Первые три года были довольно сносными. Я даже работать устроился по профессии, хотя гастарбайтеры выполняют в основном грязную работу. Меня взяли сотрудником в газету, которая освещала гастарбайтерскую жизнь в городке Н. От журналистики почти ничего, так реклама, спецциркуляры, объявления о найме и прочая дребедень. Жалованье по их меркам скромное, по нашим – просто сказочное. Совместно с основной работой я штудировал американские законы, в надежде вывезти в страну хотя бы Ольгу. Но в связи с кризисом въезд в страну сократился, а потом последовал большой кидок – изоляционизм, объединение Канады, Мексики и Англии, создание своей валюты – амеро. В связи с изменениями был резко сокращен интернетный трафик, почти невозможны стали телефонные разговоры, в стране началась шпиономания. И так дурацкие законы ещё более ужесточились и за решётку можно было попасть за малейшую провинность. Так прошло ещё семь лет. Но это только сказка быстро сказывается. А сколько мне пришлось страдать одному, без вестей от матери и жены, друзей. Я даже толком не знал, что в мире делается. Информационные выпуски, газетные статьи подвергались строгой цензуре, в связи, с якобы, большими угрозами стране. За распускание слухов, расхожих с официальной точкой зрения, можно было запросто угодить за решетку законным жителям страны, а уж тем паче нам, гастарбайтерам. Ведь это всё блеф, что пишут про здешнюю свободную прессу. Ещё дома, в России, когда я писал в «Шпигель», «Таймс», мне попадались статейки некоторых авторов, того же Пола Крэга Робертса, которые рассказывали, или пытались это сделать, о действительном положении дел в американской прессе и жизни. Но ты ведь знаешь, всяк ищет для себя то, что хочет. Мне казалось, что вся это дешёвая российская пропаганда проплачена нашими товарищами-демократами и не стоит выеденного яйца. И выехать обратно было нельзя – информационное табу. Особой дружбы я ни кем не завёл, ты ведь знаешь, что я трудно схожусь с людьми. Так случайные встречи, расхожие разговоры о здоровье, работе. Словечки, типа твоего «в порядке», «о кей» и прочей дребездёлки. В это время у меня случилась вторая любовь. Да, где-то жила Ольга, но мне уже не верилось, что мы когда-то встретимся, и всё начнётся сначала. Её черты стали стираться, не осталось даже фотокарточки – почти все мои пожитки утащил вор-домушник. Его поймали, он сказал, что бросил всё ненужное в мусорку. Я кинулся к контейнерам, да где там… Всё было давно в печи, здесь за этим следят строго. Ты можешь быть самым последним гомиком – пожалуйста, свобода, но если не пострижёшь траву на газоне, то… Да что на это терять время! Словом, я познакомился с девушкой.
Я снимал тогда небольшую двухэтажную квартиру в городке, гулкую, как гремучая змея, и пустую. И вот здесь ко мне пришло настоящее одиночество. Обычно оно наваливалось на меня часам к двенадцати ночи, когда городок вымирал и почти терялся в редких огнях. Оно и раньше меня посещало, но было всегда тягучим и липким, а здесь пришло пронзительное и острое, как лезвие бритвы, будто наносящее по сердцу тонкие, долго заживающие раны. Трудно это всё описать. Помнишь, я тебе когда-то рассказывал про детский сон, где увидел конец света. Вроде на нас двигалась какая-то комета и скоро она должна была разнести в пух и прах нашу несчастную землицу. И вот я вижу чёрный диск, надвигающийся со стороны солнца, а я стою один на огромном ровном поле, и мне предстоит одному принять на себя этот смертельно-безумный удар. Одному, представляешь? Примерно те же чувства я испытал и здесь. Это какое-то безумие жить среди людей и быть одиноким, по определению. Мне казалось, что меня сейчас запрут в глубокое, глухое подземелье и там я проведу весь остаток своей бобыльей жизни. Там сыро и мрачно, никогда не бывает солнца и единственный человек, кто приносит пищу, это ужасного вида, почему-то непременно хромой надзиратель. Там стылые камни и тяжёлые кованые решётки. Где-то там же, в мрачной комнате без окон, стоит электрический стул с высокой спинкой, похожий на гильотину. Вот что рисовало моё воображение. Я вскакивал с постели и начинал нервно суетиться в своей квартире – вверх-вниз, вверх-вниз, словно что-то искал и не находил. Мне казалось, что звуки застревали в стенах, и когда я уже был внизу, они продолжали свой гремучий гул наверху. Мне нужна была хоть какая-то живая душа. Измотанный, я выскакивал из квартиры на полутёмную улицу и шёл, почти бежал, к расположенному недалеко пивному бару. Я знал, что в этот поздний час там тоже одиноко и пусто, но всё же пара-тройка редких посетителей там бывала наверняка. Уже первое людское шевеление, хотя бы смешивающего напитки бармена у стойки, более-менее приводило меня в чувство. Я заказывал обычно дабл-виски, чтобы утром чувствовать себя «о кей» и садился за свой излюбленный столик в глубине бара. Так лучше видно посетителей всех сразу, а мне необходимо было видеть побольше людей. После двух-трёх глотков я приходил в себя и уже не чувствовал себя таким одиноким, но всё равно это чувство томилось, как фрайд-чикен на огне, в глубине души, чтобы завтра проявиться вновь и бросить меня опять в полутёмную глубину бара.
Обычно я встречал взглядом каждого посетителя, но в этот раз на что-то отвлёкся – кажется на сидевшую у окна пару, и не видел, как она вошла. Заметил её уже у стойки бара, когда бармен наливал ей пиво в бокал, а она закуривала сигарету. Я не знаю, что привлекло меня в ней. Может её чуть с азиатчинкой вид, хотя она могла быть и индианкой. Здесь редко появляются цветные и потому вызывают интерес. Она была высока, стройна, даже тонка, в коротком платьице, чуть прикрывавшем попку. И вот когда она повернулась в профиль, сердце моё ёкнуло и заныло, так она напомнила мне Ольгу. Такая же плоскогрудая, с впалым животом, а главное со множеством косичек, заплетённых в одну, в точности, как любила делать Ольга. Она даже лицом, точнее типом лица, была отдалённо похожа на Ольгу. Может только нос попрямее, чем-то похожий на гарпун, да губы почётче, поупрямей – у Ольги безвольные. Какая-то сила подняла меня и понесла к стойке.
– Девушка, я Грегори, можно вас угостить? – обратился я ней.
Безответно. Она даже не посмотрела в мою сторону. Но я тоже умею добиваться своего.
Я знаю, что каждый любит, когда о чём-то просят.
– Девушка, – повторил я, – мне очень нужна ваша помощь.
– Мне вызвать полицию? – голос у неё был густой, грудной и чуть металлический, будто звенит перегородчатая эмаль.
Крылья её гарпуньего носика дрогнули. Что ж, хоть и сурово, но на конце провода мне ответили. А для полиции я ещё не слишком пьян. Бармен безучастно наблюдал за нашим разговором.
– Ну зачем же так сразу. Разве я похож на разбойника с большой дороги?
– Вы русский? – уже без вызова.
Вот те на! Как же она меня вычислила. Мне казалось, что мой английский был безупречен.
– А что, у меня на лбу написано?
Улыбалась она почему-то глядя мне в подбородок, а не в глаза.
– Про разбойников с большой дороги и что у них написано на лбу, говорят только русские.
– Откуда такая наблюдательность, вы случайно не из ФБР? – пришло время улыбнуться мне.
– В том ведомстве, где я служу, можно овладеть секретами любой профессии, в том числе и ФБРовца.
– А где вы служите?
– В библиотеке, в китайском квартале.
– Вы китаянка?
– Кажется, для первого знакомства слишком много вопросов.
– Простите, но может мы с вами почти земляки?
– Это как же?
– Я из Иркутска, про Байкал слышали?
– Не только слышала, я там была, правда давно, ещё маленькой девочкой.
Если бы президент Соединённых Штатов покаялся за войну в Ираке, я был бы меньше шокирован, чем в этот раз. И не то меня поразило, что моя собеседница побывала на Байкале, а то, что она как бы хранила в себе частичку того сокровенного, на которое я был готов молиться. Была маленькой девочкой… Это сколько же ей лет? Не больше тридцати, хотя я знал, что китаянки выглядят значительно моложе своих лет.
– Тогда есть прекрасный повод отметить нашу встречу. Выпьем за священные места?
– Я за рулём, не могу, хотя я вообще не пью.
– А это? – кивнул я на бокал с пивом.
– Зеро-алкоголь. Мне пора. Я ведь проездом.
Я растерялся – о чём ещё спрашивать, и разговор чуть замешкался. Но я точно знал, что должен обязательно встретиться с ней ещё раз. И конечно, не из-за мест, где довелось нам обоим, может и в одно время, бывать. Я уже готов был к любым схваткам, чтобы эта незнакомка заполнила пустоту моей души. Это не любовь с первого взгляда, это совпадение энергетических импульсов, я чувствовал это и первым послал ей свой. И она будто приняла его, прочитала в энергетическом поле мой порыв и потому, уже взявшись за сумочку, медлила.
– А имя, зовут-то вас как?! – хватаясь за спасительный вопрос, выпалил я.
– Чень Шуан, – она произнесла имя по-китайски Чхень Шуанг и я уловил произношение только последнего слова.
– Послушайте Че.. Шуан, послушайте. Я не пьян, вы видите. Я отвечаю за каждое своё слово. Вы не можете так просто уйти. Не знаю, что со мной происходит, может я говорю глупости, как последний идиот, но я… мне бы хотелось ещё вас увидеть.
Видимо искренность моих слов и душевного порыва её тронули, но как воспитанная порядочная девушка она только пожала плечами, мол, как хотите. Но это уже был не отказ, эта была, хоть призрачная, но надежда, что жизнь моя может в чём-то измениться. Хотя были сомнения, что может ничего не получиться, но это всё же лучше, чем жить мыслями о тёмном подземелье.
– Вот моя визитка. Всё зависит только от вас. Вам ничего не нужно говорить, только одно слово – привет! И от того, как вы его скажете, я всё пойму и примчусь к вам, как сивка-бурка.
По-моему к концу разговора она даже испугалась моего порыва, может, я показался ей каким-то безумцем или маньяком. Она взяла визитку, быстро пробежала её глазами и, не положив в сумочку, поспешно направилась к выходу. Я допил виски и вышел следом. Я слышал, как заурчал мотор, по деревьям полоснул свет фар, и машина выехала с остановочной площадки. На крыльце лежала моя злополучная визитка.
Странное существо этот человек. Мало того, что он часто совершает немотивированные поступки, он ещё может в своём воспалённом мозгу гонять, как биллиардные шары, бредовые мысли. С той встречи прошло ровно пять дней, а я всё ждал звонка Чень Шуан. Она точно поселилась в моей квартире и то, что её не было на самом деле, это, говорил я себе, она просто вышла в магазин или уехала ненадолго в командировку. Она придёт, тихо войдёт в дверь, снимет у порога свои туфли и на цыпочках подойдёт ко мне. Закроет мои глаза своими мягкими ладонями и спросит: «Угадай, кто я?». Так часто делала Ольга.
Но она же бросила твою визитку, спросишь ты. Верно, бросила, но надежду-то оставила. И всё же к вечеру пятого дня у меня снова замелькали мысли о подземных казематах, я снова что-то искал и не находил в своей квартире и трубку поднял машинально. И как из далёкого далека услышал:
– Привет!
И мы стали жить. Я стал называть её Ченькой, а она меня, по моей просьбе, Гриней, как называла меня мать и Ольга. В этой стране трудно найти даже русского, который думал бы и мыслил, как настоящий русский. А тут китаянка! Она, в самом деле, была китаянка, а точнее ханка с изрядной примесью манчжурской крови. Может отсюда её интернациональная внешность. В Америку её привёз ещё девочкой отец, открыв в китайском квартале в большом городе, рядом с которым стоял наш городок, свой ресторан. Они часто выезжали через Тайвань на материковый Китай, были в России, тогда-то, возвращаясь домой, в ожидании самолёта в Иркутске, отец свозил Чень Шуан на Байкал.
Её любимым занятием было читать русскую литературу. Странно, но она зачитывалась даже Шукшиным, хотя понять этого писателя, его пронзительность и грустный юмор, мне казалось, может только русский человек. Я спрашивал её:
– Откуда такая тяга к русскому? Может, твоя прабабушка согрешила когда-то с моим соотечественником, каким-нибудь казачьим урядником, ведь много русских когда-то ушло в Манчжурию?
– Может быть, – со смехом соглашалась она. – Но столько души и страсти нет у других писателей. Знаешь, я всё больше и больше убеждаюсь, как мы похожи – русский и китаец.
– Даже песня такая была, когда-то – русский и китаец, братья навеки.
– Правда?
Я посмеивался над её фантазиями, а сам со смертной истомой ждал долгожданной ночи, когда обниму её смуглое долгое тело, и как она потом тихо уснёт на моём плече, раскидав по подушке веер тонких косичек. Во сне мы сами были похожи на её косички: переплетались так, что посторонний человек и не разобрал бы, где чьи руки и ноги.
Позже я стал замечать, что она вьёт семейное гнёздышко в точности, как вила его Ольга. Первое, за что она взялась, это за наведение семейного порядка. Нет не только в доме, а в наших отношениях, по принципу, муж голова, жена шея, куда хочу, туда и верчу. Ежедневные дабл-виски, сначала сократились до ван-виски, потом этот ритуал вообще был забыт. Ненавязчиво, но твёрдо была введена процедура домашних ужинов, на которые я должен был приходить вовремя. Я не тяготился этим. Уставший от бутербродной холостяцкой жизни, неустроенности и одиночества, я где-то даже с тайной радостью уступил ей свой командирский мостик.
Мы хорошо обставили свою новую квартиру, холодильник ломился от всякой снеди. Она приучила меня к хорошей китайской кухне. Вечерами мы или читали, или учили языки – она меня китайскому, я её русскому, при этом она проявляла гораздо большее усердие, чем я. Словом, жизнь вошла в нормальную буржуазную колею. Я уже меньше тяготился тем, что закрыты все границы, и я по-прежнему не имел вестей из дому.
Когда она сказала мне о своей беременности, я по-русски напился, несмотря на её сердитый вид, и носил её на руках по всей квартире.
– Ну и гремучую смесь мы с тобой родим: манчжуры, китайцы и русские. Мужика рожай, обязательно мужика. Ванькой назовём, так друга моего звали. Собственно, почему звали – зовут!
– Джон?
– Нет, Иван.
К врачу она пошла только через три месяца. Вернулась удручённая и расстроенная.
– Грегори, ты что-то натворил? – озабоченно спросила Чень Шуан.
– В чём проблема, дорогая моя Ченька?
– В больнице, как в полиции, расспрашивали о тебе: кто ты, откуда, есть ли гражданство.
Я тогда не придал значения её словам, а зря. Возможно, стоило ей сразу куда-нибудь уехать, хотя легче улететь на Марс, чем спрятаться в этой поганой стране. Я постарался успокоить её, сказав, что, скорее всего, это обычная процедура, платежеспособен ли я, могу ли содержать семью. Словом, нёс полную дребедень. А она слушала меня и удручённо покачивала головой. Эх, кабы знать, где упасть.
Из следующего своего похода в больницу она вернулась более весёлая.
– Сказали, что маленький Гриня…
– Иван!
– Да маленький Иван развивается нормально. Но у меня обнаружилась нехватка кальция и надо будет попринимать витамины.
– Я видел в аптеке, красивые такие баночки с драже.
– Нет, будут ставить уколы. Ничего, похожу в амбулаторию.
И это не вызвало во мне никакого подозрения. Уколы, так уколы, врачам виднее.
Выкидыш случился через неделю, ночью. Я держал в руках ещё подававший признаки жизни, пульсирующий комочек и не верил в случившееся. Что-то к этому времени стало до меня доходить, каким-то смутным предчувствием. Пока приехала неотложка, Чень Шуан была уже в беспамятстве от обильного кровотечения. Я навещал её каждый день. Она сильно осунулась и похудела, лежала задумчивая, как не живая. Я как мог успокаивал её, что жизнь продолжается, мы молоды и мы родим ещё бэби, много бэби, и будем счастливы, хотя кажется, уже сам в это не верил. Она молчала, или отвечала односложно.
Только однажды лицо её исказила мука.
– Во де сяо шихуанди (мой маленький император)! – произнесла она и отвернулась к стене. Она часто повторяла это и раньше, но не так, как в этот раз. Кажется, сердце моё готово было разорваться.
Она пролежала в больнице больше месяца, что крепко отразилось на нашем бюджете. Вернулась молчаливая, разговаривала нехотя. А однажды сказала мне:
– Грегори, у нас не будет с тобою счастья, я ухожу от тебя.
– Как уходишь, куда? – взревел я, но руки мои опустились, я понял, что всё кончено.
Она ушла в то время, когда я был на работе. Вернулся я в прибранную, но пустую квартиру, с которой тут же съехал. То, о чём я знал уже наверняка, что роды были вызваны искусственно, она догадывалась, а может, кто-то просто ей об этом сказал. Я пытался навести о ней справки, вернуть, в надежде, что время лечит, но что может человек, ограниченный чертой оседлости.
После этого я запил. Загулял, закуролесил. Это здесь поощряется: пей, гуляй, блуди, только не суй свой нос туда, куда собака свой х… не совала. То есть в политику. Я окунулся в беспробудное пьянство и разврат. Девочки, мальчики. Два раза цеплял какую-то гадость. Итог всему – два года тюрьмы. Не за разврат, конечно. Врезал одному законному американцу по физиономии в баре и попал. Ещё досиживал, когда началась…
– Война.
– Да война. Ты был на войне?
Я молча кивнул. Я не мог говорить о войне. Я мог лишь угрюмо перебирать в памяти, то что с ней связано. Это была самая страшная война, которую знала человеческая цивилизация. Она ещё шла, и если нам суждено было выжить в этой войне, то, наверное, она будет последней. При другом исходе мы просто перестанем называться людьми. Наверное, все состоявшиеся в истории войны похожи одна на другую. Главная их суть – они ведутся ради наживы. Ради того, чтобы и без того сытую жизнь сделать ещё сытнее, либо те, что победнее, грабят тех, кто побогаче. Но есть и третий вариант – стравить бедных меж собой, чтобы они не объединились и не забрали награбленное. Стравить, но не просто наблюдать со стороны, как в горниле войны гибнут государства и цивилизации, а хладнокровно, даже со сладострастием управлять этой бойней. В нужный момент поддерживать и помогать одним, в другой – другим, наблюдать, как тают силы воюющих стран, иссякает их былая мощь и они становятся лёгкой наживой. Так начиналась и эта война.
Мне хотелось сказать Грише, что его доводы и упрёки, высказанные нам троим накануне его отъезда, были, конечно, во многом справедливыми. Я бы мог добавить к ним и много своих, не менее убийственных. Мы действительно попали в эту войну, как кур в ощип. Но и при другом раскладе мы всё равно бы в неё попали. Или нам надо было всем, как он в Америку, переселиться на Марс. Трудно увильнуть в сторону, когда в нескольких метрах на тебя летит с бешеной скоростью каток, который прокатился по всей планете – Европе, Азии, Америке, Африке и даже Австралии. За двадцать с лишним лет, начиная с кризиса, от войн, голода и болезней на земле погибло больше миллиарда людей. Когда я мысленно пытался представить себе эту цифру, у меня ползли по спине мурашки, как от попытки объяснить, есть ли конец у Вселенной. И если человек и есть маленькая Вселенная, то трудно найти объяснения этой войне.
Но в одном был не прав Гришка – он сбежал с этой войны. Он не горел с русскими парнями, с китайцами, корейцами, индусами и иранцами заживо в танках в Кандагаре и Ираке, не тонул в подлодках в Арктических водах и в Атлантике, не дышал обеднённым ураном на Балканах, как сербы, не видел, как одной бомбой усиленного заряда можно разнести вдребезги цветущий небольшой город, как это произошло с китайской Манчжурией. Он представления не имел, как бомбы глубокого проникновения пробивают толщу многоярусных подземных сооружений и превращают катакомбы в большую братскую могилу, как в Северной Корее. Не было местечка на земле, которого не коснулась бы эта война – либо голодом, либо бомбёжками. Я видел… Я не хочу даже вспоминать, что я видел, иначе у меня разорвётся сердце.
Планета просто погрузилась в хаос. Мир пылал, мир взбесился, мир стоял у края. Люди шли к гадалкам и астрологам, ведьмам и колдунам, предвещавшим скорый конец света. То тут, то там вспыхивали внутренние бунты, которые беспощадно подавлялись объявившими военное положение государствами. Правительства не знали, откуда ждать беды, политики предсказывали самые невероятные и противоречивые развития событий. Перестали мироточить иконы. И только когда впервые на Пасху у Гроба Господня в Иерусалиме не зажёгся благодатный огонь, вдруг, как по приказу свыше, стал определяться новый миропорядок. Россия, Китай, Индия и Бразилия создали Азиатско-Южноамериканскую коалицию, объединённые силы и командование. Были пересмотрены основные принципы мироустройства. В официальных международных документах вместо свободного рынка, демократии, прав человека и прочего пустословия стали появляться слова – любовь, милосердие, справедливость. В школах стали вводить Закон Божий, стало жестоко караться ростовщичество, были закрыты частные банки, национализированы основные топливно-энергетические компании, введён прогрессивный налог на сверхприбыль, богатство и роскошь.
Мне, пятидесятилетнему, повидавшему за все последние десятилетия столько обмана, мошенничества, корыстолюбия, предательства и двуличия, трудно было даже поверить, что в этом мире что-то меняется, и может быть я смогу хоть в конце дней своих увидеть хотя бы скромные ростки разумного устройства человеческого общества, где чёрное будут называть чёрным, а не наоборот.
И сколько утекло в Ангаре воды, пролито крови и слёз, прежде чем на фронтах стали распевать шутливую жизнеутверждающую песенку:
Солдат спускается с пригорка,
С родными встреча впереди.
Медаль за взятие Нью-Йорка
Сияет на его груди.
Он видит: дочка его, Танька,
На речку гонит двух гусей.
И с башни НАТОвского танка
Сын Федька ловит карасей.
Я тоже побывал на этой войне. Дважды чудом уцелел, получив лёгкие ранения в разбомбленных посольствах в Йемене и Бразилии, насквозь пуля снайпера пробила моё левое плечо на Филлипинах, едва уцелел при бомбёжке в Афгане. «Вот так я был на войне, Гриша», – хотелось мне ответить своему другу. А ты, что же ты?
– Ещё в тюрьме мне сказали, – устало продолжал Григорий, – что я, как гастарбайтер, в связи с военным положением должен выполнить ряд условий. Это было прописано в договоре, мол, в случае форс-мажора ко мне могут быть применены особые условия. Мне тут же, едва помазав ухо спиртом, пристрельнули вот эту клипсу, видишь? А это значило, что теперь я буду всегда в поле зрения необходимых служб, отслеживающих, с кем я сплю, как мастурбирую и хожу в туалет. А ещё с кем и о чём разговариваю. В случае если я выдеру эту дрянь из своего уха, то меня найдут – а в этом я не сомневался, и применят особые меры воздействия. А ещё мне сообщили, что в ближайшее время я буду стерилизован, и что Конгресс принял по этому вопросу специальный законопроект. Уж чем они там руководствовались? Я попробовал это выяснить, но… Короче, меня в итоге увели в карцер, и через несколько дней насильно провели химическую стерилизацию. Потом я узнал, что среди гастарбайтеров участились браки и стали появляться дети. А ребёнок, рождённый на американской территории, считался её гражданином. Америке не нужны были дети гастарбайтеров. Ведь дети – это хоть какая-то, но привязка к стране.
Когда я вышел из тюрьмы, я уже и мечтать не мог попасть на старое место работы. Я работал грузчиком в порту, дворником, собирал хлопок в Техасе, строил дома, стриг газоны, мыл туалеты в аэропорту, таскал мешки с удобрениями на заводе. Уже шла война и платили мало. Мне едва хватало денег на еду и одежду. Ночевал я где придётся, но больше в общих ночлежках для гастарбайтеров. Я был надорван, как сивый мерин, у меня постоянно болело в паху, то ли от стерилизации, то ли от тяжёлой работы. Меня стали мало интересовать женщины. И вдруг я почувствовал, что стал стареть. В один год я стал совершенно седым, стали сильно редеть волосы. У меня появилась тяжёлая одышка. Я стал быстро уставать и мог работать только дворником. Даже газоны стричь мне не хватало сил. Я не понимал, что со мной. Мне было чуть больше пятидесяти, а я уже превратился почти в дряхлого старика. Я стал замечать, что среди моих одногодков-гастарбайтеров происходит то же самое.
Однажды утром к ночлежке подогнали автобусы, отобрали несколько десятков таких как я и куда-то повезли. Ехали долго по голой степи, а когда автобусы остановились, мы увидели вот этот огороженный лагерь с речкой-вонючкой. Мы начали роптать, но на помощь нашим сопровождающим подоспела лагерная охрана с тяжёлым резиновым дубьём. И вот тогда я понял, что это моё последнее пристанище, откуда я выйду теперь только вперёд ногами. Хотя мне было уже всё равно. Нас ежедневно пичкали какими-то таблетками, от которых я превращался в тупого ходячего манекена. Я чувствовал, что во мне происходят какие-то необратимые изменения. Но что?
Медсестрой у нас одно время служила красивая женщина Сара Бланк. Она была польской еврейкой, а к евреям в этой стране особое отношение. Впрочем, какое особое… Но их хотя бы не стерилизовали. Уж не знаю, какие токи пробежали между ней и мной. Может, седина ей моя понравилась. Она ещё была тогда погуще и с голубым отливом. Да и выглядел я поприличней. Словом, случилась у нас любовь. Я тогда ещё что-то мог и как мужчина, несмотря на стерилизацию. И вот как-то в одно из свиданий я стал жаловаться на своё быстрое старение. Сара задумчиво на меня посмотрела, спросила:
– Разве ты ничего не знаешь?
– А что я должен знать?
– Тебе ставили в последнее время какие-то уколы?
– Конечно, ведь меня стерилизовали и я должен был регулярно проходить диспансеризацию в специальном ведомстве.
– Так вот это всё блеф, обман. Тебе просто ввели ген старения.
Я не удивился. Я уже ничему не удивлялся, только спросил:
– Тебе тоже?
– Нет, но теперь я сама это сделаю. Хочу быть рядом с тобой.
На следующий день медсестрой у нас была уже другая женщина. Вот и вся история про Грегори Смита – Гришку Кузнецова.
– Но почему все молчат. Они не знают об этом? – взволнованно спросил я, потрясённый Гришиным рассказом.
– Кто-то может и догадывается, а что толку? Всё равно ничего не изменишь.
Он оперся руками о кровать, улёгся поудобнее и почти сердито произнёс:
– Всё, устал, спать буду, завтра договорим.
Откровенно говоря, устал и я и даже, кажется, тяготился разговором. Странно, но я не испытывал радости от встречи со старым другом. Наверное, она была бы совсем другой, будь Григорий в ином положении. Я нередко думал об этом, мотаясь по долгу службы по белу свету. Иной раз воображение рисовало самые невероятные картины нашей встречи. И счастливые мужские объятия, и чувствительные похлопывания друг друга от избытка чувств и даже такие, что мы встретимся по разные стороны фронтов, как враги… нет, скорее, как солдаты, исполняющие свой долг. Я нередко просматривал списки военнопленных, в надежде, что мелькнёт знакомое имя. Но все мои искания были тщетны.
Мы с Оргуэлой наказали дежурному персоналу быть особо внимательным к нашему пациенту и вышли на воздух. Уже наступил вечер, я и не заметил как. Небо было звёздное и плотное. Звенели, как по сговору, заливались цикады. Им не было дел до наших человечьих проблем. Они не ведали, что где-то ещё идёт война, и что рядом с ними за окном лежит человек с нелёгкой судьбой.
«И ведь о матери не спросил, неужели чувствует?» – подумал я.
Мне стало тревожно, как всегда бывает, когда беспокоишься о близком тебе человеке. Точно ему в эти минуты плохо и он страдает. Страдаю и я, но мне проще, мне никто не вводил никакого гена старения. У меня правда, иногда побаливает пробитое снайперской пулей плечо, но я ещё полон сил и многое могу. У меня немало в жизни было и, надеюсь, ещё немало впереди. Со мной рядом идёт замечательная женщина Оргуэла, и я чувствую волнующий запах её духов, её деликатное молчание, в ожидании моего пересказа сегодняшнего разговора. Она терпелива, тактична и сдержана. Может все психологи такие? Я чувствую, что она симпатизирует мне, я замечаю это по мимолётным взглядам, радостным глазам при встречах, заходам в мой кабинет по незначительным пустякам
В этот раз мы вместе ушли в сухую южную степь. Цикады звенели не умолкая, точно радуясь, что в ночной тишине их песня звенит громче и торжественней. Пахло сухой нагретой травой…
Я сел на пригорок, сорвал былинку, задумчиво раздавил зубами пахучий стебелёк. Подошла Оргуэла, присела сзади на корточки, положила мне руки на плечи.
– Вы в порядке, Джон? – она назвала меня на английский манер.
Сквозь хлопок рубашки я почувствовал её сухую сильную ладонь, вновь ощутил терпко-полынный, похожий на вкус раздавленной мною травинки, запах духов. Милая, добрая Оргуэла. Её чуткая душа будто ведала, что мне тревожно, и готова была со мной эту тревогу разделить, вычерпать ровно половину, чтобы я с благодарностью мог сказать: «Спасибо тебе, Оргуэла». Я порывисто обернулся и прижался щекой к горячей щеке креолки. Её ищущие губы сами нашли мои…
Потом мы долго лежали на теплой земле и смотрели в плотное звёздное небо. Тревога моя ушла, и я стал рассказывать Оргуэле о том, что сегодня услышал, и ещё о многом, что довелось мне в жизни увидеть и пережить.
– Как ты думаешь, почему он не спросил о матери? – спросил я Оргуэлу.
– Наверное, боится услышать страшное для себя.
– Верно, ведь он так и сказал.
Я помолчал, прислушиваясь к дыханию Оргуэлы, потом продолжил:
– Знаешь, всякий раз, когда я приезжал в родное село к родителям, его мать с какой-то вымученной надеждой спрашивала меня: «Ванечка, ты ничего не слышал о моём Гришеньке?». А в последний приезд, уже перед её смертью, с ней случилась истерика. «Ванечка, родненький, найди мне моего Гришу», – причитала она
Голос мой дрогнул, и чуткая Оргуэла тут же нашла мою ладонь и прижала к своей груди.
– Гриша всегда говорил, – продолжал я, – мол, прошлого нет, будущее непонятно, есть только настоящее. Так он и жил. И многие так живут.
– А ты? – впервые сказала Оргуэла мне «ты». Она левой рукой прижимала к груди мою, а правой, на которой покоилась моя голова, перебирала мои волосы, нежно и тихо. Плечо её было горячим, ароматным, мягко и влажно касалось моей щеки. Во мне почему-то не было ни капли раскаяния, что мы совершили что-то предосудительное. Мир обрёл обыденность и тихое умиротворение, а мысли уносились куда-то далеко, блуждая по сознанию, как мытарь по белу свету, выхватывая из памяти то одно, то другое событие, коротко на нём останавливались и неслись дальше.
– Не знаю. Скорее всего, нет, – ответил я машинально, уносясь мыслями в сторону. – Думаю, что нет, не так. Если так живёшь, исчезает привязанность. Тогда человек становится похож на зверя, добывающего здесь и сейчас себе пропитание.
– Значит, ты не забудешь меня?
«Как всё похоже, но это только подтверждает правоту моих слов, что мы люди», – грустно подумалось мне.
Я попытался в темноте представить выражение лица Оргуэлы и не мог. Я чувствовал ладонью её тугую, как вымешенное тесто, грудь, обмякший сосок, ощущал её всю и не мог вычленить что-то особенное, запоминающееся. Хотя… Кажется у неё карие глаза или чёрные? Сразу лезет в голову расхожая фраза – огромные. Нет, обыкновенные, но умные, проницательные. Светло-оливковая кожа южанки, гладкая, натянутая, как свежий сладкий воск. Волосы она собирает на затылке в тугой аккуратный пучок, и он кажется настолько тяжёлым, как чугунная гиря, что вот-вот опрокинет креолку на спину. Может от этого Оргуэла ходит всегда с высоко поднятой головой? Что ещё? Кажется, верхняя губка похожа на маленький хоботок. Когда она задумывается, блуждая взглядом, или смотрит с укором, как в тот раз, когда она мне выдавала по поводу куклы барби, это особенно заметно. Ещё, ещё… Ах, да трогательная чёрная мушка-родинка на левой щеке, подчёркивающая её смуглоту. Может она её ставит специально, каждое утро перед зеркалом на одно и то же место, чтобы подчеркнуть свою женственную таинственность? Сколько продлится эта близость? Месяц, два? Ведь я о ней ничего не знаю. А надо ли? Может и пусть останется Оргуэла в моей памяти вечной красивой загадкой, нечаянной подругой войны.
– Не забывай меня, Джон, – откуда-то издалека слышится голос креолки.
«Не забывай, не забывай, не забывай», – как эхо откликается в моем сознании её тихий голос.
