Под утро у Григория случился инсульт. Это было ожидаемо и всё же неожиданно. Ослабленный организм и перенесённый накануне стресс сделали своё дело. Правда, паралич был не глубоким – отнялась левая сторона и речь превратилась в немое мычание. Во взгляде будто поселились одновременно удивление и испуг, словно он спрашивал: «Что это со мной?».
Он лежал долговязый, застывший, будто восковой, и, узнав меня, лишь слабо моргнул карими глазами. Я собрал целый консилиум, и мы полдня совещались, какие средства лечения могли бы помочь больному. Здесь у персонала опыта было побольше, и уже через три недели, применяя активную терапию, капельные растворы, массаж и физиопроцедуры, мы смогли поставить его на ноги. Он хоть и с трудом, но мог уже передвигаться сам, волоча за собой левую ногу. Рука его, с вывернутым вовнутрь большим пальцем, похожая на культю, безжизненно болталась у живота, приобретя после болезни синюшный оттенок. Синяя униформа топорщилась на худых лопатках, будто кинутый на городьбу старый куль. Щека отекла и как бы опустилась вниз вместе с уголком губы, а глаз стал похожим на глаз бассетхаунда, в котором затаилась скорбная слезинка. Но почему-то всё это придавало ему залихватский вид попавшего в переплёт, но не потерявшего жизненную силу воробышка, когда он, напрягая силы и тараща глаза, ковылял к туалету. Может, благодаря последнему обстоятельству, он и встал так быстро на ноги, потому что при виде специальной посудины он напрягался так, словно ему собирались вырвать сразу все зубы без обезболивания. Он часто падал и даже пытался шутить, что, мол, он своей головой выпрямит в картонном бараке все острые углы. Что у него каменный лоб и силы Ильи Муромца. При этом он смеялся так, как герои из триллера. Говорил он теперь, будто рот его был полон мелких камней или каши. Однажды заглянув к нему, я почувствовал, что он хочет что-то сказать.
– Тебе получше? – задал я дурацкий дежурный вопрос.
– Ва-а-ня, – смог я разобрать из сказанного. – Моя ма-а-ма у-умерла?
Что я должен был ответить? Меня подмывало сказать: «Нет, Гриша, она тебя всё ещё ждёт». Но что-то подсказывало мне, что нельзя этого делать. Пусть я потом не раз с сожалением вспомню эти слова, как роковые, но я ответил:
– Да Гриша, твоей мамы больше нет. Она все эти годы тебя ждала.
Он отвернулся, посмотрел на пустую стену, улыбнулся и кому-то кивнул. Его губы что-то прошептали.
В другой раз я застал его в каком-то плаксивом состоянии.
– Ваня, – растягивая слова, захныкал он. – Увези меня отсюда, Ваня. Домой увези. Я снова видел свой сон. Я хочу к нашему роднику, он бьется, как сердечко. Я водицы чистой хочу, обмыться в ней и снова помолодеть. Увези меня, Ваня.
– Я обязательно тебя увезу отсюда, – с предательским комочком в горле, но твёрдо обманул я его.
– Правда, Ваня? Ты ведь по-прежнему мой друг, несмотря, что я такой, а? Ты не бросишь меня? Ваня, ко мне снова приходили беси.
В день перед смертью он был собран и серьёзен. Глаза его сильно запали, виски тоже.
– Здравствуй, Ваня, – одышно произнёс Гриша, когда я вошёл. – Присядь, пожалуйста. Кажется, мне пришла пора собираться в долгую путь-дорогу. Беси мне подали сигнал. Хочу тебе задать последний единственный вопрос: ты ведь вернёшься к Ольге?
– Да, я вернусь домой, к Ольге и к твоему и моему сыну.
Он отвернулся и долго не поворачивал головы, а когда обернулся, глаза его были мокрые.
– К моему... сыну. У меня есть сын?
– Это второй вопрос, но я на него тоже отвечу: да, у тебя есть сын, но отцом он называет меня. А зовут его Георгием.
– Да, всё правильно. Спасибо тебе, друг.