Такси мчится по бесконечному мосту через живописную пойму тихой реки с изумрудными берегами, на которых пасутся телята. А вот и край Киржача, улица 50 лет октября, четырехэтажка. За нею лес.
Подымаюсь на третий этаж.
На пороге меня встречает тот самый высокий мужчина, в очках и без усов. С которым мы не узнали друг друга. Орлиный нос, умные глаза цвета выцветшего голубого фарфора. И я отмечаю, что Ирвин довольно интересный мужчина.
Начало рассказа здесь
Извиняется.
– Прости, прости! Да, я действительно думал, что ты меня разыгрываешь.
Снова извиняется. И, вглядываясь в меня, говорит, что видит лишь мои очертания. По Киржачу он ходит на ощупь. Зрение совсем посадил на писательской работе. Но ямы и рытвины городка знает наизусть и редко спотыкается. И я понимаю, почему походка его была такой, шатающейся. И подленько радуюсь. Ирвин не увидит моих некоторых недостатков на лице. Все же я женщина!
Ирвин всматривается в меня. Но, наверное, точно, ничего не видит. И вдруг говорит:
– Бедная, ты бедная! Ты неприкаянная, как Анна Ахматова. Та тоже была бродяжкой! По чужим квартирам шастала, своего угла не имела. Чего ты все время бегаешь? Чего бы ни сидеть на месте? Я вот дальше Серпухова никуда не выезжал. А ты и в Турции, и в Египте... Я не верил, что ты и сюда приедешь. Бедная ты, бедная! Э..! Да ты Черубина де Габриак. Это же сумасшествие! Женщина не должна быть такой.
Я в шоке. Ирвин приглашал меня к себе много раз! А тут вдруг упрекает. Странно! Какое пещерное отношение к женщине у этого литературного знатока… Но я списываю это на неуверенность Ирвина, на его возможные комплексы.
В жилище его звенящий аскетизм. Пустота! Из мебели – кровать в спальне. И стол в зале, с компьютером. Пара табуреток. На потолке – знакомый с советских времен матовый светильник в форме сплющенной груши. Такую, наверное, уже трудно где-либо встретить. И везде книги. В его квартире, на две комнаты, огромное количество книг. На стеллажах по всем стенам. Книги даже в коридоре. А чего я еще ожидала от литератора?
Располагаемся на кухне, за столом. Ирвин предлагает мне сделать бутерброды. В холодильнике его тоже пусто. Лишь с килограмм вареной колбасы. Да лоток яиц. И тарелка натертой морковки. Видать, для зрения. Я нарезаю контрабандное сало-почеревку, привезенное мной из Киева. Бросаю на сковороду. Разбиваю яйца.
Сидим, едим. Ирвин и говорит.
– Я 18 лет один. А сейчас я чувствую вкус семьи. Забота. Ты такая милая! Хочу супа! Оставайся у меня на все лето!
– …
Три дня мы ходим среди смолистых сосен, кроны которых убегают в небесную высь.
Я потянула Ирвина в лес сразу, утром, проснувшись в маленькой спальне, дверь которой я на всякий случай забаррикадировала табуреткой. А на нее поставила стакан с водой. Если дверь начнут открывать, стакан упадет, и я проснусь. Под подушку я трусливо кладу железное плечико, сняв с него футболку Ирвина. Плечико висело на гвозде, вбитом в стену. Спала тревожно, хотя стакан на табуретке стоял спокойно. А Ирвин похрапывал на полу, на матрасе, в зале.
Ирвин знает в своем лесу все тропинки. Я с упоением втягиваю в себя хрустальный воздух. Любуюсь стволами сосен, золотящихся в высоком солнце. Тишина тут такая, что слышен писк комара, застрявшего у меня в рукаве. Но, хватит Пришвина! Его мне всё равно не переплюнуть.
Я с восторгом ползаю на коленях по влажному мху в буйном черничнике, выбирая крупную ягоду. Ирвин, сидя на упавшем дереве, сдирает ягоду с куста вместе с листьями, а потом на ощупь выискивает уже примятые им плоды. Его пальцы в фиолетовом соке. Он верит, что черника вернет ему зрение.
Ирвин не видит и грибов. Я набираю пакет маслят и сыроежек. Красной земляники по обе стороны лесных тропинок он тоже не видит. Я срываю ягоды букетиками и вкладываю Ирвину в ладонь. В какой-то момент он силой удерживает мою руку в своей. Я не могу освободиться. Ирвин начинает ощупывать кисть моей руки, выше и выше. Я напрягаю мускулы. И вырываюсь, чуть ли не теряя равновесие. Ткнула больно Ирвина в бок. И прошу больше так не шутить, иначе я уеду. Ирвин сказал, что силища у меня не женская. Сказал он это с осуждением.
Домой из лесу мы идем вдоль шоссе, и я каждый раз хватаю за руку шатающегося Ирвина и тащу к обочине, когда мимо со страшным свистом пролетают машины. Думаю, что любая, даже нежная, даже обморочная барышня найдет в себе недюжинные силы в такие моменты.
Я была у него три дня и все три дня держала осаду от него, но не как от литератора. Леша Ирвин все время склонял меня, пардон, к интиму! У нас с ним были разные цели. Я хотела сюжетов, перипетий... Он – меня.
Хорошо, что он ни фига не видит, ходит шатаясь и я легко выскальзываю из его объятий. И перевожу его опасные разговоры на литературные.
Хотя, если бы видел меня, может, перестал бы домогаться! Я не считаю себя красавицей и мало уделяю внимания своей внешности.
– Почему ты не лечишься? – осторожно спрашиваю я.
Ирвин рассказал, что пенсия у него маленькая. Половину сжирает коммуналка. Он уже 18 лет ничего не знает ни о жене, ни о единственной дочери. Ни о многочисленных сестрах. Уехал он от всех подальше, в эту глушь. Обменял свою маленькую квартирку в Москве на эту, в Киржаче. Считает, что удачно обменял. В Москве у него была крохотная гостинка, которую он получил от Союза писателей. А тут у него две комнаты и лес под боком. За все эти годы с родичами он не общался. И лишь недавно, когда почти совсем ослеп, он нашел дочь на Фейсбуке и написал ей. Она, как оказалось, врач. Правда, он не успел узнать ее специализацию. И дочь, и жена тут же приехали к нему в Киржач. Жена увидела его жилище, звенящее аскетизмом и скривилась. Хотя сама живет не богато. Она библиотекарь, трудится в отделе каталогов. Уехали. Дочь обещала оплатить операцию в московской глазной клинике. Ирвин даже ездил на прием к офтальмологу. Ему назначили дату операции. Дочь должна была перечислить в клинику около тысячи долларов. Но жена вдруг артачится, учиняет скандал. Звонит Ирвину, ругается, ворошит старые обиды.
Ирвин плюнул. Гордый! И отказался от денег и операции. И потому слепой.
В первый же день Ирвин просит меня помочь с кранами, сходить с ним в ЖЭК. Краны все текут. Он был уже у сантехников. Говорил с ними во дворе конторы, у лавочки, где они семечки лузгали. Но так ничего и не выходил. Сантехники не восприняли всерьез слепого человека. И не пришли.
Я с готовностью соглашаюсь, отметив про себя, что в теме «сантехники» не обязательно острое зрение. Тут лучше иметь твердый характер. И мы вместе идем в ЖЭК. Я впереди. Ирвин, чуть пошатываясь, следом. Я прохожу мимо лавочки, где, действительно, как воронье на проводах, сидят сантехники. Три мужика соответствующей внешности. Ирвин слышит их, видит очертания и тихо говорит мне.
– Вон они.
Я решительно иду мимо воронья и направляюсь в кабинет начальника ЖЭКа. Ирвин неуверенно топчется у порога и… остается за дверью.
А там, в кресле из сомнительно-крокодиловой кожи восседает широченная дама. Дамище. И вся она, словно ель в игрушках, увешана яркой бижутерией. Лицо разукрашено косметикой. Губы блестят сизые. Глаза в золотой окантовке. Ресницы…. Да, что уж говорить! Такое не описать! Уловив настроение дамы, я тут же расплываюсь в восторге.
– Боже! Какая красота! Какая роскошь эти ваши украшения! Я тоже обожаю бриллианты, рубины, сапфиры…
А сама понимаю, что мои восторги могут показаться липовыми. Ведь на мне совсем нет никаких украшений. Но дама-елка рдеет, тянет в улыбке сизые губы и так ласково спрашивает, чего надобно мне.
Назад мы идем уже втроем. Я, за мной сантехник Паша с испитым лицом и вбитым носом, а следом шатающийся Ирвин.
Павел Петрович, как вежливо обращаюсь я к сантехнику, быстро провел экспертизу поломок, велел мне мухой слетать в магазин за запчастями. А после вернул к жизни все краны Ирвина. В процессе работы он явно намекал на хабар, говоря, что ничего так просто не делается в нашей жизни. И, чтобы пресечь на корню вымогательство, я тут же явила ему жалостливую легенду. Мол, ваш знаменитый писатель, гордость вашего городка, не нефть добывает. А строчит тексты. А, значит, как и большинство писателей, перебивается с хлеба на воду. Ну, а я, – и тут мне пришлось пофантазировать,– как литературный агент этого вашего несравненного писателя, терпящего нужду, тоже пока свищу в кулак. Но все у нас впереди! А пока мы с радостью подарим Павлу Петровичу книгу стихов уважаемого писателя. Про любовь! Подойдет?
– Не надо. – Паша крякнул и категорически отказался от дара.
Ну, не могу я унижать человека подачками! Хотя, каюсь, взятки крупнее приходилось в жизни давать не раз.
Ирвин скупо хвалит меня за помощь с кранами. Они, как выяснилось, текли у него все 18 лет, как он поселился здесь. А тут я прикатила. И краны новые!
А потом Ирвин и говорит.
– Так, завтра мы с тобой обои в доме поклеим. У меня валяется несколько рулонов.
Мне непонятно, шутит Ирвин или нет. Но идея эта мне совсем не нравится. И я быстро перевожу разговор на литературу. И мы говорим о творчестве, образах, сюжетах.
Ирвин так много знает! Блестяще помнит наизусть имена авторов, зарубежных и наших. Ирвин – библиоман, пожиратель книг, он прочитал практически все. Вот просто все вплоть до трудночитаемого Шукасаптати, с его «70 рассказов попугая», датированными 12 веком. Это сборник назиданий для легкомысленной барышни о том, как вести себя в жизни, полной опасностей.
Я млела от исполнявшейся мечты. Я общалась с настоящим писателем!
И допытывалась, какой же сюжет мне найти для будущего романа.
– Пушкин, например, подсказал «Гоголю сюжет Мертвых душ». Что ты мне подскажешь?
Ирвин и говорит:
– Так вот он, сюжет! Чем не «Мертвые души»! Ты ездишь по мужикам. С целью найти себе мужа. Как Чичиков крестьян. Так, чего мы медлим? Давай живо в постель!
И Ирвин привлекает меня к себе.
Я теряю дар речи. И выскальзываю из его рук. Так Ирвин понял мой визит к нему.
Ирвин просыпается в пять утра. И сразу садится за компьютер. Каждый свой день он начинает с рецензирования книг, которых в его библиотеке – 2200 штук. Он прочел их все и теперь делает каталогизацию с краткой рецензией.
– Зачем? – спрашиваю его.
– А чем еще заниматься? Меня не печатают. Раньше мои рассказы издавали в советских журналах. Известность, привилегии, Дом творчества… Ты была в ЦДЛ? А я был там завсегдатаем. В этом Центральном доме литератора есть славный буфет... Там такую семгу подавали…! А стерляжьи спинки, кролики в брусничном соусе, пожарские котлеты! Все вкусно, чинно, благородно. А какие сказочные девули нас, писателей, окружали! А сейчас мое литературное наследие вон в коробке валяется. Издательства меня игнорируют. На работу меня никуда не берут. Ведь я почти ничего не вижу. У меня каждый день заботы: глазами занимаюсь – морковку вон ем, с бедностью борюсь. В общем, это такая безнадега! Торговать я не умею. Мне противна вся эта современная коммерция. А ты же это можешь. Сама рассказывала, как в перестройку водкой на вокзале спекулировала.
– Жизнь заставила. А сейчас я продаю антиквариат. Фаберже. Один пустячок от Матильды Кшесинской. Займись и ты чем-то денежным. Начни продавать что-то. Свои рецензии, например. Не жди чуда! Сдаваться никогда нельзя! Ты же читал, наверное, у Эдгара По рассказ «Низвержение в Мальстрём». Там два брата в бурю, на море, попадают в шторм. Их лодку вот-вот затащит в водоворот. Один брат скован страхом, вцепился в лодку и отказывается бороться со стихией. Он смирился, и его затянуло в пучину. А другой привязал себя к пустому бочонку, отрезал его от кормы гибнущей лодки. И ринулся навстречу водовороту. И выплыл. Жизнь – это водяная воронка с вертикальными стенками.
Ирвин пожимает плечами.
– Может, мою библиотеку продать? Только кому это сейчас надо!
Ирвин приносит коробку. 15 книг в яркой обложке. Их, в единственном экземпляре, он издал на свои деньги. Предлагает посмотреть.
Он ложится рано. В 8 вечера. Подъем у него, как у кур, в пять утра. И потому я тоже подстраиваюсь под распорядок его жизни. И в 8 вечера, закрывшись в комнатке, начинаю перебирать его книги. Открываю оглавление. Рассказы. Что за странное название? «Бабетта встречает рассвет».
Я с умилением начинаю вчитываться в текст. И чем дальше читаю, тем с ужасом понимаю, что в тексте одна вода, никаких движений сюжета, а лишь сплошные описания природы. Страница за страницей – одна природа. Я дочитала до 17 страницы, и остановилась. Все 17 страниц Бабетта едет на велосипеде по лесу и любуется окружающей ее флорой.
17 страниц природы! Как странно! Но, может быть, автор конкурирует с самим Пришвиным, рекордсменом в воспевании русской природы?
Я избегаю таких описаний. Мой идеал в этом: «Весна! Девушки оголили пупки». Вычурные описания природы были актуальны раньше. Когда не было фототехники. А нынче, когда наша жизнь так динамична, тратить время на это – лишь злить читателя.
Гм..! Начинаю просматривать другие книги Ирвина. И везде одна природа. И никаких действий.
Приехали! И, отвалившись на подушку, я засыпаю тяжким сном.
Конечно, я ничего не говорю Ирвину о своем разочаровании. Это было бы очень жестоко. Автора нельзя ругать. Только хвалить! Он верит в свой талант. Он обеспокоен своим литературным будущим. А тут я со своим мнением – бабах!
Автор книги – это добрый ангел с крыльями! Если его издают. И если его книги бойко раскупают восторженные читатели. И тогда этот ангел с легкими крыльями зависает над суетным миром где-то там, в облаках. В своих мирах призрачных. И строчит, строчит все новые и новые тексты. Прямиком на стол нетерпеливому редактору. А оттуда в производство очередных книг.
И спускается добрый ангел с крыльями на землю бренную лишь чисто по нужде бытовой – поклевать пищи, заплатить за коммуналку. Или слетать куда-нибудь за новыми эмоциями и сюжетами для новой книги.
А если автора не печатают? И все издательства, куда автор веером рассылает свои творения, даже не отвечают ему. Тогда дело труба.
Автор в недоуменье носится со своими текстами по друзьям. Просит прочитать его роман, сказать мнение. Хорошо, если у этих «экспертов» хватает мудрости. И они не ругают автора. Любой автор раним. Обидные слова обламывают его слабые крылья. И ему уже не взлететь. И тогда он может стать злым ангелом.
Но, может, я ошибаюсь и описывать природу надо? И тут меня осеняет. Ирвин уже много лет ничего практически не видит. Он живет наощупь. Может быть, эти описания природы – это его живые воспоминания, еще до потери зрения? Природу он описал очень красочно. Ну, не хуже того Пришвина.
Я уже не цепляюсь к Ирвину с вопросами о сюжетах. Общаюсь с ним на темы, отвлеченные. А тут проверяю свою почту и вдруг вижу. Ух ты! Ур-а-а! Журнал «НовЛит» опубликовал мой рассказ. О том, что я отсылала в журнал этот рассказ, я уже говорила Ирвину.
Радости моей нет предела. Мои глаза горят. Эйфория, гормоны счастья так и брызжут, так и фонтанируют во мне. Ирвин видит перемену в моем настроении.
– Ты говорила, что у тебя есть что-то новенькое. Вышли мне. Я как-нибудь почитаю.
– Есть! Сейчас вышлю. Но ты лучше сейчас почитай. Пока я здесь, у тебя. Мне очень нужно твое мнение. Я уверяю, что тебе рассказ понравится. Ты только начни читать и тебя от компьютера нельзя будет оторвать.
И я кидаю ссылку на почту Ирвину. Ирвин долго не соглашается, говорит, что ему лень сейчас читать. Но потом он нехотя включает компьютер и... Наступает тишина.
Читал Ирвин мой рассказ, не отрываясь. Он увеличил до максимума размер шрифта и вплотную прилип к монитору. Он был настолько поглощен, что в тишине слышно, как… Нет, нет! Вовсе не как падает лист за окном его дома. Мне слышно, как хрустит его шея, когда он двигает ею, от одного края монитора к другому.
А я в это время бесшумной тенью крадусь по дому. Боясь спугнуть его внимание. И все время возвращаюсь в зал, где сидит за компьютером Ирвин. И прячусь за дверным проемом. И во все глаза смотрю на выражение его лица. Воспаряюсь к облакам, к мирам призрачным. Ну, меня, возможно, поймут такие же сумасшедшие авторы текстов. И про себя ликую. Коль Ирвин неотрывно вчитывается в мой текст, значит, этот текст действительно хорош. И теперь Ирвин будет меня хвалить. И я с замиранием сердца жду конца чтения.
Когда Леша Ирвин прочел мой рассказ, он резко отпрянул от компьютера. Нервно зашагал по комнате. А я, юркнув на кухню, уютно устраиваюсь на расшатанной табуретке. Сейчас Ирвин явится и начнет!..
Окончание рассказа здесь Начало рассказа здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Абрамович Нина