— Подавись ими! Это последняя еда в твоей жизни.
Когда Лила, с чумазым лицом и такими же босыми ногами, злобно сверкнула тёмными глазами на Ванюшку за то, что он одну ее не угостил конфетой и произнесла эти роковые слова, она и не подозревала, что с её губ сорвалось пророчество. В тот момент ей лишь хотелось хоть как-то заглушить боль обиды, причинённую маленьким зазнайкой.
— Мама сказала цыганью ничего не давать! - сказал мальчик в свой день рождения, недружелюбно глядя на неё исподлобья и пряча от Лилы за спину оставшиеся конфеты. - Вы и так у нас яйца воруете!
— Мы ничего у вас не трогали!
Детвора, смакуя конфеты, сгрудилась вокруг аккуратно прилизанного беленького мальчика в "день-рожденьевской" светлой рубашке и смуглой, черноволосой "обезьянки" - именно так называли в том пгт всех цыганских детей, что подобно цунами навалились год назад на несчастные головы жителей. Дерзкую, вездесущую, вечно грязную и в оборванных юбках Лилу часто можно было увидеть в окружении местных ребят, хотя остальные цыганчата держались больше особняком.
— А куда же они деваются? Почему стало меньше яиц с тех пор, как вы прикатили к нам со своим табором?
— Почём мне знать! - оскорблённо тряхнула копной чёрных волос Лила.
— Ворьё! Не дам тебе ничего!
— Ах, так! Ну, тогда...
И произнесла те самые слова. Застывшая ребятня с трепетным любопытством воззрилась на Ванюшку, справедливо ожидая, что он сию же минуту грохнется зaмepтво. Довольная произведённым эффектом Лила, гордо задрав лохматую голову, запорхала прочь, в сторону стоянки её табора. Она именно порхала, босая, по мелким, разгорячённым солнцем камушкам просёлочной дороги, лёгко и грациозно, и, словно бабочка с красными крыльями, размахивала подолом пёстрой юбки.
Табор Лилы расположился на самой окраине молдавского посёлка. Девочка шла, приплясывая: танец всегда помогал ей отогнать невесёлые мысли. Вот ещё, будет она расстраиваться из-за какой-то конфеты! Пусть и правда подавится ими, да пусть хоть объестся до колик в желудке, у неё ого-го сколько этих конфет будет, и шоколада, и зефира, и вафель!.. Вот подрастёт и тоже будет ездить в город К. "на заработки", как другие молодые девушки их табора.
"Давай ручку позолочу? Всю правду расскажу!" - пропоёт Лила, лукаво улыбаясь и позвякивая браслетами какой-нибудь простушке на рынке. Простушка даст ей монету, Лила загадочно поводит пальчиком по её белой наивной ладони... "Счастливая будешь! Счастливаяяя..." А потом купит сладостей, лимонаду и новых ярких обрезов ткани, которыми цыганки лихо оживляют старые юбки, нашивая их пышной волной по низу вместо взлохмаченного временем старья. Ах, скорее бы!
Тонкий слух Лилы уловил звуки музыки из дома культуры. Танцуют! Как и сотни раз до этого, она подбежала к окну. Разномастные девочки повторяли движения за преподавателем, которая была ими недовольна. Она с тоской взирала на их неуклюжие движения и хотела кypить. В животе предательски заурчало, но Лила, захваченная танцем, музыкой и фантазией скорого обогащения, не придала этому значения и, отдавшись порыву, с чувством закружилась прямо напротив здания, с совершенной грацией повторяя увиденные только что движения. Она раскинула тонкие смуглые руки и её старая в пятнах юбочка на мгновение превратилась в алый цветок, трепещущий под высоким, жарким солнцем Молдавии. О, если бы только преподаватель выглянула в этот момент в окно!
Они жили в фургоне. Её мать на вид была старухой: толстые, как леска, волосы были наполовину седыми, а лицо измождённое, с загнанным выражением и сонной мутью в глазах. Советское правительство заставило её работать в совхозе на летний сезон - в то время цыган сильно гоняли за тунеядство. Старший 15-летний брат перебивался мелкими заработками, глава семейства отсиживал срок за кражу, а младший брат Лилы сидел тут, на ступеньках фургона, и ждал мать. Увидев Лилу, он в надежде поплёлся за ней внутрь, где они загремели посудой в поисках еды.
Вечером следующего дня территорию табора огласили pyгань и визг. Один из голосов, самый беспокойный, был чужим, это сразу понимала каждая собака, ведь их цыганки имели грудные, мелодичные голоса, а этот был склочным, срывающимся и писклявым настолько, что хотелось заткнуть уши. Мать Лилы приоткрыла дверь, дети с любопытством тоже высунули головы.
В разъярённой и раскрасневшейся женщине с выбившимися из причёски прядями волос Лила тотчас узнала маму того самого Ванюшки. Интересно, что такая ярая ненавистница цыган забыла в их таборе и явилась сюда в наступающих сумерках? О том, что женщина пришла по душу самой Лилы, у девочки не возникло даже полумысли. Она совсем забыла про Ваньку с его дурацкими конфетами.
Женщина металась от фургона к фургону, поднимая на уши его жителей и требуя какую-то мep*завкy, пока, наконец, кто-то не указал ей на саму Лилу. Увидев, что толпа направляется к ним, Лила инстинктивно вжалась в мать.
— Лила, ты что натворила, зapaза? - прошипела ей мать, едва заметно шевеля ртом.
— Ничего, мамочка, клянусь!
— Хорош врать! Быстро признавайся. Выпорю!
— Клянусь Господом, я ничего не сделала!
У Лилы от страха затрусились колени. Мать Ванюшки указала пальцем прямо на неё, яростно сверкая глазами.
—Ты! Ты же Лила?! Ах ты ж...- изо рта женщины, всегда казавшейся тихой и благопристойной, вырвался стpaшный поток pyгани. - Моим сыном! С моим мальчиком! Пpoкляла!
Мать Лилы, сначала оторопевшая от такого напора, начала приходить в себя. Заикнувшись, она с вызовом сказала:
— Что случилось? В чём виновата моя дочь? Я ничего не поняла!
Мама Ванюшки стояла перед ними тяжело дыша и широко расставив ноги. Сжатые кулаки так и чесались, чтобы набросится на Лилу.
— Ваша дочь ведьма! Она пpoкляла моего сына! За конфеты, вы представляете? - с последним предложением она обратилась уже к зрителям, истерично хохотнув. - Он в горячке со вчерашнего дня и ничего не ест! Его горло воспалилось настолько, что даже горошина не может проскочить внутрь. Температура не сбивается, он два раза прошептал в бреду... я слышала... - женщина с трудом подавила начавшиеся рыдания, - "забери конфеты, Лила, все забери."
Мать покосилась на Лилу странным взглядом. "Неужели, правда?" - прочла Лила в её усталых глазах.
— Лила самый обыкновенный ребёнок! Она не могла, это чушь! - заступилась она за дочь.
Со всех сторон послышался гомон подтверждения:
— Самая обычная, да!
— Простая вертихвостка.
— Выдумщица и только!
— А ну-ка! - вскричала мать Ванюшки, теряя рассудок от мысли о том, что пророчество может сбыться. - Повтори, что ты сказала моему сыну?!
Все уставились на перепуганную Лилу, прижавшуюся к матери, как к последнему оплоту спасения.
— Я не помню, - не совсем честно призналась Лила.
— Хорош вpaть! Ты сказала ему, что те конфеты будут последней едой в его жизни! Говорила ведь, признавайся?
Лила с мольбой взглянула на мать, однако в глазах, обрамлённых тёмно-седыми волосами, теперь прочла явственный испуг.
— Я ведь просто так сказала, понарошку, - всхлипнула Лила и почувствовала обжигающие струйки слёз на щеках.
Мама Ванюшки бросилась на Лилу, но её сдержали.
— Забирай назад! Забирай назад свои слова! Если мой сын ум*рёт, я разорву тебя на куски вот этими руками!
Лилу отвели к Ванюшке. Она стояла над ним, поблекшим, с мокрым лбом и словно усохшим, совершенно не понимая, что делать дальше. 10-летняя девочка против 5-летнего мальчика. Неужели это и правда сделала она? Как? Лила искренне поплакала над ним, подержала за руку, попросила прощения и, не зная, что ещё придумать, отправилась домой.
Два дня она почти ничего не ела, не радовалась солнцу и не выходила за пределы табора. Она зачем-то отмылась и, насколько возможно, выстирала свою одежду. Запутанные волосы никак не хотели расчёсываться. Она распутывала их по одной пряди у залапанного зеркала. Горела лампада. Мысли, такие же путаные и не совсем понятные, выплывали из каких-то недоступных пониманию недр психики: развяжется, вырвется, рассосётся, уйдёт, уйдёт, прочь, прочь, прочь...
Распахнулась дверь и вошла мама. Тёмный вечер стоял за её спиной, зажигая первые звёзды. Приглушённый жар полей влетел в их повозку запахом спелых трав и рассыпался, прикоснувшись к осунувшемуся лицу девочки.
— Мальчишке совсем плохо, - выдохнула она, - как пить дать, до утра не дотянет.
Лила отвернулась и продолжила чесать волосы. Отражённые в зеркале чёрные глаза блеснули незнакомо, по-взрослому. Лила не узнала своего лица. Что-то подтолкнуло её, заставив встать.
— Я буду здесь, возле нас, - сказала она матери и вышла на улицу.
Сразу за их фургоном был накидан стог сена. Лила стояла у него. Луна, повисшая над полем, светила ярко, она была почти полна. Звёзд становилось всё больше. Лила всё ждала чего-то. Потом её рука сама потянулась к лунному свету: он, блеклый, пробежал промеж пальцев, поднялся к плечу и навсегда вплёлся в её смольные волосы.
"Господи, ты сейчас слышишь меня, я знаю. Умоляю, пощади мальчика, забери лучше меня, чтобы я больше никому не смогла причинить зла. Что это во мне? Оно бегает, как электрический ток, я не могу его изловить, не могу направить, но я могу прекратить всё это на корню, потому что я - не зло. Или забери меня, или очисти... Только мальчика пока оставь. Оставь, оставь..." - повторяла Лила, чувствуя всё более подступающую тошноту.
Она сделала шаг в сторону - её обильно вырвало. "Странно, я же ничего не ела" - подумала Лила и лишённая всяких сил грохнулась в стог.
— Лила! Лила, просыпайся! - толкала мать заснувшую прямо в сене дочь, - мама Вани пришла, вставай!
Лила открыла глаза - утро уже не просто наступило, а шумело голосами птиц и людей.
— Что с твоими волосами? - удивилась мать.
Лила провела рукой по спутавшимся косам.
— В них сено забилось? - уточнила девочка.
— Нет, смотри! Одна прядь стала седой, нет, серебристой!
— А, это... - отмахнулась Лила и встала, - Это Луна в них, мам. Просто частица Луны.
Рассказ основан на совокупности местных легенд.
<Пока пишется продолжение, вы можете прочесть другие рассказы с упоминанием уже взрослой цыганки Лилы. Однако, в них она выступает на втором плане: >