министерством и, в особенности в понятиях о неминуемых злоупотреблениях министерского деспотизма, который, Бог весть почему, кажется вам невозможным. Кто из нас обоих прав, решить мы не можем; это решат опыт и время, и притом время весьма не продолжительное. Не стану заноситься далеко и ограничу мои замечания лишь несколькими существенными статьями.
В наставлении министру внутренних дел вам очень хочется уверить Государя, что невозможен министерский деспотизм; опасение оного вы называете химерой, потому-де, что министры суть лица избранные (это ваши собственные слова). Вот единственный ваш довод. Правда, что другого и не придумаешь; но довод этот таков, что мне за вас досадно, зачем вы его привели. Укажите мне страну, где бы Государь, чтобы назначить министра, прибегал к гаданью на бобах, или метал жребий. Вяземский, Самойлов, оба Куракины, Кушелев, Обольянинов, Панин, Беклешов, Мордвинов и необузданный Державин (Гавриил Романович) были также лица избранные; все великие визири в Турции, все министры в Персии и в Марокко суть равным образом лица избранные. Хорошо обеспечение против министерского деспотизма!
Разделяя обязанности губернаторов на распорядительные и судебные, вы говорите в вашем отчете, что по первым они должны давать отчет министру внутренних дел, а по вторым министру юстиции. Это у вас соскользнуло с пера, а между тем через это уничтожается Сената: ему нечего больше делать и не за чем надзирать; ни о чем не уведомляемый, он уже не может доводить до сведения Государя о делах, вершенных вопреки существующим законам, о злоупотреблениях власти, совершаемых с умыслом или по неведению этими избранными лицами, которых деспотизм есть-де химера. Сенат становится совершенно не нужен; дорогая и непроизводительная трата на его содержание должна быть отменена. По крайней мере сократится государственный расход (здесь: сарказм).
Правда, государь останется в неведении о том, как управляются его подданные; ибо он будет получать доклады только от этих избранных лиц, которые будут всегда в одно время и судьями и подсудимыми. Государю не останется даже способа узнать, хороший ли сделал он выбор, назначив этих непогрешимых и всегда чистых лиц.
Стало быть, Сенат, сделавшийся меньше чем нужен, должен быть упразднен; ибо не следует длить уничижение сенаторов и понапрасну тратить деньги на их содержание. Эта мера необходима, и отсрочивать ее можно разве по любви к противоречию и непоследовательности.
Очень однако, сомневаюсь я, чтобы именные указы, всегда, со времен Петра Великого (сего истинного основателя нашей государственной силы) исходившие из Правительствующего Сената, который пользуется в народе общеизвестностью и уважением, чтобы эти указы могли, как это было почти целое столетие, встречать себе такое почтительное и покорное сочувствие, коль скоро они будут обнародоваться от имени государя графом Кочубеем, графом Васильевым, или кем-либо другим из министров, имена которых меняются так, что где-нибудь в Иркутске или в Охотске про них могут и не знать, тогда как Сенат известен и уважаем по всей империи. Не скрою даже, что будут правы, не оказывая этим указам того непререкаемого доверия, с которым принимались указы, обнародованные Сенатом; ибо относительно сих последних подразумевалось, что они состоялись после предварительного рассмотрения, после того как, если его императорское величество был вовлечен в ошибку кем-либо из своих министров, ему представляли что тут выходило нервного и бесполезного; тогда как, если указ обнародуется одним из министров, может случиться, что он состоялся вследствие одного только личного и без свидетелей доклада, когда государь мог быть чем-нибудь развлечен и не расположен обсудить доводы "за и против" предложенного к подписанию указа.
Скажут, что Сенат может войти со своим представлением и после издания в свет указа; но история графа Потоцкого (?) удостоверила нас, к великой скорби всех Русских людей, что Сенат, оскорбленный Державиным, уже не посмеет больше возвышать свой голос. Это очень удобно для семи или восьми избранных лиц, но очень бедственно для 36 миллионов жителей России.
Далее, в том же отчете вы говорите, что важные случаи вноситься будут в комитет или вашему императорскому величеству. Затем следует долгий список случаев, когда министр представляет о том "вашему императорскому величеству". Этим, равно как несчастным или в предыдущем предложении, уничтожается комитет, заседания которого становятся без полезны, как и заседания Сената и как бывшие заседания прежнего Совета. Все это замышлено вполне вопреки сентябрьским манифестам прошедшего года (здесь: Манифест от 8 (20) сентября 1802 г. представлял собой нормативно-правовой акт, регламентирующий деятельность новых отраслевых органов управления в Российской империи), и поводы к тому подаете вы, внушая Государю мысли совершенно противоположные тем, которые он торжественно выразил своим подданным, во всеуслышание всего государства и всей Европы.
Посмотрим теперь на "отчет". Он не представлен Сенату, как бы следовало; он поднесен прямо государю. После этого невозможно найти или угадать причину, зачем проводили вы его через Сенат, который не может понимать что в нем содержится и на каких подтвердительных статьях основаны выводы, представляемые вами государю. Неизвестно, почему избрали вы Сенат передатчиком вашего <отчета>; он не в состоянии понимать его, потому что вы беспрестанно ссылаетесь на обстоятельства, ему неведомые и про которые знают только государь да вы. В этом случае бедный Сенат столько же причастен к делу, как почтальон, который передаст вам это запечатанное письмо, причастен к содержанию оного. Единственно, что можно предположить для объяснения, почему вы прибегли к такому способу подачи вашего <отчета> его императорскому величеству, это то, что, явно заявив себя против сенатского вмешательства в действия министров и желая решительным и откровенным образом упразднить ответственность министров перед Сенатом, вы имели намерение показать Сенату, что, вопреки сентябрьским манифестам прошедшего года, ему нет больше никого дела до того, как управляется государство. Стало быть, вопрос этот вами решен, и в решении его вы позволили себе быть и судьей и ответчиком в одно и тоже время.
Ну, любезный друг, не робкого вы десятка. Как это вы осмелились (хотя бы и не прямо, не по праву, однако ж на деле) уничтожать благодетельное и необходимо-нужное соучастие Сената в общем управлении столь обширного государства, какова Россия!
Это верховное совещательное собрание, это место главного надзора над всеми отраслями управления, учреждено Петром Великим, человеком чудесным, величайшим государем, каким, когда либо украшалась державная власть. Он учредил Сенат; ибо чувствовал, не смотря на свои дарования и необычайную гениальность или вернее вследствие их, что великая страна не может быть управляема во всех частях своих самим государем; что вверить это управление десяти или двенадцати лицам без надзора за ними значило бы поставить десять или двенадцать деспотов, которые, по свойству человеческой природы, вольно или невольно, станут злоупотреблять своею властью, и что государь, имея дело исключительно с этими немногими лицами, будет ими вводим в заблуждения и не узнает про их злоупотребления и вред, ими причиняемый.
Вот почему, распределив все отрасли управления по коллегиям, президенты которых были в роде министров, он всех их поставил в зависимость и подчинение Сенату, с тем чтобы Сенат держал их в порядке, наблюдал за ними и докладывал об их государю. Правда, сенаторы, им назначенные, были люди надежные и достойные носить это имя; ибо он умел выбирать людей, знал, как важен этот выбор и не полагал, чтобы в стольких миллионах подданных, в народе, чуждом тупоумия и душевной низости, не нашлось 30 или 40 человек, для составления верховного учреждения страны. Этих людей он назвал Правительствующий Сенат и сделал это собрание средоточием для всего великого круга дел, касающихся управления столь обширного государства, какова Россия. Указы от имени государя исходили из сего верховного учреждения.
Если Петр Великий, в своей мудрости, признавал необходимым такое установление, то оно сделалось еще необходимее в наши дни, когда Россия значительно расширилась, и народонаселение в ней утроилось против времен сего великого государя. Сентябрьские установления 1802 года были хороши, хотя имели свои слабые стороны, возникшие от поспешности и плохого выбора некоторых министров; они были необходимы, потому что вносили более деятельности в разные сферы управления и в особенности потому, что ими устроен комитет всех министров, долженствовавший обсуждать все дела в присутствии государя. Но польза от этих новых установлений не возможна без надзора за министрами со стороны Сената, которому министры должны были давать отчет в своих действиях.
Восстановление Сената в старинных правах его, узаконенных Петром Великим, и давало повод надеяться на лучшее управление страной, и подданные благословляли за это государя. Трудно понять, как все это исказилось и как государь, сам того не замечая, допустил, что дела пошли путем вполне противоположным тому, который был указан от его собственного имени. Я не защищаю дела графа Потоцкого. Он может ошибаться; весь Сенат мог быть введен в заблуждение, хотя им руководило усердие к своему государю. Но из-за этого не следовало Державину наругаться над Сенатом и входить с самым оскорбительным предложением, в котором он имел дерзость считать сенаторов идиотами, невежами и бунтовщиками. С этих пор сенаторы уже не могут возвысить голос; ибо главный довод министров и правителей их канцелярий состоял в том, что Сенат не смеет делать государю представления против указа уже обнародованного. Как будто зло не должно быть поправляемо, коль скоро оно обнародовано, как будто Сенат мог каким-то чудом узнать, что господа министры готовят к подписи государя, и будто сенаторы имели время сделать представление, прежде чем императорский указ был им прислан для обнародования? Вот что сделал Державин и в чем ему отважно пособили те министры, кому хотелось, напугав Сенат, оставаться без надзора в своих действиях.
Но то, что вы сделали, еще гораздо важнее. Вы последовательно твердили и проповедовали против сенатского надзора, уверяя, что министерский деспотизм есть химера, так как министры суть лица избранные. И после этого, как будто, вы уже выиграли вашу тяжбу, и как будто государь, вопреки своим же манифестам, убедился в бесполезности Сената, вы ему представляете ваш <отчет> через посредство Сената, которому вы не даете никакого объяснения, умалчивая о поводах, вызвавших с вашей стороны многие мероприятия и не прилагая подтвердительных статей. Таким образом, Сенат есть безучастный передатчик ваших бумаг государю. Будь я сенатором, я предложил бы составить определение об отсылке этих бумаг к вам обратно, с уведомлением, что Сенат не мешается в то чего он не понимает.
Я, конечно подвергся бы тем же преследованиям, как и граф Потоцкий, но роль сего последнего для меня предпочтительнее роли Державина и роли вашей. Мне всегда были противны злоупотребления власти и министерский деспотизм, от которого блекнет все в самой цветущей стране, который оподляет людей и бывает виновником бедствий, как для подданных, так и для самого государя.
Итак, друг мой, понятия наши об управлении государством диаметрально противоположны. Это ясно. Такое разномыслие может зависеть от несходства в нраве, в воспитании, в летах, от долгого нашего пребывания в разных странах, словом от множества других причин; но, тем не менее, оно несомненно. Не думаю, чтобы я мог разубедить вас; но и вам также не удалось бы меня переуверить: в 60 лет правил не меняют. Вероятно вам не понравятся мои замечания. Буду жалеть о том; но по мне лучше, чтобы вы были мною недовольны, нежели мне самому быть недовольну собой: ибо я презирал бы самого себя, если бы стал писать против совести и если бы бессовестно показывал вид, будто одобряю то, от чего воротит мою душу. Вы мне прислали эти две бумаги с целью узнать мое мнение о них: стало быть, я не мог выразиться иначе как с полною откровенностью честного человека и истинного друга.
…
Как ни длинно это письмо, не могу, однако не представить вам следующего размышления. Неужели вы льстите себя надеждой удержаться постоянно на вашем месте? Поглядите вокруг себя. Не говоря о временах протекших (от которых остались уволенные министры, живые доказательства того, как непрочны места) подумайте о том, что в какие-нибудь два года покинули свои должности Пален, Панин, Кушелев, Куракин, Мордвинов, Беклешов и, напоследок, Державин. Каково будет вам, когда вы останетесь без должности и когда вся Россия попрекнет вам, что вами придуман, введен и укоренен министерский деспотизм, т. е. величайшее бедствие, ужаснейший бич, от которого страждут подданные и ослабевает любовь их к государю: ибо угнетаемый человек сначала проклинает министра-угнетателя, а потом перестает любить государя, попускающего своим визирям угнетать несчастных подданных.
При покойной государыне у нас бывали наглые любимцы, которые обращались со своими соотечественниками, как с рабами. Но это было зло преходящее, неузаконенное, случайное. Потемкин и Зубов были очень наглые деспоты; но князь Орлов, Васильчиков, Завадовский, Ермолов и многие другие пользовались своим положением с умеренностью, а трое последних даже с отменной скромностью. Цель добродетельного человека на служебном его поприще - принести пользу своей стране и своему государю, заслужить их уважение и оставить по себе память почетную и благословляемую соотечественниками и потомством. Можете ли вы надеяться, что вас любят за то, что вами устроен министерский деспотизм?
Льстецы ваши, конечно уверяют вас, что вы любимы, потому что они видят в вас министра, в коем они нуждаются; но я, не имеющий никакого дела до министра, вижу в вас моего истинного друга, и потому прошу вас поразмыслить о положении, в котором вы будете, вышедши в отставку и очутившись в зависимости то от того, то от другого министра, смотря по делам, какие у вас могут возникнуть в разных ведомствах, и если придется вам терпеть от деспотизма, вы будете достойны сожаления, но вы один во всем государстве лишены будете права жаловаться, так как это значило бы восставать против собственного творения. Простите, друг мой; обнимаю вас.