Абакан выносил из тайги запах кедровой смолы, сырого мха и гниющих деревьев знаков дикого мира.
Лесистые горы смотрелись бутафорским морем, где волнистые силуэты возникают один за другим, становясь все более синими и далекими.
Мост, на который наталкивалась река, и был первым человеческим рубежом. На берегу нарывом высился террикон, город рядом рос вместе с ним и угасал, как только отвал переставал расти.
Мусорная машина вечером проезжала среди двухэтажных и двухподъездных домов. Выкрашенные желтой охрой, с замшелыми шиферными крышами - постройки казались сказочными.
Мой дом с темной крышей и обшит рыжеватой кедровой доской и выглядит как собака чепрачного окраса.
Много лет своей обязанностью я считала выходить к машине с мусором. Втайне от матери перебирала и укладывала его слоями, тщательно разгладив бумаги и аккуратно завязав в пакетик картофельные очистки – мусор это часть жизни, отправляется в вечность, его больше никто не увидит, так что он должен быть в порядке как мертвец на похоронах.
Соседей я знала с детства, они были частью мира, обязательными свидетелями, которые существовали всегда и, казалось, будут существовать вечно, даже после смерти.
Я боялась, любила их, пыталась договориться и даже обмануть, подобно грекам с их олимпийскими богами.
В соседнем подъезде жили карлик Арчи и его жена, крупная как лосиха, тетя Вика. Они помогали тем, кто терял всякую надежду, добрым словом, даже наливали пьяницам.
Маленькой я считала, что они заколдуют меня и превратят в таёжное дерево, даже не знаю, откуда мысль попала в голову, но я долго еще закрывала глаза, проходя мимо, чтобы мой интерес к ним не раскрылся.
А снизу, прямо под нами, жила Нюська, сумасшедшая. Невозможно сказать, сколько ей было лет, она была вне нашего времени, и даже общей физиологии.
В лице у нее было что-то от мопса, темные, влажные, глаза навыкате, небольшой курносый нос, скошенный подбородок, опоясанный другим, сразу переходящим в шею. Нюська и жила как собачка, подачками, поиском выброшенных вещей, вечной суетой и тревожностью.
Она обладала удивительной фигурой, казалось, ее вырезали по идеальному лекалу, прямая спина, длинные ноги. Походка от бедра, враскачку – кто научил её, здесь в забытом таежном краю? С собачьей головой на царственном теле напоминала неудавшуюся египетскую богиню, заброшенную на далекий север.
Мать завидовала ее грации, как и все женщины в городе, но и жалела, как жалеют бездомных красивых кошек – с примесью брезгливости.
- Ишь, пошла, ноги как у манекенки, а что толку, живет-живет не пойми зачем… - вздыхала она, отходя от окна и уставившись в темный угол, где должны были висеть иконы, но вместо них жил паук, который отзывался на имя Тоша и менялся в размере при приближении беды.
Нюська говорила плохо, но меня любила, улыбалась как котенку. Но смотрела насквозь, за мир предметов, видела что-то иное в темном подъезде, пропахшем кошачьей мочой.
Раз в год Нюська становилась одержимой. Обычно это совпадало с весенним пролетом уток над Абаканом, свою тревожную тягу к новому миру они передавали людям.
Вдруг она переставала быть человеком. Я не знаю, кем она становилась и кем себе виделась, но в ней оживало неведомое существо.
Она полностью раздевалась и выходила на четвереньках во двор, рыча и поскуливая. Казалось, что животное начало, отпечатанное на ее физиономии, вдруг брало верх, и она превращалась в зверя. Родители пытались отогнать детей от окон, но такое зрелище запретить не просто. Я начинала усиленно тереть сковороду на темной кухне, непрерывно косясь в окно.
Похоже, что она становилась львицей, двигалась сложными петлями, временами падала в пыль, вздергивала голову, стоило просигналить автомобилю на дороге. Ставила руки и ноги так, будто у нее настоящие лапы и скакательный сустав вместо колен.
Двор вытоптан до белой глины, только краями держалась мелкая трава, птичий горец и резная лапчатка. От улицы он местами прикрывался темными сараями, цветущей сиренью, и крольчатником Сергея Семеновича, больного диабетом, ожиревшего, но доброго жильца нашего дома.
Зрелище принадлежало только нам, много лет жившим с Нюськой бок о бок, и имевшими, «контрамарки на спектакль», как выражалась мать.
Вдруг, перекатившись через спину, она замерла лежа на животе, уставившись куда-то в сторону вросшего в землю велосипеда.
Повизгивая и поджимая лапы, била хвостом, шевелила ушами, и, казалось, видела и ждала что-то необыкновенное.
Завороженная я встала у окна, с решимостью защищать свою позицию до смерти. Мать оказалось рядом, уже не интересуясь мною.
Замшелый мир двора раздвинулся вдруг до какой-то таинственной мистерии и мы, замерев у окон, ждали появления неведомого жениха. Прослеживая взгляд Нюськи, таращились на старый велосипед, ожидали неизвестно чего. Она сообщала телом, что что-то видит – открыв рот, тяжело задышала, высунула язык и завела в сторону хвост.
Я смотрела за Нюськой сквозь герань, большой и пахучий куст которой мать принесла, чтобы кошка его не трогала. Когда-то я рвала белые горстки цветов для своих кукол и просила у него прощения за принесенную боль, сейчас я безжалостно надломила мешающий смотреть стебель. Мать бросила на меня быстрый взгляд, сочла вызовом ущерб её цветку, но промолчала.
Мне очень захотелось взглянуть глазами Нюськи на, то, что она видит, нам же оставался только велосипед Михаила Афанасьевича, он пьяный попал под лебедку на шахте и его хоронили в жестяном гробу, мать сказала: «Как тушенку». По осколкам ее жизненных историй, которые она никогда не собирала в целое зеркало, я догадывалась, что она ждала что-то от дяди Миши, но не свершилось, и обида осталась даже в её последнем напутствии. Я помнила, что Тоша, паук, раздулся накануне так, что я испугалась, крест на его спине стал размером с наперсный у нашего священника.
Я все не могла раздвинуть реальность и упиралась взглядом
в ржавую раму велосипеда, празднично украшенную первым липким снегом, ажурно повторяющим бараний изгиб руля.
Нюське было холодно, она дрожала, короткая, когда-то черная шерсть стала сивой от седины. Небольшая дворняга с примесью мопса, разъелась, смешно переваливаясь, выходила на середину двора, нудно и беспокояще, лаяла в сторону заброшенного сарая и вросшего в землю старого велосипеда рядом. Жители соседних домов кормили её, как последнего обитателя заброшенного дома, собака ютилась в подъезде, в темноте под лестницей. Выходила с близкими сумерками на середину двора, долго тревожно принюхивалась, потом увидев что-то доступное ей одной, лаяла подолгу, ложилась от усталости на снег. Мне казалось, что хриплый лай её долетал до мира мертвых и старые жильцы собирались на него, как на зов фальшивой ангельской трубы, заставлял смотреть на суетный мир живых.
Мать, вздохнула, короткий зимний день догорал, в кухне было совсем темно, только Нюська выделялась на снегу перед домом. Она уже посадила голос и просто кашляла во мрак.
Слышно, как дядя Миша прошел внизу, хлопнула дверь квартиры, его окна не выходили во двор и он всегда смотрел за собакой из открытой двери подъезда.
Осторожные шаги за стеной, Вика и Арчи тоже отходят от окна. Грузный Сергей Семенович заскрипел половицами. Нюська отправляется спать под лестницу. На железной дороге, у горы, как динозавр загудел локомотив, отправляясь в тупик. Нам тоже пора расходиться.
- Зачем она зовет всех, сука? – Раздраженно в очередной раз спрашивает мать. - Почему ты осталась здесь, со мной, ты же могла уйти, а…?
Я не отвечаю никогда, в этом нет смысла, это мое решение остаться и оно неизменно.
Слишком много таинственного и неясного вокруг, я просто наблюдаю, как течет время. В кухне пахло засорившейся канализацией и остывшей жизнью, в ней давно уже никто не готовил. Свет далеких уличных фонарей прорезал полосы среди теней. Я знала, что тени успокаивают, их бархатистая ткань укутывает поток мыслей и воспоминаний. Я растворяюсь до нового лая Нюськи. Иногда я думаю, есть ли этому предел? Когда кто-то другой, кроме собаки, позовет нас?
Автор: Йоко Онто
Источник: http://litclubbs.ru/articles/30256-nyuska.html
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
