Петербург грязный и неприятный город, где под царской мантией бесчинства творятся. Город, не город, а прореха на человечестве, что пропитана порохом и запахом сырости, гниющей рыбы и нескончаемого загнивающего болота, что было когда-то озером. Бесстыдством и отсутствием совести в пороке разврата.
Он не только давит небом свинцовым и прижимает тех, у кого нет, своего рода, силы, что вытащит из омута, из вымышленного и вымощенного золотом во тьме города. Словно бог решил в гадюшник запустить термитов, иных представителей общества не принимая. Где тварей не по паре, а двурогих миллионы, где каждый метит в Наполеоны… Нефритовый дракон тотемный, что со временем начнёт есть не только толпы воинов, но и сокровища.
Подобие величественной Европы, и Трубецкому здесь, как самой главной гадюке, жилось явственно лучше, чем тому же Муравьеву-Апостолу, что не имел данную натуру. Врожденную. Дышал чувствами и югом.
Утомленный солнцем едва ли найдёт в нем покоя.
На собрание к господину литератору Сергей Петрович собирался впервые за недели две, прибирая к себе, смяв, перчатки. Более приходилось искать аргументы дабы найти причину пойти, нежели чем остаться в своих пенатах.
Зеркало исказилось в кривизну реальностью.
В последнее время ему приходилось думать за всех и разом, что его не устраивало в корне и не под каким углом. Некоторые полагали, горящие умы, что это дело по продолжительности не более поднесённой к фитилю спички. Раз и вспыхнет… Разве только Пестель ещё иногда выражал волю вмешаться и вставлял свое верное слово, что в четверти полушки вряд ли бы было оценимо. Хоть и здраво. На рожон по принципу - не краше. Свою епархию он кирпич за кирпичом строил и отлаживал, а тут…
Без скелета не быть разве человеку? Нет, человеку не быть без органов всего двух: сердце, что кровь качает, да мозг, что принимает малейшие сигналы. Но эти органы разные и один человек не может быть для дела и тем, и другим. Нужен человек, который поддержит, и такой главой мог стать Пестель. Мог, но не хотел. Вождь и диктатор никогда не сойдутся по причине того, что это разное наименование единого объекта.
Муравьев-Апостол был единственным, на кого ещё можно было что-то возложить. В сердечном плане, хоть и привык Трубецкой считать сердцем себя, качая кровь по венам гниющего трупа идеи. Но на кого можно положиться — можно и облокотиться. На том можно и покататься, он понимал обстоятельства. Да и какие могут быть собрания, если цепной пёс его величества рыщет и так и норовит носом своим тыкнуться в их муравейник жуком!
Пестель масла в огонь подливает, говоря, что медлить нельзя. Дыба натуральная, что там Игорь в земле Древлянской... Один черт разница, только мстить за них некому будет.
Трубецкой вздохнул, смотря серо-голубыми на себя через зеркальную поверхность с непроницаемым выражением лица. Как на каторгу в глубины железных руд Сибири.
Как правило, гениальные мысли рождаются ночами.
Такая мысль этой ночью зародилась и в неспокойной голове князя Трубецкого, не давая тому уснуть до самого утра, заражая всё больше и больше. Ведь можно все бросить, можно, только переложить все это на слабое звено, что пытается из шашки в дамки. Рылеев. А самому тонко намекнуть и скинуть оковы эти тяготящие, ведь ничего их не ждёт… Раньше ещё могло, а теперь, когда Александр становится непробиваемым консерватором…
Лишь перед самым восходом его воспалённое сознание дало ему передышку в каких-то полтора часа сна, что, пожалуй, сейчас он не был настроен на разговоры.
Все утро провел в глубоких раздумьях, цепляясь за углы мыслей, пугая своим нервным поведением несчастную служанку. Та и так шарахалась от господина. Мало ему. Ходил он кругами по комнате, как заговоренный, точно кот по цепи из стихотворения Пушкина и намеченного часа ожидал, выглядывал в окно с каким-то благоговением и постоянно оборачивался через плечо, словно откликаясь на что-то. Рассеянно ронял предметы одежды, расчески, книги, чуть не перевернул таз с водой для утренних процедур. Выглядел немного помято, сонно, на что указывала синева во взгляде. Даже отказался от еды, под предлогом, что выходить скоро, там уж и поест. Но стоило массивным бронзовым часам звонко пробить энное количество раз, как Трубецкой оживился. Поправив пальто перед выходом, замаскировал под тонким слоем пудры следы бессонной ночи и, прихватив перчатки белые, двинулся. Пора было.
У самого входа в квартиру литератора князь столкнулся с Муравьевым-Апостолом, что выглядел более одухотворённым и оптимистичным, несмотря на довольно подозрительных снующих туда-сюда стражей порядка. Для него будто не было невозможного или безвыходного, пожалуй, Сергей Петрович ему даже завидовал. Все ради мечты и готовность полечь за идею.
— Как вечер ваш вчерашний прошёл? Окончание не омрачилось? — решил немного разбавить обычную молчаливость репликой ненавязчивой Трубецкой.
Один его взгляд чего стоит, что затыкал сразу же…
— Нет, — непринуждённо ответил, напрягшись внутренним духом, Сергей Иванович. — провёл в прекрасной компании. Впрочем, ушли вы вовремя, там ничего интересного не говаривали, только танцевали, — не ставил намерений как-то оскорбить или съязвить, оттого и добавил, — с Катриной Роэлевной мне удалось урвать один из танцев…
Трубецкой кивнул головой безучастно. В этом она хороша была, как и в подаче. Это знали, кому хоть раз доводилось дело с ней иметь. Более с ней дел они не имели, если это были именно дела. Князь помедлил, но в итоге решил никак своего участия не обозначать. Не любил тех, кто не в свое дело лезет и не лез сам.
— Ее репутация не так чиста, как хотелось бы. Я просто напоминаю, чтобы вы не забывали о разумной осторожности. Рыба сама на копчение не идёт.
— Не забуду, — одними губами произнёс Муравьев-Апостол. Ему замечание было не по нраву. Неужели и впрямь зло столь сладко?
— Не в наших интересах привлекать внимание, Сергей Иванович. Не хочется терять способного человека, вы же не наш горячный и безрассудный товарищ, ей этого не нужно, — прозвучало прохладно. Он как бы давал волю, но в то же время придерживал, ибо лишаться такого источника информации, как лишиться Михаила Орлова сейчас!
— Князь, а вы вчера…? Это имеет отношение к окончанию вечера?
— Глупости, не берите в голову, — махнул рукой Трубецкой, предпочитая думать, да и был уверен, что от него это никуда не уйдёт, приоткрывая нужную дверь со стуком и входя в светлое помещение после Муравьева-Апостола.
Не обязательно мальчику знать обо всем. Кто много знает, тот долго не живет. Кто много знает — ночами не спит спокойно, ежели спит вообще…
Рылеев припал к оконной раме наблюдая, как Трубецкой, не без опаски по сторонам оглянувшись, направился к его дому. Он улыбнулся широко, соскакивая в одночасье с подоконника. Настроение его резко приподнялось.
— Наташенька, душа моя, гости уже на пороге, ты в дальних комнатах побудь, чтобы мы тебя не тревожили, — сказал Кондратий Фёдорович, чуть не сбив жену с ног в лёгком порыве. Она привыкла к искрящемуся нраву своего благоверного и потому лишь тепло улыбалась.
— Опять шуметь будете? — в словах считалось более, чтобы она лишний раз не прерывала «мужские разговоры» с исключительно тёплым и заботливым о чае, поправляя шарф на шее Рылеева. Поэт здоровьем слаб не был, но после долгих ночных прогулок по слякотному Петербургу и одухотворенных речей, его голос терялся.
— Будем, Наташенька, как же иначе, а что делать? Все горячие, никто уступать не хочет!
— Только фарфор не бейте, — устало улыбнувшись она наклонилась к мужу, чтобы оставить невесомый поцелуй в уголке его губ.
— Не с меня сие обещание брать, ничего не могу обещать, родная! — улыбнулся Рылеев, коротко целуя Наталью в висок, и пошёл встречать прибывших.
Он несколько замялся пред самой дверью. Его возвышенный дух мерк в тени света, несмотря на предчувствие, что сегодня их дело сдвинется с мёртвой точки, наконец, и ему удастся привести всех к согласию. Подобный настрой у него был постоянно.
В одном ему известном порядке он переставил лежащие на столе в центральной комнате, что разделяла зал и место встречи, салфетки рассеяно-нервно.
Дверь скрипнула натуженной и он подорвался, как ни в чем не бывало.
— Здравствуйте, Кондратий Фёдорович! — весело улыбаясь произнёс Муравьев-Апостол легко, приобнимая за плечо приветственно, в отличие от Трубецкого, что предпочёл ограничиться молчаливым вежливым кивком, немного наклоняя голову кудрявую с растрёпанными ветром непослушными вихрями. Лишь руку вскинул, мол, не надо, проходя в светлую комнату дальше, вглубь. Муравьев коснулся рукой какой-то безделицы, стоящей на столе от небольшой скуки и рассчитывал на чай.
— Либо мы пришли непозволительно рано… — начал было Сергей Иванович, дабы сгладить тишину, как его перебил ровный тон Трубецкого, что предпочёл занять любимое место у окна, пододвигая по полу начинённому для удобства кресло. Не нравилось ему в первых рядах. Забавный факт на манер быть первым среди отстающих или отстающих среди первых.
— Либо другие непозволительно опаздывают, — закатив глаза секундно, произнёс Сергей Петрович, — Оболенский идёт, вон, — констатировал князь.
— Вы вовремя, друзья мои! — спешно проговорил поэт меж реплик.
Скрывшись на доли секунды, он вернулся с доброжелательной тёплой улыбкой на устах и металлическим самоваром в руках, что тут же был водружён в центр стола. Трубецкой все ещё думал над тем, что надо было снова ему до этого снизойти.
— Все будут, терпение, господа!.. Я пригласил всех с разницей в четверть часа, чтобы не давать поводов к лишним вопросам…
— Вопросы с пустого места не появляются ровно, как и у тех людей, кто ничего не знает, в ином не вижу смысла.
— Вы отчего-то не в духе, Сергей Петрович? У меня две причины: либо вы голодны, либо… — поэту не дали озвучить второе предположение, Трубецкой так льдисто усмехнулся, что Рылеева это смутило.
Рылеев снова убежал в кухню. Муравьёв, что придвинул от стола стул ближе к князю неодобрительно мысленно оценил грубость. Сергей Петрович хотел его за плечи усадить, чтоб не мельтешил перед глазами, но при виде того, что было у него в руках, он оживился. На сверкающем металлическом подносе стояла большая чашка специально для Трубецкого, её так и назвали в доме «чашка Трубецкого», и никому не дозволялось пить из неё. На небольших и аккуратных блюдцах с вензелями располагались бутерброды с бужениной, копчёным окороком и лимбургским сыром, вальдшнепы с гренками, корзинка со свежими бисквитами.
Всё это поставил Рылеев около Трубецкого.
— Я в прекрасном расположении, Кондратий Фёдорович, как и вы замечу, — подметил, даже не применяя какую-то внимательность князь с подстегом. Дернул губы в задумчивой улыбке, возвращая взор к окну. — расторопно и предусмотрительно, — прохладно заметил Трубецкой, был удовлетворён подобному исходу.
— Я старался!
— Ой, не лезьте человеку в душу, дорогой Кондратий Фёдорович, — «Это бестолку», попытался сгладить ситуацию подпоручик Черниговского полка, взгляд посылая Трубецкому. А он и не смотрел. Князья головы не опускают. Только склоняют. Уж тем более не поворачивают.
— Угощайтесь, князь, — сказал Рылеев. — Что смог, своими силами. Прислугу-то я утром отпустил! Сергей Иванович, и вы присоединяйтесь-присоединяйтесь. Давайте без ненужных церемоний. После шампанское и крабы будут…
Трубецкой расплылся в удовлетворённой улыбке. Заметив это Муравьев повернул голову ещё раз, будто не очень веря в возможность происходящего. Тот решил начать с бутербродов, кивнул благодарно, надеясь, что небольшой и бархатный желудочный журчок не услышал кроме него никто. Было бы стыдно, хоть и решили бы все дружно, что не иначе как показалось. Дома же ждала уха из стерляди на шампанском.
— Ловко сообразили, — отметил Трубецкой и был покоен. За всю историю его походов не было случая, чтобы он ушёл голодным или обделённым вниманием из дома господина литератора. Похвалил про «между прочим», да и не звучало это как-то из его уст в смысле похвалы. Скорее должным и просто не разочарованно.
Он снял белые перчатки в жесте небрежном. На руку свободную свою посмотрел задумчиво. На фоне массивного стола она казалась почти белой, довольно небольшой, аристократической и вся была исполосована синими змеями вен зеленовато-голубых попеременно от щепочных шрамов. Такие под поцелуи подставлять надобно, а не портить шпагой наперевес, расписываясь мозолями. Князь лениво перестучал пальцами по гладкой поверхности в незатейливом ритме, улыбнувшись каким-то своим мыслям.
— Merci, дорогой Кондратий Фёдорович! — улыбнулся в тёплой улыбке и благодарно Мураьев-Апостол. Его улыбка была живой, искренней. Не мраморный. Чета не чета аристократу иному, — я, пожалуй, погожу до крабов и шампанского! — эту реплику Трубецкой отметил лишь поднятием бровей безразлично. Тёзка же оперся на тумбу рядом со столом, заскакивая на неё, да ногой второй лениво поведя.
В полку пили только французские вина «Монополь», «Редерер», да «Мум». Может быть, вкус столичного почитателя клуба аглицких джентельменов поэт и не смог бы удивить, да ублажить итальянскими изысками искристого вина, но было всегда«Абрау-Дюрсо», «Аи». Последний же из списка ценой в менее трёх рублей, что не скажешь о французском в два раза дороже почти никогда никто не пил, но полк исправно продолжал выписывать сей напиток. Когда офицер так подопьет, что ему трудно выговорить «редерер» или «монополь», он всегда может промычать «мум».
— Я не имел намерения лезть вам в душу, любезный Сергей Петрович, — посчитал нужным оправдаться Рылеев, сведя вниз глаза. — Но все мы здесь как одна большая семья, и если что-то тревожит вас, то мы могли бы… — он растерянно потёр переносицу, взглянул на Муравьёва, словно ища поддержки от него.
— Это пренепременнейше обсудить, — опасливо кивнул головой Муравьев-Апостол, кинув взгляд на Трубецкого и желая жест, что время к этому располагает.
— Сергей Иванович верно не совсем так выразился, как хотел то передать, не лезете, — бесстрастно резюмировал с ободряющей полуулыбкой Сергей Петрович, — не берите в голову…
— А шампанское да, непременно будет, Сергей Иванович! — улыбчиво отозвался успокоенный Кондратий Фёдорович.
— И раз уж без церемоний… Новости имеете?
— Новости, ах, новости… Конечно, господа! И что же может быть приятнее приятных новостей? Я теперь буду всё узнавать самым первым, у меня знакомства на самом верху имеются, до этого дня зарезервированные, но теперь… — Рылеев многозначительно улыбнулся, указав пальцем в потолок. — Нам бы с одним, главным самым, только разобраться, чтобы между нами раскола не было.
Князь метнул легкий раздражённый взгляд из-под бровей. Он узнает все самым первым. То узнает главное и в срок. Трубецкому даже стало интересно, словно он знакомых сверху не имел, но проводил взглядом поэта не цепким, индифферентным.
— Ну же, удивите нас, Кондратий Фёдорович, — призывно попросил Трубецкой — пример с Пестеля берете и начинаете бить верхушки? — смазано произнёс князь, непонятно осудительно или одобрительно, с положительной окраской или нет, просто «никак», отправляя в рот бисквит с любопытным выражением лица.
— И что же для вас является «самым главным»? — Муравьев шумно и смехом вздохнул, ероша волосы. Он с интересом неподдельным смотрел, почти что детским. Но в горле встал вопрос о том, а не расколоты ли они уже? Давненько, или он имеет ввиду их троицу?
— Кто посмел фамилию мою употребить всуе? — Пестель зашагнул с лукавой улыбкой, и если бы Сергей Иванович не знал, что за ним подобной привычки не водится, подумал бы, что подслушивал.
Рылеев вздрогнул от его неожиданного появления, но тут же улыбнулся.