—Кокрейн, скажи мне, какой город послал за ним?
—Тарент, сэр
—Хорошо, и-и-и?
—Там была бытва, сэр.
—Очень хорошо. Где?
Мальчик застыл, смотря в пустое окно.
Басни дочерей памяти. И всё же в какой-то мере не сильно походит на их басни. А это вырвавшаяся фраза лишь шут избытка крыльев Блейка. Я слышу крах пространства, биение стекол и падение стен, и время в сине-багровом пламени конца. Что нам осталось?
—Я забыл место, сэр. 279 год до нашей эры
—Аускул, сказал Стивен, взглянув на название и дату в пронизанной кровью книге.
—Да, сэр. И воскликнул он: «Еще одна такая победа, и мы погибли!».
Вот эта фраза и стала крылатой. Глупая праздность ума. С холма, опершись на копьё и возвышаясь над затрупленной равниной командир говорил солдатам. Как и все командиры всем солдатам. А те внимали.
—Армстронг, ты, —обратился Стивен— Каков был конец Пирра?
—Конец Пирра, сэр?
—Я знаю!Сэр. Спросите меня. Сэр!, сказал Комин.
—Подожди. Армстронг. Ты хоть что-нибудь знаешь о Пирре?
Пачка инжирного печенья уютно притаилась в ранце у Армстронга. Он брал их по штучке, мял между ладоней и тихонько подъедал. Прилипшие крошки на губах. Подслащенное мальчишеское дыхание. Зажиточные люди, горды, что старший сын служил на флоте. Вико-роуд, Далки.
—Пирр, сэр? Ну, Пирр — пирс
Все засмеялись. Визгливые ехидные смешки. Армстронг обвел взглядом класс, С глупой улыбкой на своем профиле. Через секунду они разойдутся еще громче, зная, что я их не остановлю, папаши за всё заплатили.
- А теперь скажи, - сказал Стивен, тыкнув мальчика книгой в плечо, - Что же такое пирс?
- Пирс, сэр, - сказал Армстронг. — Это такая штука на воде. Типа моста. Как в Кингстауне, сэр.
Кто-то опять засмеялся. Язвительно и многозначительно. Двое с задних парт перешептывались. Да. Они знали: не познавшие, и не невинные. Все. С завистью он посмотрел на их лица: Эдит, Этель, Герти, Лили. На одно лицо, и дыхание тоде подслащенное чаем с вареньем, и браслеты звенят от возни.
—Кинстаунский пирс — Сказал Стивен— Да, несбывшийся мост.
Эти слова смутил их взгляд.
—Как это, сэр?, —Спросил Комин— Мост же через реку.
В цитатник Хейнсу. Здесь все глухи. Сегодня вечером в разгар дикой пьянки и болтовни пронзить блестящую броню его разума. А что потом? Шут при господском дворе, потакающий и презираемый, завоевавший милосердную похвалу хозяина. Отчего они выбрали эту роль? Не ласки ради. Для них история была такой же басней как и остальное, уже затертая до дыр, а страна была закладной лавкой.
Погиб ли Пирр от руки старой ведьмы в Аргосе или же Юлий Цезарь пал он кинжала в спину. Они не должны впасть в забытие. Время их клеймило и сковало в пространстве бесконечных возможностей, которых они лишились. Но случились ли бы они, если их так и не было? Или существовать может только, что уже произошло? Тките, ветра ткачи.
- Расскажите нам историю, сэр.
- Да, сэр. О привидениях.
- С чего же начать? - спросил Стивен, открывая другую книгу.
- Оставь рыдания, - сказал Комин.
- Ну, давай, Талбот.
- А история, сэр?
- Потом, - сказал Стивен. Продолжай, Талбот.
Смуглый мальчик раскрыл книгу и ловко спрятал её за ранцем. Он начал читать стихотворение, запинаясь и часто подглядывая в текст:
Оставь рыданья, о пастух, оставь рыданья,
Ликид не умирал, напрасна скорбь твоя,
Хотя над ним волны сомкнулись очертанья…
IV.
Из квартиры ниже прямо в комнату больного доносились богатые звуки оркестра морской пехоты, таким мягким приглушенным шепотом, словно дикие и робкие рыдания далеких духов.
Кекли, см. выше.
Вилли лежал в спальне «Принца Уэльского» украшенной темно-фиолетовыми гобеленами на стенах и золотыми кисточками.
Эпштейн, см. выше.
Щеки его красивого округлого лица пылали от жара. Его ноги неустанно ёрзали под темно-бардовым одеялом.
«История вблизи». Под редакцией Ренарда Кента. Свидетельство миссис Кейт О’Брайен.
Ужас и испуг президентской четы может представить любой, кто когда-либо любил ребенка и мучился от этой страшной мысли, живущей в голове всех родителей, что Судьба возможно не так уж высоко ценит эту жизнь и в праве распоряжаться ею как вздумается.
«Избранные письма Гражданской войны Эдвина Уиллоу». Под редакцией Констанс Мейз.
С охваченными страхом сердцами, они вновь спустились вниз, чтобы услышать, как сегодняшние певцы, семья Хатчисон, реалистично пугающе исполняют песню «Корабль в огне», имитируя сильный шторм в море, испуганные крики попавших в ловушку пассажиров, и матери, прижимающей младенца к своей белоснежной груди, «грохот, толпу, рёв голосов — «Пожар! Пожар!»
Стал лик моряков как белое знамя,
Глаза потускнели завидев то пламя,
И дыма потоки темней и страшней,
Как страшно же, Господи, поджариться в ней.
Кунхардт и Кунхардт, см. выше.
Шум и топот были такими, что для того, чтобы тебя услышали нужно было крикнуть. Экипажи продолжали прибывать. Окна были распахнуты и вокруг них образовались кучки жаждущих заглотнуть порыв ночного прохладного воздуха. Комната наполнилась воздухом счастливой паники. Я ощутил слабость и, думаю, не я один. Дамы тут и там разлеглись в креслах. Пьяные мужчины слишком уж внимательно разглядывали картины.
Гарретт, см. выше.
Раздавались пронзительные визги
Слоун, см. выше.
Один гость стоял в полном восторге – оранжевобрючный, синий фрак на распашку, он стоял у сервировочного столика, и выглядел как блистательный Амбрусси, обретший, наконец, дом своей мечты.
Уиккетт, см. выше.
Лучшие цветочные композиции в истории! Эти возвышающиеся всплески цветов, такие пышные – вскоре их выбросят высыхать и вянуть на тусклом февральском солнце. Туши животных – «мясо» – теплые, усыпанные зеленью, на дорогих блюдах, дымящиеся и сочные тоже выкинут бог знает куда, и они вновь превратятся в обычные трупы, хоть и с недостающими частями, после короткого мига в статусе приносящей удовольствия еды! Тысячи платьев, так благоговейно разглаженные в тот день, пятнышки пыли, очищенные в дверных проемах, подолы, подобранные для поездки в экипаже: где они теперь? Выставлено ли хоть что-то в музее? Сохранились ли на чьих-то чердаках? Большинство превратилось в прах. Как и женщины, которых их гордо носили в то мимолетное мгновение блеска.
Она нашла решение в работе, решила попытаться крепко встать на ноги, зарабатывая деньги своими собственными силами. Когда ей исполнилось четырнадцать, и возраст позволял подавать документы, она нашла свою первую работу, которая быстро привела к череде других, и к тому времени когда ей стукнуло шестнадцать, она уже работала полный рабочий день, и училась на вечернем. Позволить бы Милдред уединиться в монастыре своего переполненного книгами разума, позволить бы ей отправиться в колледж и прочитать все книги, написанные за последние две тысячи лет, но Роза желала и принадлежала другому, реальному миру, суете и гулу Нью-Йоркских улиц, чувству постоять за себя и желанию прокладывать свою дорогу. Подобно отважным, сообразительным героиням из фильмов, которые она смотрела два или три раза в неделю, бесконечная бригада студийных снимков с Клодетт Колбер, Барбарой Стэнвик, Джинджер Роджерс, Джоан Блонделл, Розалинд Рассел и Джин Артур на главных ролях, она взяла на себя роль молодой, целеустремленной карьеристки и исполняла ее так, как если бы жила в собственном фильме, «История Роуз Адлер», длинный, бесконечно сложный фильм, который все еще находится на стадии разработки, но уже сулит великие дела в годах грядущих.
Когда она встретила Стэнли в октябре 1943 года, она уже два года как работала у фотографа-портретиста по имени Эмануэль Шнайдерман, чья студия располагалась на Западной Двадцать седьмой улице неподалеку от Шестой авеню. Роуз начинала как секретарь-бухгалтер на ресепшене, но когда в июне 1942 года ассистент Шнайдермана призвался в армию, Роуз заняла его место. Старику Шнайдерману в то время было за шестьдесят, еврей из Германии, после Первой Мировой войны иммигрировал в Нью-Йорк вместе со своей женой и двумя сыновьями, угрюмый человек, склонный к капризничать и довольно откровенно и оскорбительно выражаться, однако со временем он хоть и неохотно, но привязался к красотке Розе; и поскольку он приметил, как внимательно она наблюдала за ним и его работой с самых первых дней в студии, решился взять ее в качестве начинающего ассистента и обучить всему, что он знал о камерах, освещении и проявочной пленке —своему искусству и ремеслу.
«Светская жизнь во время Гражданской войны: Веселье, кровавая бойня, истребление» Неопубликованая рукопись Мелвина Картера.
7
Тод был прав по крайней мере в одном. Как и большинство людей, в ком он был заинтересован, Гомер был выходцем из Среднего Запада. Он приехал из небольшого городка близ Де-Мойна, штат Айова, под названием Уэйневилль, в нём он проработал около двадцати лет в отеле.
Однажды, сидя в парке под дождем, он подхватил простуду, и она переросла в пневмонию. Выйдя из больницы, он обнаружил, что в отеле уже наняли нового бухгалтера. Ему всё же предлагали вернуться на прежнее место, но врач посоветовал ему съездить в Калифорнию отдохнуть. Доктор был довольно убедителен, поэтому Гомер решил уехать из Уэйневилля и отправиться на побережье.
Прожив с неделю в железнодорожном отеле в Лос-Анджелесе, он снял коттедж в каньоне Пиньон. Это было всего лишь второй по счету дом, показанный риелтором, но он согласился на него, потому что устал и потому что агент был слишком приставуч.
Ему вполне нравилось, расположение коттеджа. Последний дом в каньоне, холмы вздымались прямо за гаражом. Они были покрыты люпином, кентерберийскими колокольчиками, маками и несколькими видами больших желтых ромашек. Там же росли стланики, юкка и эвкалипты. Риелтор рассказывал, что здесь водятся голуби и перепела, но за все время, пока Гомер жил там, он встретил только несколько больших черных бархатных пауков и ящерицу. К ящерице он даже привязался. Дом был дешевым, потому что его было тяжело сдавать. Большинство людей, которые снимали коттеджи в этом районе, хотели, чтобы они были «испанскими», а этот, по словам риелтора, был «ирландским». Гомер думал, что это место выглядит относительно странно, но риелтор настаивал, что здесь довольно мило. Дом был странным. У него был огромный и очень кривой каменный дымоход, маленькие люкарны с большими капюшонами и соломенная крыша, очень низко свисавшая по обе стороны от входной двери. Эта дверь была из амбровое дерево, выкрашенной под мореный дуб, и висела на огромных петлях. Петли явно были изготовлены на станке, хоть и были тщательно штампованы, чтобы казаться выкованными вручную. С такой же тщательностью и мастерством поработали над крышей, которая, как оказалось, была не соломенной; тяжелую огнестойкую бумагу покрасили и свернули так, чтобы та походила на солому.
В гостиной продолжала этот особый стиль. Она была оформлена «по-испански». Стены были бледно-оранжевыми с розовыми вкраплениями, на них висело несколько шелковых гербовых знамен красно-золотого цвета. На каминной полке возвышался большой галеон. Его корпус был сделан из гипса, паруса из бумаги, а такелаж из проволоки. В камине же стояли кактусы в ярко размалеванных мексиканских горшках.
Какие-то растения были из резины и пробки; какие-то настоящие. Комнату освещали настенные светильники в форме галеонов с выступающими из палуб остроконечными янтарными лампочками. На столе стояла лампа с бумажным абажуром, промасленным чтобы походить на пергамент, на нем тоже были нарисованы галеоны. По бокам от окон свисали красные бархатные драпировки на черных двуглавых копьях.
Из мебели тяжелый диван с толстыми монахами вместо ног, покрытый выцветшим красным штофом, и три раздутые кресла, тоже красные. В центре комнаты стоял очень длинный стол из красного дерева. Он стоял на козлах и был усыпан бронзовыми гвоздями с большими головками. Близ каждой сидушки располагался маленький столик того же цвета и дизайна, что и большой, но с цветной плиткой, вкрапленной сверху.
Две маленькие спальни были оформлены в еще один стиль. Его риелтор назвал «Ново-Английский». Там была железная каркасная кровать, выкрашенная под дерево, венский стул наподобие тех, которые ставят в кофейнях, и комод губернатора Уинтропа, выкрашенный под неокрашенную сосну. На полу лежал небольшой вязаный коврик. На стене перед комодом был цветной рисунок заснеженного фермерского дома в Коннектикуте с финальным штрихом в виде волка. Обе эти комнаты были абсолютно идентичны во всех смыслах. Даже картинки были дубликатами.
Ещё была ванная и кухня.
Вчера он продиктовал мне: «сотворение человека, о чьем падении во грехе Бог знал благодаря своему провидению, есть ужасный показатель могущества Божьего. Ибо для Совершенного было бы ничтожно и презренно легко породить просто совершенство. И по правде говоря, это было бы не творение, а лишь дополнение. Отчужденность – есть подлинный, и единственный способ для Бога сотворить, по-настоящему породить человека – отделить его от Самого Бога, а быть отделенным от Бога – значит быть грешным. Таким образом, сотворение зла показатель триумф Бога и его могущества. Это сделано для того, чтобы сотворение добра стало показателем триумфа и могущества человека. Но с Божьей помощью. С Его помощью и Его мудростью».
На последних словах он повернулся ко мне, пристально посмотрел на меня и спросил: «Ты это записал?»
«Да» - ответил я. Он продолжал сверлить меня взглядом, и внезапно яростно воскликнул: - «Это правда. Я знаю, что это правда. Ты знаешь это?»
Я кивнул головой и сказал да (Я сделал это, чтобы не провоцировать его, хотя позднее, я не уверен, но, в каком-то смысле, я действительно поверил его словам).
Он всё еще смотрел на меня после того, даже когда я замолчал, и затем тихо сказал: «С тех пор, как эта мысль пришла мне в голову, моя душа замерла. Я держу эти мысли в голове уже три дня. Я держу их, чтобы душа могла удостовериться, прежде чем слова будут произнесены».
Он никогда не закончит трактат. Его силы угасают день ото дня. Доктор говорит, что он переживет зиму.
К тому времени, как он умрет, я должен быть готов покинуть дом. Дом заложен. Дела судьи Ирвина на момент его смерти были запутаны, и в итоге оказалось, что он не богат, а беден. Однажды, почти двадцать пять лет назад, дом заложили. Но потом его спасло преступление. Хороший человек совершил преступление, чтобы спасти его. Я не могу быть слишком благодушным, ибо не готов совершить преступление, чтобы вновь спасти дом. Возможно, мое нежелание совершить преступление ради спасения дома (при условии, что у меня будет такая возможность, что сомнительно) - простой способ сказать, что я не люблю дом настолько, насколько любил его судья Ирвин, и что добродетель человека возможно лишь изъян его желаний, как и преступление возможно лишь средство для его добродетели.
Я не могу быть благодушным ещё и потому, что должен был хоть как-то искупить преступление, совершенное моим отцом. То немногое, что мне досталось в наследство от отца, должно было пойти, думал я, Мисс Литтлпоу в ее вонючей, пропахшей лисицами комнате в Мемфисе. Поэтому я отправился в Мемфис. Но оказалось, что она умерла. Таким образом я лишился этого легкого способа удовлетворения добродетели. Поэтому пришлось довольствоваться таким удовлетворением, каким удалось, пускай и более изощренным способом.
Однако у меня все еще есть деньги, и я трачу их на жизнь, пока пишу книгу, которую начал много лет назад, - «Жизнь Касса Мастерна», которого когда-то не мог понять, но теперь, возможно, пойму. Наверное, есть какая-то ирония в том, что, пока пишется книга о Кассе Мастерне, я живу в доме судьи Ирвина и ем хлеб, купленный на его деньги. Ибо судья Ирвин и Касс Мастерн во всех смыслах не похожи друг на друга. (Если судья Ирвин и похож на кого-то из Мастернов, то это Гилберт, гранитноголовый брат Касса.) Но я не нахожу эту иронию смешной. Слишком уж эта ситуация похожа на мир, в котором мы живем с рождения и до самой смерти, и ирония приедается от постоянного повторения. Кроме того, судья Ирвин был моим отцом, и он был добр ко мне, в каком-то смысле, он был хорошим человеком, и я любил его.
Когда старик умрет, и книга будет закончена, я позволю первому и третьему национальным банкам забрать дом, и мне нет дела до того, кто будет жить здесь после, потому что с этого дня он будет для меня не чем иным, как ладно сложенной грудой кирпича и досок. Мы с Энн никогда больше не будем жить здесь, ни в доме, ни в гавани. (Она не хочет жить здесь даже больше, чем я. Она уступила свое место детскому дому, который ей приглянулся, и я думаю, что он станет чем-то вроде санатория. Она не слишком удовлетворена этим. После смерти Адама — это место стало для нее не радостью, а пыткой, и подарок в виде дома стал, наконец, ее подарком призраку Адама, жалким подарком, смиренно протянутым, как горсть пшеницы или раскрашенный горшок в могиле, чтобы утешить призрака и отправить его в путь, чтобы он больше не беспокоил живых.)
Итак, к лету 1939 года мы покинем Берденскую гавань.
Мы, несомненно, вернемся, чтобы пройдемся по бульвару понаблюдать за молодыми людьми на теннисных кортах у скопления мимоз, прогуляемся по пляжу у бухты, где лодки мягко качаются на солнце, и дальше по берегу к сосновой роще, где толстый слой иголок на земле заглушает шаги, и будем идти вдоль деревьев бесшумно, как дым. Но это произойдет еще нескоро, а пока мы выйдем из дома и вольемся в конвульсии мира, из истории в историю и убогую ответственность Времени.
Утром после той пробежки, и раньше обычного, и не сказав себе, почему, я свернула с привычного пути, отправившись в противоположный конец района, чтобы сесть на другой автобус до города. Тем же автобусом я вернулась домой. Впервые в жизни я не читала на ходу. Я вообще не ходила. И опять же я не сказала себе почему. А еще я пропустила следующую пробежку. Пришлось, а то вдруг он опять объявился бы в парках и прудах. Если ты серьезный бегун, и бегун на дальние дистанции и предпочитаешь определенную часть города, то тебе вполне себе приходится как-то встраивать эту всю территорию в свое расписание. Если ты так не сделал, то маршрут у тебя обрезанный от религиозной географии, а это значит, что для такого же эффекта тебе придется нарезать круги на куда как меньшей площади. Хоть я и любила бегать, монотонность этого беличьего колеса сказала мне, что не так уж и сильно я это люблю, так что в течение семи дней я вообще не бегала. Казалось, что моё небеганье так и будет продолжаться, но в конце концов желание взяло верх. Вечером на седьмой день я решила вернуться в парки и пруды, на этот раз в обществе третьего зятя.
Третий зять был не первый зять. Он был на год меня старше, знакомый с детства: помешанный спортсмен, помешанный уличный драчун, да вообще помешанный на всем человек. Он мне нравился. И другим людям он нравился. Когда к нему привыкаешь, то он начинает нравиться. Еще у него был плюс: он никогда не сплетничал, никогда не вставлял пошлых замечаний или сексуальных намеков, да вообще ни о чем не намекал. Не задавал манипулятивных вопросов, не совал нос в чужие дела. Да и вообще он редко задавал вопросы. А насчет драк, то он дрался с мужчинами. На женщин руку не поднимал. Его умственная проблема, как говорили в округе, состояла в том, что он считал женщин должны быть отважными, вдохновляющими, даже мифологическими фигурами не от мира сего. А еще считал, что мы должны пререкаться с ним, и вдобавок побеждать, брать верх, что было крайне странной, но важной частью незыблемых правил о женщинах. Если женщина не вела себя как мифологическая фигура и типа вот это всё, то он сам пытался подтолкнуть ее в нужном направлении, становясь по отношению к ней немного диктатором. Ему конечно это не нравилось, но он верил, что когда она, под натиском деспотизма, достигнет нужной кондиции, то вспомнит, кем она является, и с достойно вернет себе всё что там, где-то, за пределами мирского. «Не совсем уравновешен», – отзывались некоторые мужчины района, возможно даже, что все мужчины. «Если уж ничего не поделать с неуравновешенностью, – говорили все женщины района, – то пускай его косит в эту сторону». И вот с его нетипично восхваляющим отношением ко всему женскому он стал популярным у женщин, даже не подозревая об этом, что в свою очередь делало его еще более популярным. Еще одно выгодное преимущество – я имею в виду для меня и моей проблемой с молочником – было то, что все женщины в округе видели зятя именно таким. Все, а не одна, не две, не три и даже не четыре женщины. Немногочисленные женщины, если они не замужем, не матери, не в парах, никак не связанные с мужчинами, имеющими власть в нашем районе, – что означало военизированные подпольные группировки в нашем районе, – ничего бы не смогли добиться в своих общественных инициативах, в изменении общественного мнения к своей выгоде. Однако местные женщины в массе своей командовали этим, и в тех редких случаях, когда они выступали против каких-либо гражданских, социальных или местных проблем, они являли собой удивительно грозную силу, от которой даже другим силам, обычно считавшиеся еще более грозными, приходилось с ними считаться. И все вместе эти женщины ценили своего заступника, а это означало, что они будут его защищать. Это были – он и женщины. Что касается его отношений с мужчинами района – и, возможно, к их удивлению, – то большинство их них симпатизировали моему третьему зятю и уважали его. Учитывая его превосходную физическую форму и инстинктивное понимание мужского кодекса мордобоя в округе, он имел надлежащие полномочия, даже учитывая, что его восхваление женщин, в глазах других мужчин, достигло состояния почерневшего банана. Поэтому все на районе его принимали, да и я тоже его принимала, и когда-то в прошлом я даже бегала с ним, но в один день перестала.