2. Возможный тезис философского мотива, что пронизан антитезисом.
Д. От мифа и логосу и обратно, и по ту сторону.
Речь в виду факультетов философии, не о цензуре или запрете философии, как и теологии, а просто о легком вымирании. Что что же что и эвтаназии, но вымирании.
Вот и теперь, десятилетия после Перестройки, партия правых вновь может быть слышима, просто потому, что может быть в 10 раз лучше, как в Ярославле и конечно же потому, в том числе, что можно создавать такие хорошие ракеты. То есть не на 10%, 20%, 30%, но просто на 1000%. И потому еще МД последнего времени СССР, могут быть и считаются, как утопией, так и вновь руководством к действию. Видимо естественная убыль + потери от пандемии каронавируса, Ковид 19, могут дать в РФ в 2021 году, сокращение населения на 1 миллион. "Высшая и последняя..." И обратным образом чем хуже, тем лучше, вновь обретает свою истину, кто только не поет теперь о каких только катастрофах, и о чем бы то ни было в таком смысле. Впрочем, если у каждого в доме может быть карманный искусственный интеллект, что весел и бодр 24 часа в сутки, давая остроумные ответы, то какие теперь «Митьки», кроме самих митьков? Иначе говоря, Аполлон только часть Диониса. Символизм троичности еще сложней может быть, критика идеологии сознания дезавуирует отношения, что могут быть еще сложней, будучи на поверхности просты, как только возможно. Разве не был Бодлер идиотом в семье, а Гегель в философии? Когда Стив Джопс, говорил о философии электронных устройств или теперь, кто-то об этом говорит это, может быть, не просто красивая метафора с претензией на значимость, это скорее то, почему эта любовь к мудрости, все еще существует, с реальной возможность быть такой мудростью. Но даже, если и теперь, в Германии с кафедральной философией, все обстоит гораздо радостнее, чем нет, это может быть потому, что и прошивки не есть единственный вид программ и языки низкого уровня не единственные в программировании. Но важно, что и те, и другие – это программы, в том числе, и социальной машины. Физические и химические метафоры для социальных отношений слишком наивны порой, даже если берутся из микромира, биологические и органические рискуют социал-дарвинизмом, проблемами с «разумным интеллектом» (разумными животными), на манер проблем с «белошипами», в одной из фантастических антиутопий, «Война будущего». И потому, как не странно, компьютерная аналогия с искусственным интеллектом, совместно с аналогией истории, остается основным образным течением. Иначе говоря, социокультурные коды понимания – это конечно не совсем прошивки, это скорее мифы, но теперь это свободное значение, что принято удерживать, за мифом и искусством часто забывает, чем это было при всей их невиданной вариабельности, – что наивно пытаются иногда скрыть в изложении мифов античности, что взяли повторный старт в Новое время, – ранее. Культ и ритуал, и вправду буквально устанавливали и/или исполняли их на социальных машинах прошлого, что часто были общинами. И теперь не смотря на такую вариабельность рекламы, например, ее действие может быть не менее властно, чем действие ритуала и культа. Впрочем, конечно, все эти относительно прикладные описания, таким же образом, теперь, только гипотезы.[1] И все же, теории философии имеют такие коды своей материй в известном движении от мифа к логосу. Но это не значит ровным счетом ничего другого, что причинность социальная – вероятностная, и та, как и гипотеза, не может быть никогда больше единицы и даже равна единице, по шкале вероятности ее истины. Драматизм философского мотива, теперь, в его стремлении к чистоте и пуризму, о чем частично уже шла речь, может быть, и в том, что эпоха великих социальных революций закончена, как раз, в том регионе мира, в котором равный объем философии и политики, а не скажем философии и религии, был ее шансом на: подъем, расцвет, величие, относиться ли это к Европе или Северной Америке, Китаю или к РФ. Но эта же ситуация может способствовать возрождению философии, в том числе, и в равных объемах с теологией. Мало того, с наукой Нового и Новейшего времени, разве нельзя констатировать всеобщую победу позитивизма, что только дает пищу его критике, и похоронным компаниям? Не говоря уже о литературе, что и в Англии не только в России, со времен Шекспира, не только Толстого или Достоевского, была и остается прибежищем мысли. Просто потому, что буржуазия не рискует, а довольна быть всеобщей. Именно поэтому никто преимущественно и не поет трансцендентальный мотив, разве что один в один. Голос пропал. А если вдруг и пробивается, то тоненький, скорее похожий на писк. Дело в том, что философия не просто сторонний паразит, вроде иссушающего рассудка, на всех других формах общественного сознания, что оживляют его своей жизнью и действительными ценностями. Это свобода мысли, мировоззрение и умонастроение, если не само сознание эпохи и таким же образом возможное алиби, автономного существования. И как такое не является адом, тем что нужно для проформы, и, именно в ситуации, когда отчуждение от свободомыслия не является тотальным. Кто, теперь, не хотел бы в свободное время написать книгу, конечно же не глупую- мудрую в избранной теме? Если ответ, да, кто только не хотел бы, то и такова жизнь. Философия- это, может быть, алиби для людей в ситуации, у которых, если это алиби станет их повседневностью, она превратилась бы в ад. И что лишний раз свидетельствовало бы о том, что отчуждение от свободомыслия- это обыденная рутина. И у кого это не так, в большинстве, и действительно, быть занятым философией, это разве ни быть ближайшим образом на Голгофе, для большинства из института, что в противном случае просто исповедуют автоматизм письма соответствующих машин, что ищут правильного написания и соответствия инпут аутпут, идеологически социальной директиве? Дело не в том, чтобы принять страдания подобно Иову, куль скоро, и этот смысл был снят, да и сам он его не принимал, но в том, что философия свободное занятие свободных людей. И потому, даже если ответ, да все хотят, встречает фактичность часто невоздержанной сингуляризации философского знания и дискурса, – в которой никто не слышит и не учиться у другого, даже для того, чтобы ни впадать в коллапс разума, но поддерживать «любящий спор самой сути дела»,- то это ответ. Просто потому, что это желание, написать мудрую книгу, пусть и скорее, все еще, на горизонте, что близок, и, все же, все еще горизонт, могло бы быть исполнимо в 2 минуты.
Итак, никто и не отрицал из феноменологов, что задача феноменологии в том, чтобы преодолеть миф в движении к логосу. Гуссерль, после поворота никогда более не покидал позиции абсолютной рефлексии, и жизненный мир, и наука (техника) – это проблемы для философии. Просто потому, что они не мыслят и неразумны, и как таковые часто рационально бессмысленны, припадки бреда. Все инвективы против можно было бы записать не в психологизм даже, но в мифотворчество, после чего предоставить Р Барту отличать хороший миф от плохого. И курьезность, может быть, в том, для незадачливого адепта, что это высвобождение к логосу, необходимо совершать через феноменологическое общество, профсоюзы и культуру феноменологии в не меньшей мере, чем через, эпохе, то есть через технику социального общения, в том числе, просто потому, что эти институты и есть корреляты этих мотивов. Можно и теперь почитать Французову, о сознании и философской культуре 20 века.
Туберкулез, вписан в текст «Капитала» и во многие тексты Маркса, и потому, кроме прочего, прежде всего, из-за, сырых подвальных и полу подвальных, жилых помещений, в СССР, где постоянно читали его, регулярные флюорографические проверки легких, как и диспансеры на стороже, были нормой. Из-за этого же обстоятельства текст, пусть бы и был доступен прямо, но скорее в 80-х годах стал действительно общедоступен, когда такая практика проверок надо думать в виду бесконечных: целей, задачь и идей, но главным образом расселения подвалов, вошла в повестку дня, в стадии завершения, окончательно. Конечно, никто, большей частью, не говорит в этом отношении о том, что текст может быть переносчиком болезни, как страницы книги. Но о том, что, захотев, раз понять метафору, кто-либо мог бы захотеть понять, каково это на себе, коль скоро болезнь в семье автора и борьба с ней вошли, в практику и теорию. Что даже при условии возможности относительно легко вылечиться, может быть мягко говоря не слишком умно. Сознание может быть страшнее всякого бессознательного, о чем писал Бахтин, видимо, именно в этом отношении превращенных форм, в том числе и глупости, что не далеки от ума, и что создают двойных капканы соблазна и страха, и едва ли не лучше следовать здоровым инстинктам, чем иметь такое сознание. Кроме того, текст Маркса как бы все время пронизан известного рода средствами от погружения в такие бездны. Контрастность метафорического строя, не только разнообразие теорий, создает их кроме прочего. Иначе говоря, миф может быть результатом свободных синтезов, а не жесткого диктата принуждения к сюжету. В стиле впечатляющего контраста, для некоего варианта исторического материализма и этики долженствования в виде лекции Нанси «Сегодня», может быть только один подходящий отголосок «диалектического материализма», если не вырожденный случай, это показы НЛО в отчетах Пентагона. Ноль сущности, «никакой» познанной сущности, одни явления. Конечно же, и необходимость незнания, так и произвола случайных безумных теорий, может зашкаливать, но именно поэтому отчасти, это и возможность свободных синтезов в теориях и практиках таких явлений, объектов, что могут быть по ту сторону, нынешних мифа и логоса, так и колебаний от одного к другому.
Впрочем, и здесь, в этом отношении, возможного единства естествознания и гуманитарной области, в купе с областью, названной экзистенцией, трансцендентальная феноменология Гуссерля действительно не столь сильна. Болезнь высотой, это одурманенная кружением головы возгонка, не имеет часто никаких ни противовесов, ни возможностей масштабирования и калибровки. Самомнение солипсизма все время, это исходный пункт и точка возврата, в которую все отдает. В известном смысле, если и был Гуссерль в чем-то самоотвержен, то это в пользу самомнения такого солипсизма сознания когито. В этом кроме прочего не только в искании объективной природы сознания, и сказывался собственных психологизм Гуссерля. Вообще говоря, лестница такого трансцендентализма, таким образом, для индивида, куда короче, чем у Гегеля, и ее достижения, в этом отношении, куда скромнее, чем в «Философия Права» или тем более «Феноменологии духа», что всякий раз позволяет выбраться из глубин рефлексии на поверхность, не оставаться в системе,- коль скоро, без «Феноменологии духа» нельзя войти в систему гегелевской философии, но с ней в ней невозможно в системе остаться, - что же, что и ведя таким образом германца скорее к войне, чем к революции, и лестница, совсем не та, и не то, что, например, у Маркса.
«Не дышать», это все от Гуссерля, и разве что на все лады.
Если гегелевская «Феноменология духа» или даже «Философия права», могут быть сложны, для понимания, то марксова вместе с Энгельсом «Немецкая идеология», что является критикой ее критической критики, прямо говорит, в том числе, и детям без чего им будет трудно обойтись, то есть, об условиях, в которых они творят себя, преобразовывая их, но которые они тем не менее, не смогут творить сразу. Просто потому, что, как и прежние производительные силы, они их застают, производя новые потребности и новые производительные силы общества. И их, эти прежние, можно революционно изменить, более того, возвращаться к прежним, на основе революционно измененных, но невозможно не застать их, прежних, или не застать тех новейших, непосредственное отсутствие. Сложность, здесь, может быть в том, что, высказывая реалии революции в идеалистических терминах, кроме прочего и рефлексии, можно встретить все еще когда-то сложнейшие проблемы, что не могут быть разрешены, и прежде всего ту, что рефлексия и вправду иссушает не только гнев, но и вообще любое желание. Буддизм в этом смысле, только первая веха на этом пути.
Здесь, таким образом, важно понять, что феноменология Гуссерля, это может быть даже не волк в овечьей шкуре, но просто мировая война, ее теория. И потому, сравнение с историческим или диалектическим материализмом, в этом отношении не может быть для последнего проигрышным в смысле очарованности обще человеческими ценностями и идеализмом ответственности, – мол кто-то что -то сказал и написал, – от лица, которых, с какого-то момента принято дезавуировать, как идеализм, так и материализм, иногда со странным сухим остатком расчетливого утилитаризма. Классики хотя бы предупреждали о том, что всех ждет. Феноменологи, предлагают не дышать и созерцать. Спору может не быть, эти философии, в известном смысле, исчерпаны и могут быть только точками восстановления в известной компьютерной аналогии. И вопрос, может быть, какую из них, выбрать теперь, по ситуации. В известном смысле такой выбор может быть, как и выбор выходить или не выходить на улицу, чтобы, кроме прочего, и отличить себя от структур, что туда не выходят. Речь, однако, не только об этом возможном простом противопоставлении созерцательной и уличной жизни, но как стало понятно о том, что материализм сделался философией в не меньшей мере, чем идеализм, и потому еще, вся предшествующая философия может быть закрыта этими двумя ветками. Сфера мысли может теперь, словно бы, только колебаться от Гегеля к Марксу, от Маркса к Гуссерлю, от Гуссерля к Анти-Эдипу. Очевидно, что ряд открыт и может «сбоить», после АЭ могут последовать материалистические диалектики, а за ними только, вся рать сыновей и дочерей Гуссерля. При том, что все остальное можно объявить не философией, но возгордившейся физикой, в виде самого разного позитивизма. Иначе говоря, может не быть ничего проще, как вычитать из Маркса, тезисы Гуссерля о том, что жизненный мир и наука- это не просто проблемы для философии, но пропадут без нее. Наивность, что четко замечал в таком возможном прочтении Хабермас. Просто и не просто потому, что это мысль, что не бесполезна для жизни, а главное для самой мысли. Свободная мысль и свободная история- это самоцели исторического и диалектического материализма в не меньшей мере, чем любого иного свободомыслия. И потому, коль скоро, природа - это тема физики по преимуществу, с какого-то времени, а не метафизики, как это было у Аристотеля, то вопрос каковы возможные условия для свободной мысли и истории, социальной истории, это вопросы исторического материализма, как философии, занятой, если не прежде всего, то кроме прочего, важнейшим образом, отношением общественного бытия к общественному сознанию, что вместе с научным коммунизмом и политической экономией, могут и составляют всякий раз возможную точку восстановления, на пути к открытому будущему. Но очевидно, что все это может быть похоже на игру в "Го", в которую машина уже может выиграть у человека. И потому речь о свободомыслии может как-то и поумолкнуть. Короче, после того, как известный генералиссимус снял в своем лице противоположность между Гегелем и Наполеоном, все эти игры, могут быть не более чем игра. Но об этом и речь, смещение границы принадлежности рабочей силы и границы труда и игры, остается и нарастает повесткой дня. И дело может быть вовсе не в новой серьезности или в новом смехе, или в новом труде и новой игре, а в том, что одно невозможно без другого. Как бы ни было надоедливо это название «постмодернизм», дело не в нем, не в названии, но кроме прочего в умонастроении эпохи. Резистентность и инзистирование, могут сколько угодно настаивать на своем, но ничего кроме смеха могут не породить. Кин Конг на «Авангарде» Кин-Конг на «Посейдоне» и, конечно, против Годзиллы, что вооружена до зубов.
Разница между социальным и рациональным, граница, что смещается. И таким образом проблематизирует многое, и не просто в том, что статус социологии может быть спорным, все же, социологию, трудно причислить к физике, просто потому, что она де не гуманитарная наука. То есть, по определению не есть психология, что, вообще говоря, таким же образом может быть не антропоцентричной. И, скорее, гуманитарные науки были бы причислены к психологии, чем нет. Но в том, что мысль может быть действием и действием политическим, и как таковым, действием опасным. Ничего не меняет часто, в этом то, что само такое утверждение может быть частью стратегии такой опасной мысли. Стратегии по приписыванию вины намерению, с которым могут отождествить мысль.
Тоска по интенсивности просто не видит в упор с чем уже имеет дело, опасности, что преодолимы, несмотря на множественность и многообразие, и безмерную радость, что возможна от такого преодоления, и все это просто в кармане в виде мобильного гаджета.
Масштабирование, оставаясь традиционным как никогда, развертывается в некий всеобщий способы бытия, обнажая текстуру на которой резвятся переходы, от мифа к логосу и обратно. Тончайшие зазоры, которые ранее можно было едва заметить в сложнейших шифрах великих литератур, вроде разницы между возможностью обойти закон, не нарушая его и взять от закона чтобы грешить, разверзаются невиданными различиями, за которыми прежняя разница, даже и не узнается. Что говорить, что обратное движение, может ввести в ступор любого перед ужасом неразличимости в переживании вины и отчаяния.
«СТЛА».
[1] Миф отдельная огромная тема для исследования, исторически уместный или идеологический это разные вещи, просто потому что когда-то не умели фабриковать мифы, теперь это возможно. Просто потому, что не было фабрик. Но ясно может быть при этом, что ОС – это не просто образ, когда это все же образ, это технология реализации классов.