Никто из русских живописцев не воспринял традицию французского импрессионизма столь глубоко и полно, как Константин Кузнецов. И мало кто из французских живописцев оставался столь верен его заветам даже в эпоху тотального увлечения модернизмом.
Парижане ставили его творчество вровень с работами Ренуара и Матисса, а посетители российских выставок сравнивали его полотна с картинами Василия Кандинского и Виктора Борисова-Мусатова. В конце карьеры французская критика прозвала его «последним рыцарем импрессионизма», а отечественные эксперты нарекли «русским Клодом Моне». Хотя мы бы скорее назвали его «новым Матиссом»...
Впрочем, обо всём по порядку.
Уроженец нижегородских предместий и выходец из богатой купеческой семьи, Константин Кузнецов перебрался в Париж в 1900 году. Где его учителем стал легендарный Фернан Кармон, а мастерской — уютный особняк на бульваре Монпарнас. Благо оставшееся в России семейное предприятие позволяло не стесняться в средствах.
Очень скоро о нём заговорили как о новой звезде импрессионизма; для Кузнецова распахнулись двери лучших галерей. Его картины ежегодно блистали на Осенних салонах и Салонах независимых, а сам мастер стяжал славу как «Достоевский от мира живописи».
Впрочем, вот эта последняя параллель звучит сколь пафосно, столь и нелогично. Произведения великого русского писателя, как известно, отличала сумрачная атмосфера и тяжесть затрагиваемых тем. В то время как ранние (1901–1905 гг) полотна Кузнецова, «рождённые» в парижских предместьях, были полны жизнерадостных мотивов, характерных для работ основоположников «впечатленческого» стиля.
В те годы окрестности красавицы — Сены ложились на его холст крупными раздельными мазками, с преобладанием светлых тонов. А свободный ракурс открывал простор для экспериментов. Затейливые ритмы доминант, что перекликались меж собою на языке геометрии и цвета; выверенный темп, в котором каждое новое произведение Кузнецова обращалось к зрителю; и конечно же великолепная академическая база, на которую «опирался» стиль художника — всё это не давало видевшему виды столичному зрителю пресытиться и отвести взгляд от полных оптимизма красочных миров.
Словом, парижская критика была в восторге. Кузнецова хвалили за талантливое переосмысление Моне и Сислея. Пророчили большое будущее, не забывая констатировать блистательное настоящее. И были правы.
В 1906 году наш герой открывает для себя Бретонь. И «пропадает» там месяцами и даже годами, не в силах оторваться от благодатной натуры. Именно здесь, в окрестностях Валь-Андре, Керфани и Пленёфа, талант художника раскрывается в полную мощь. Города и городки, берега и небо, лица и образы, концептуальность и новаторство... Кузнецов пишет много, и смело, шлифуя стиль и опробируя всё новые технические приёмы. Он (образно говоря) — сам себе Дедал, что не полагается на случай, а создаёт надёжные крылья для собственной музы вдохновения, управляя её полётом.
Кстати, о крыльях и полётах: живописец очень любил придавать своим картинам иллюзию взгляда на мир с большой высоты. И потому бесконечно исследовал холмы, что высились над окрестными полями; стены и башни древних крепостных построек; прибрежные скалы, об основание которых билась морская волна. Константин Кузнецов стремился передавать зрителю то восхищение, которое охватывало его всякий раз при создании иллюзии безграничности Земли, недостижимости горизонта, единения человеческого и космического начала самой жизни.
Весьма существенную роль в творческих успехах того периода сыграли повышенная влажность и непрестанное движение воздуха, характерное для северного побережья Франции. Мастеру удаётся вписать в эту щедрую на необычайные световоздушные эффекты среду множество утончённо-эстетичных пейзажей. Художник мог часами любоваться видом, «ловя» метафизический смысл природных явлений. Чтобы затем «растворить» в них свои элегичные сюжеты. Воплотить гармонию ландшафта и архитектуры, лесов и садов, городских набережных и диких пляжей. Красоту совместных творений божьих и человеческих рук. Точь-в-точь так, как это делал Анри Матисс...
С годами его пейзажи всё чаще становились аллегорией на Бесконечность. Что заметно выходило за рамки подхода французских наставников, единомышленников и коллег.
Собственно, в этом явлении — ключ к пониманию того, почему у нас «не поворачивается язык» вслед за некоторыми особо маститыми экспертами назвать Константина Кузнецова «русским Моне». «Русскость» работ во всём прочем «до мозга костей» французского импрессиониста Кузнецова — в замене визуального впечатления на духовное переживание. Там, где Моне только интерпретировал реальность, Кузнецов шёл дальше, давая собственную оценку пережитому впечатлению и изображая реальность сообразно эмоциональному отклику. Именно поэтому незадолго до ухода в лучший мир критики и чествовали его как «последнего рыцаря импрессионизма». На последнем этапе творческой карьеры его восприятие мира приблизилось к экспрессионизму, но сам он не изменил при этом технике и стилистике «l'impression». И довёл до логического завершения то, что начали великие французские мастера, превратив мгновение реальности в бесконечность эмоции. В этом — его главная роль и величайшая заслуга.
Автор: Лёля Городная.
🎯 Поставьте «палец вверх» и подписывайтесь на канал. Спасибо!
