…Сейчас я проснулся совершенно разбитым, все мои мускулы болят неимоверно, и мне страшно хочется спать. Часы показывают половину двенадцатого, за окнами темно, и это странно: если сейчас полдень, то должно быть светло, если же дело близится к полуночи, то время не могло повернуться вспять, нарушая все законы бытия. Перекидной календарь на столе показывает понедельник четырнадцатого апреля. Итак, я лег в постель двенадцатого апреля в субботу, а через полчаса начнется понедельник…
Pодуэлл! Сейчас я не чувствую его, видимо, этот дух покинул меня.
Я поднимаюсь и иду на кухню. Мне совершенно не хочется есть, мне хочется спать, но я иду, чтобы посмотреть на большой настенный календарь, на котором хозяйка отмечает дни. Никаких сомнений у меня больше не остается: через полчаса начнется понедельник, а в моей памяти зияет черный, ничем не заполненный провал.
Мне смутно припоминаются солнечные блики на веселой листве, лица случайно встреченных мною редких знакомых; в такие минуты Pодуэлл чуть отпускал мое самосознание, дабы я мог перекинуться парой слов с неизвестными фантасту людьми – и снова погрузиться в небытие. Особенно часто мелькает передо мной бледное задумчивое личико Элис Бэлл – должно быть, я танцевал с нею в каком-то ресторане.
Чтобы вспомнить все окончательно, я на цыпочках, стараясь не разбудить хозяйку, пробрался в прихожую и извлек из карманов своего весеннего плаща все их содержимое. Сам плащ был здорово измят, должно быть, Pодуэлл вскоре снял его и носил с собой, перекинув через плечо или повесив на руку, дабы вволю насладиться весенним воздухом – и я надеюсь, что эта Pодуэлловская прогулка не закончится для меня жесточайшей ангиной. Неплохо было бы выпить горячего чаю, но я не хочу пить, не хочу есть – ничего не хочу.
В моей ладони оказалось несколько мелких монет, - все, что осталось от крупной суммы, выделенной мне Pодуэллом из фондов клуба – и горстка измятых чеков. Поодаль скромно темнел сморщенный цветок, видимо, сорванный фантастом где-то в городском парке – до сих пор увядший бутон источает нежное благоухание. Отложив в сторону цветок, я занялся чеками, стараясь восстановить картину дня, проведенного мной и не мной одновременно. Воспоминания о прохладной речной воде изумили меня - я совершенно не умею плавать. Чек за прокат породистой лошади насторожил меня еще больше, а чек из ресторана, где Pодуэлл выпил чашку кофе и побеседовал с Элис, не вызвал у меня никаких эмоций. Самый последний чек был напечатан в маленьком кафе, куда Pодуэлл зашел, чтобы съесть… о, ужас! Десяток ванильных пончиков, от которых я всегда воздерживался.
Сейчас мне не остается ровным счетом ничего, кроме как лечь спать, но мне не уснуть, я знаю, мне не уснуть, глухая тоска гложет меня. Завтра я как всегда приду в клуб, и Aмассиан нальет мне за обедом красного вина - но я уже знаю, что не нужен этому клубу. Я пришел туда, чтобы писать сам, я хочу писать сам, но теперь я знаю, что не могу этого и никогда не смогу, как будто бы кто-то обломил мне крылья, отрезал руки, выколол глаза – я думал, что передо мною лежит бесконечный и светлый путь, а он оказался тупиком и запертой дверью.
Мистер Pодуэлл, зачем вы умерли? Вы были счастливы, потому что были Творцом: вы могли создавать миры, сюжеты, людей, неведомых доселе миру. Как бесконечно богат был ваш внутренний мир – нет, мистер Pодуэлл, у такого человека, как вы, нет причин умирать, лучше бы вы написали для нас еще что-нибудь сами, а не через посредников, не через Гаддама, который дописывает сейчас третью часть замысловатого детектива…
…который я уже вряд ли прочту.”
Последняя страница в записях Pадова острым ножом впилась мне в сердце: да, это было признание. Я понял, что парень уже принял роковое решение. Дневник Радова лежал у меня в руках. Иногда мне казалось, что этот дневник и не был дневником Pадова… я не понимал, почему в голове вертелось слово “мистификация”, но что-то подсказывало мне, что дело могло обстоять именно так.
Почерк, несомненно, принадлежал Pадову, но это абсолютно ничего не значило, ведь на свете есть немало людей, умеющих прекрасно подделывать любой почерк, и я даже помню, как все тот же Aмассиан хвастал как-то за обедом этим искусством.
Амассиан… какую роль во всей этой истории играет Aмассиан?
Несмотря на убедительность, с какой писал Радов, я все еще не верил ему: быть может, рассудок молодого человека явно был расстроен. Это поражало больше всего: Радов, который всегда казался абсолютно здоровым, нормальным человеком, на деле был сумасшедшим. Но что же могло довести его до безумия? Усталость? Наркoтики? Но он не принимал наркoтиков, хотя… хотя, быть может, кто-то специально хотел его отравить, ведь наркoтик удивительно легко можно подмешать в чай, в пищу… или даже в вино!
Амассиан…
Амассиан, который угощал Радова вином…
Разрываемый противоречивыми чувствами, я отложил дневник и обернулся.
На меня смотрел Гарольд Pодуэлл.
Нет, это был не Pодуэлл на потрете, и это было не тот воскрешенный Амассианом облик Pодуэлла, это был вполне реальный Pодуэлл, он двигался, помаргивал глазами, дышал, только почему-то просвечивал насквозь. Он отделился от стены и сделал шаг мне навстречу, протягивая руку, чуть растянул губы в сдержанной улыбке, но внезапно болезненная гримаса исказила его лицо, в одно мгновение он потерял рельефность и, я бы сказал, живость образа, на моих глазах распался на тысячу кусков и растаял в воздухе. Что-то вспыхнуло у меня в голове, и я без сил упал в кресло.