В шестьдесят лет решила поработать. Не от хорошей жизни. У дочери ипотека: платить и платить. Помочь надо. Пошла кондуктором в троллейбус. Работа собачья. Особенно тяжело в возрасте.
Подумала, что не неженка, не буржуйка. Если больше никуда не смогла устроиться, то – в кондукторы. Хотя бы месяца три покататься – дочери легче будет. Жизнь на заботе держится. Надо друг другу помогать. Деткам в первую очередь.
В первую неделю было очень тяжело. Приходилось рано вставать: утренняя смена. А еще ноги гудели и огнем горели. А в глазах, когда спать ложилась, люди и билеты. А еще дома, убегающие рядами – справа и слева, слева и справа.
Бог миловал: в течение недели не было неадеквата. Люди нормальные. Все оплачивали проезд. А так – привыкнуть можно. Ведь человек ко всему привыкает. И в шестьдесят лет можно привыкнуть к новой работе. Ноги привыкнут. И глаза.
Троллейбус ходит по кругу. Проедут небольшой маршрут. Иногда на конечной постоят пару минут – и снова в путь. Однообразие, конечно. Зато далеко не надо ехать. Если что случится - депо недалеко. А если работать на длинных маршрутах, то можно и полдня в салоне просидеть. А это очень нехорошо: мы же живые люди.
На следующей неделе была вторая смена. Это значит – работать допоздна. И на служебном небольшом автобусе – домой отвезут. Отчитаешься по выручке – и домой.
Примерно часа за два до конца смены в салон зашел древний старик. Сморщенный и худой. Она не всматривалась: зашел и зашел. Тем более, что ему не надо было помогать подняться. Она оторвала ему билет.
Машина сделала круг. Затем второй. На улице зажглись фонари. А старик сидит, смотрит в окно. Думает о чем-то. Лицо сморщенное. Невозможно представить, каким оно было в молодости.
Поехали по третьему кругу. Она все-таки к нему подошла. И спросила, куда он едет. Старик поднял голову, смотрел какое-то время и сказал: «Света, а я тебя и не узнал».
Она всплеснула руками. Старик - их бывший учитель математики. Если ей сейчас шестьдесят один, то ему далеко за восемьдесят. Подсела к нему. Заулыбалась. Пыталась разглядеть когда-то знакомые черты. Но они как в тумане. От прежнего ничего не осталось. Только в голосе есть что-то давнее. Утраченное.
Он пошутил, что так провожает свою жизнь. Вернее, имитирует ее. Едешь в троллейбусе, смотришь в окно, и иллюзия, что ты приедешь куда-то в светлое теплое место. Где тебе очень рады. А еще движение почему-то вызывает хорошие воспоминания. И тревога уходит.
Ей стыдно было спросить об его жизни. По внешнему виду – одиночество. И оставленность. Какая-то безысходность, даже отчаяние.
Народу было мало. Кто-нибудь войдет, она продаст билет – и снова к старичку. Разговор не клеился. Видимо, у обоих очень много печали. А зачем печаль обсуждать? Ее от обсуждения только больше делается.
Он вдруг начал трогать рукой левую половину груди. Сказал: что-то не так. Она испугалась: делать-то что?
Предложила вызвать врачей. Он мягко отказался. Тогда она позвонила однокласснику. Сказала, что в троллейбусе катается их бывший учитель математики. И ему стало плохо. А она на работе. И попросила подъехать на одну из остановок – отвезти старого человека домой.
Он с живостью согласился. И через пятнадцать минут его машина стояла на остановке. Они вдвоем вывели старика. Посадили на заднее сиденье. И они уехали.
А она продолжала работать. На душе почему-то было тоскливо.
Часов в одиннадцать позвонил одноклассник. И сказал, что никогда не простит ей. По ее вине он намучился так, что и высказать нельзя.
Пожилой учитель взял и помер в его машине. Только вдруг сказал, что все, кажется, он приехал. И дороги больше нет. Взял и помер.
Пришлось ехать в полицию и что-то там объяснять. Затем медики. Короче, намучился. А еще неприятно, что у тебя на заднем сиденье кто-то умер.
И тогда она ясно вспомнила, как молодая уверенная рука этого человека писала формулы на доске. Он так нажимал на мел, что тот крошился.
Мел крошился. И искрошился.
Подъезжали к конечной остановке. Смена закончилась. В троллейбусе никого. И она тихонечко помолилась Господу, чтобы Он принял одинокую душу туда – в светлое теплое место. И успокоил. И пожалел.