Глава 14. Окно.
Окно угловой квартиры, украшенное кружевными белоснежными занавесочками, с множеством цветущих кустов герани в небольших керамических плошках, настойчиво увлекало воображение. Что за этими пышными кустами темно-малахитовой зелени, увенчанными облаками цветов самых разнообразных оттенков – от ярко-алого до прозрачно-розового – где-то в глубине комнаты происходит?.. Настойчиво рисовалась воображением какая-нибудь милая старушка в аккуратно повязанном наглухо белом платочке, деловито смахивающая несуществующую пыль с комода... Невысокая худощавая фигурка размеренно движется день за днем. Застилает кружевной накидкой на кровати пирамиду подушек, оправляет длинный до пола, вывязанный из тонких белых нитей ажурный подзор. Неторопливо накрывает завтрак на маленьком круглом столике у дивана с массивными жесткими валиками-подлокотниками. Спинка дивана, непривычно высокая, тоже украшена вязаной салфеткой, а чуть выше – несколько фотографий в округлых деревянных рамках. Выцветшие, полупрозрачно-коричневые тени – портреты давно повзрослевших младенцев в шелковых чепчиках, статных военных, мило улыбающихся застенчивых девушек в легких длинных светлых платьях с изящно уложенными темно-русыми волосами...
На самом деле, портрет на стене был один – в овальной рамке, застенчиво улыбающийся годовалый ребенок в ажурном строгом чепце и рубашечке с круглым воротничком. Маленький мальчик, которого еще ждет целая неизвестная жизнь – счастливая или не очень – одному Богу известно. Напротив двери, в углу, высоко почти под потолком – несколько потемневших от времени икон в тусклых золотых окладах и подвесная лампадка прозрачно-зеленого, как первая листва, граненого стекла. Крошечный огонек теплится всегда, днем и ночью – неугасимая надежда и ожидание. В приоткрытую форточку ветер доносит медвяный аромат цветущих вишен и яблонь, счастливые детские голоса и стремительный качельный скрип. Чуть вздрагивают, чуть трепещут тонкие тюлевые шторы и мирно, горделиво красуются плотные занавеси из белого полотна, украшенные ажурной вышивкой, сдвинутые вбок, по краям небольшого окна. Невысокие глиняные плошки стоят на расписных надтреснутых чайных блюдцах – что осталось от большого парадного сервиза. Чашки отчего-то чаще разбиваются, а блюдца остаются... и вот прячутся под цветочными горшками, день за днем принимая излишки воды, тускнея и теряя былую красоту. А выбросить жалко, пока совсем не искрошатся в черепки. Хрупкая память о прошлом. Глина, земля и пышным цветом распустившиеся кусты герани. Залитые полуденным жарким солнцем, они красуются, сверкают, словно россыпи драгоценных камней, всех возможных оттенков. Бледно-розовые, как девичье лицо, полускрытое летней шляпкой. Дерзкие, алые – как пролитая в бою кровь. Нежно-розовые, томные, чувственные – как улыбка женщины. Разные-разные, с бархатной изнанкой изумрудных круглых листьев, пронизанных солнцем насквозь, источающие магнетический аромат. На подоконнике рисуется причудливая трепетная тень, так похожая на вывязанное неспешными руками кружево, сплетенное день за днем, словно из самых разнообразных воспоминаний. Юность, молодость, недолгое предвоенное замужество, принесшее сына и внука, маленькую рыжеволосую правнучку, почему-то похожую не на мать, а как две капли воды, на покойного прадеда, пропавшего в водовороте войны в самом начале. Долгое странное одиночество, похожее на отбеленный холст, которое еще предстоит размерить, разделить, раскроить как-то, каждому лоскутку памяти найдя место. Из пестрых обрезков, оставшихся от нарядных платьев и детских рубашонок, умелые истонченные временем руки вяжут круглые коврики, шьют треугольнички, похожие на фронтовые письма. Из этих пестрых треугольничков составляется красивая длинная дорожка-половичок. Она так ластится под босые детские ножки, так нашептывает замысловатые истории маленькой правнучке. Жаль, что они так редко приходят – повзрослевший, посерьезневший внук, с какой-то всклокоченной бородой, которая делает его похожей на разбойника. Борода у него совсем нелепая, трехцветная – волос черный, волос русый и волос рыжий – от деда. А встопорщенные усы цвета неспелой пшеницы выглядят совсем по-мальчишечьи. А вот жена у него красивая, но какой-то внутренней, неброской красотой. Коротко подстриженные вьющиеся темно-русые волосы приоткрывают хрупкую точеную шею и резко выделяются острые ключицы в полукруглом вырезе пестрого крепдешинового платья чуть ниже колен. Вся она тонкая, гибкая, как тростиночка. А под большими каштановыми глазами залегли усталые тени бессонных несладких ночей. Дочь похожа на нее глазами, робкой улыбкой. Но в остальном – до чего же она напоминает прадеда. Тот же ослепительно-дерзкий цвет прямых, отросших до середины спины, ярко-рыжих волос, тот же рисунок потемнеющих потом бровей. Словно время причудливым образом изменилось, надломилось где-то пронзительной летней грозой – и не было той войны, и родилась у нее маленькая хорошенькая девчушка, и вот теперь смеется и ласково обнимает тонкую материнскую шею.
В стареньком комоде со стеклянными раздвижными створками хранится ее простенькое, незатейливое богатство – старый фотоальбом в бархатном вишневом переплете, чайный сервиз и несколько статуэток из керамики: парень с девушкой сидят в обнимку на завалинке, птичка щебечет о радостной жизни...
В чайные чашки – по черному фону яркие золотистые цветы хризантем – наливается лимонад из стеклянной бутылки, прозрачное шипучее лакомство, купленное загодя, спрятанное до времени в темной створке комода. Взрослые пьют чай с разноцветными засахаренными изюминками – «морские камешки» называется это угощение, которое так обожает девочка. Искрящийся пузырьками лимонад и россыпь пестрых камешков в прозрачной конфетной вазочке – какое-то растворенное во времени воспоминание о лете, проведенном на берегу моря, легкомысленном шампанском в узком бокале. Ветер дерзит нарочно, поднимая подолы светлых муслиновых платьев, вырывает из рук кружевные зонтики-трости. В туфельках мягко шепчет насыпавшийся песок, а в кармане притаились полупрозрачные камешки, зацелованные морем – пестрые, почти драгоценные... Такими станут воспоминания спустя много лет – запрятанными в самые незаметные уголки, приятно оттягивающими своим весом полотно жизни, которое все тянется, дальше и дальше. Длинный белый холст, который однажды станет последним.
Девочка вырастет. Много-много лет спустя она прочитает одно из писем, которые так бережно хранила ее мать – спокойный неуверенный почерк пожилого человека. «Танечка, что это Сережа бороду надумал отпускать. Он так настоящий разбойник, не идет ему... Пусть сбреет и будет хороший настоящий человек...».
И сразу встанет в памяти тот далекий майский денек – на столе в маленькой вазочке сонные, нераскрывшиеся еще тюльпаны, в чашке с расписным бочком по черному фону – искрится и торжествует лимонад. И невысокая худощавая старушка с прямой спиной, повязанная наглухо белоснежным платочком, хлопочет, собирая на стол нехитрое угощение. И мама еще совсем молодая, в легком струящемся платье, строго сидит на краю дивана, задумчиво перелистывает фотоальбом. И кажется чем-то неуловимо похожей на девушек в летних шляпках, приветливо улыбающихся с золотисто-пергаментных довоенных фотографий. Отец, с мохнатой «разбойничьей», трехцветной бородой и модными длинными иссиня-черными волосами ласково смотрит на жену, на любимую дочь и горячо обожаемую бабушку, с которой и началось его детство. В этот момент он словно копия своего отца, умершего рано. Такой же молодой и счастливый, как на фотографии в руках женщины – кепка лихо сдвинута набок, радостная улыбка. На раме велосипеда сидит веселый мальчишка, который спустя много лет отпустит «разбойничью бороду» и будет так же счастливо улыбаться, как и тогда, в детстве. Никто тогда не знал, что что будет их последнее фото с отцом...