Пушкин выехал из Москвы в ночь на 2 мая 1829 года, в Тифлис приехал 27-го. Но приказания о полицейском надзоре его опередили.
12 мая наместник Кавказа генерал И.Ф.Паскевич через начальника штаба генерал-майора Д.Е.Остен-Сакена доводит до сведения военного губернатора Грузии генерал-адъютанта С.С.Стрекалова: «Известный стихотворец, отставной чиновник X класса Александр Пушкин отправился в марте месяце из С.-Петербурга в Тифлис, а как по высочайшему его имп. величества повелению состоит он под секретным надзором, то по приказанию его сиятельства имея честь донести о том вашему превосходительству, покорнейше прошу не оставить распоряжением вашим о надлежащем надзоре за ним по прибытии его в Грузию», - и Стрекалов тут же предписал тифлисскому гражданскому губернатору следить за Пушкиным по его прибытии в Грузию и секретно доносить о его образе жизни.
Я не буду пересказывать пушкинское «Путешествие в Арзрум»: лучше самого Александра Сергеевича не напишешь. Поэтому просто несколько слов.
По дороге Пушкин заехал к жившему в своём имении под Орлом опальному А.П.Ермолову, и тот позднее написал об этой встрече Д.В.Давыдову: «Был у меня Пушкин. Я в первый раз видел его и, как можешь себе вообразить, смотрел на него с живейшим любопытством. В первый раз не знакомятся коротко, но какая власть высокого таланта! Я нашёл в себе чувство, кроме невольного уважения».
Сохранились воспоминания случайного спутника Пушкина Н.Б.Потокского. Исследователи относятся к ним с осторожностью, но всё же почитаем хоть немного: «В Екатериноградской станице встретил я Пушкина... Пушкин из первых оделся в черкесский костюм, вооружился шашкой, кинжалом, пистолетом; подражая ему, многие из мирных людей накупили у казаков кавказских нарядов и оружия... Палящее солнце днём, тихая езда,- всё это очень нам надоедало. Пушкин затевал скачки, другие, тоже подражая ему, далеко удалялись за цепь, но всегда были возвращаемы обратно командовавшим транспортом офицером, предупреждавшим об опасности быть захваченным или подстреленным хищниками. Тогда Пушкин, подъезжая к офицеру, брал под козырек и произносил: "слушаем, отец командир!" … На ночлегах начиналось чаепитие, ужины, весёлые разговоры, песни, иногда продолжавшиеся до рассвета. Пушкин очень любил расписывать двери и стены мелом и углем в отводившихся для ночлега казённых домиках. Его рисунки и стихи очень забавляли публику, но вместе с тем возбуждали неудовольствие и ворчание старых инвалидов-сторожей, которые немедленно стирали всё тряпкой; когда же их останавливали, говоря: "братцы, не троньте, ведь это писал Пушкин", то раз один из старых ветеранов ответил: "Пушкин или Кукушкин - все равно, но зачем же казённые стены пачкать, комендант за это с нашего брата строго взыскивает". А. С-ч, подойдя к старику-инвалиду, просил не сердиться, потрепал его по плечу и дал на водку серебряную монету».
Мелочи, конечно, но, мне кажется, мы видим здесь живого Пушкина.
Вскоре после приезда поэта в Тифлис жители его устроили в честь Пушкина праздник «в европейско-восточном вкусе», о котором рассказал в письме другой знакомый поэта, К.И.Савостьянов: «Тут собрано было: разная музыка, песельники, танцовщики, баядерки, трубадуры всех азиатских народов, бывших тогда в Грузии. Весь сад был освещен разноцветными фонарями и восковыми свечами на листьях дерёв, а в средине сада возвышалось вензелевое имя виновника праздника. Более 30 единодушных хозяев праздника заранее столпились у входа сада восторженно встретить своего дорогого гостя.
Едва показался Пушкин, как все бросились приветствовать его громким ура с выражением привета, как кто умел. Весь вечер пролетел незаметно в разговорах о разных предметах, рассказах, смешных анекдотах и пр. Одушевление всех было общее. Тут была и зурна, и тамаша, и лезгинка, и заунылая персидская песня, и Ахало, и Алаверды (грузинские песни), и Якшиол, и Байрон был на сцене, и всё европейское, западное смешалось с восточноазиатским разнообразием в устах образованной молодежи, и скромный Пушкин наш приводил в восторг всех, забавлял, восхищал своими милыми рассказами и каламбурами.- Действительно, Пушкин в этот вечер был в апотезе душевного веселия, как никогда и никто его не видел в таком счастливом расположении духа; он был не только говорлив, но даже красноречив, между тем как обыкновенно он бывал более молчалив и мрачен. Как оригинально Пушкин предавался этой смеси азиатских увеселений! Как часто он вскакивал с места, после перехода томной персидской песни в плясовую лезгинку, как это пёстрое разнообразие европейского с восточным ему нравилось и как он от души предался ребячей весёлости! Несколько раз повторялось, что общий серьёзный разговор останавливался при какой-нибудь азиатской фарсе, и Пушкин, прерывая речь, бросался слушать или видеть какую-нибудь тамашу грузинскую или имеретинского импровизатора с волынкой. Вечер начинал уже сменяться утром. Небо начало уже румяниться, и все засуетилось приготовлением русского радушного хлеба-соли нашему незабвенному гостю. Мигом закрасовался ужинный стол, установленный серебряными вазами с цветами и фруктами и чашами, и все собрались в теснейший кружок ещё поближе к Пушкину, чтобы наслушаться побольше его речей и наглядеться на него. Всё опять заговорило, завеселилось, запело. Когда торжественно провозглашён был тост Пушкина, снова застонало новое ура при искрах шампанского. Крики ура, все оркестры, музыка и пение, чокание бокалов и дружеские поцелуи смешались в воздухе. Когда европейский оркестр во время заздравного тоста Пушкина заиграл марш из La dame blanche, на русского Торквато надели венок из цветов и начали его поднимать на плечах своих при беспрерывном ура, заглушавшем гром музыки. Потом посадили его на возвышение, украшенное цветами и растениями, и всякий из нас подходил к нему с заздравным бокалом и выражали ему, как кто умел, свои чувства, свою радость видеть его среди себя. На все эти приветы Пушкин молчал до времени, и одни тёплые слёзы высказывали то глубокое приятное чувство, которым он тогда был проникнут. Наконец, когда умолкли несколько голоса восторженных, Пушкин в своей стройной благоуханной речи излил перед нами душу свою, благодаря всех нас за торжество, которым мы его почтили, заключивши словами: "Я не помню дня, в который бы я был веселее нынешнего; я вижу, как меня любят, понимают и ценят,- и как это делает меня счастливым!" Когда он перестал говорить, - от избытка чувств бросился ко всем с самыми горячими объятиями и задушевно благодарил за эти незабвенные для него приветы. До самого утра пировали мы с Пушкиным».
Я прошу прощения за огромную цитату, но так хочется рассказать и о радостных днях поэта!
Наконец в Тифлис приходит (вместе с запиской Н.Н.Раевского-младшего) предписание Паскевича, разрешающее Пушкину прибыть в действующую армию и находиться при ней, и поэт отправляется в путь. 13 июня он приезжает в русский лагерь, расположенный на берегу Каре-чая. Радостны его встречи с братом Львом, старыми друзьями Н.Н.Раевским, В.Д.Вольховским, новыми друзьями… И много встреч – с сосланными декабристами: М.И.Пущиным (братом «друга бесценного»), П.П.Коновницыным, З.Г.Чернышёвым.
Очень интересные воспоминания о поэте оставил сосед его брата по палатке М.В.Юзефович. Кое-что тоже оспоривается исследователями, но… «Как теперь вижу его, живого, простого в обращении, хохотуна, очень подвижного, даже вертлявого, с великолепными большими, чистыми и ясными глазами, в которых, казалось, отражалось всё прекрасное в природе, с белыми, блестящими зубами, о которых он очень заботился, как Байрон. Он вовсе не был смугл, ни черноволос, как уверяют некоторые, а был вполне белокож и с вьющимися волосами каштанового цвета. В детстве он был совсем белокур, каким остался брат его Лев. В его облике было что-то родное африканскому типу; но не было того, что оправдывало бы его стих о самом себе:
Потомок негров безобразный.
Напротив того, черты лица были у него приятные, и общее выражение очень симпатичное. Его портрет, работы Кипренского, похож безукоризненно. В одежде и во всей его наружности была заметна светская заботливость о себе. Носил он и у нас щегольской чёрный сюртук, с блестящим цилиндром на голове; а потому солдаты, не зная, кто он такой, и видя его постоянно при Нижегородском драгунском полку, которым командовал Раевский, принимали его за полкового священника и звали драгунским батюшкой».
Да, отказавшись от приглашения Паскевича, Пушкин во время похода ночует в палатке Раевского. Идут бурные литературные и политические споры. Снова вспоминает Юзефович: «С ним [Пушкиным] было несколько книг, и в том числе Шекспир. Однажды он в нашей палатке переводил брату и мне некоторые из него сцены. Я когда-то учился английскому языку, но, не доучившись как следует, забыл его впоследствии. Однако ж всё-таки мне остались знакомы его звуки. В чтении же Пушкина английское произношение было до того уродливо, что я заподозрел его знание языка и решил подвергнуть его экспертизе. Для этого на другой день я зазвал к себе его родственника Захара Чернышёва, знавшего английский язык, как свой родной, и, предупредив его, в чём было дело, позвал к себе и Пушкина с Шекспиром. Он охотно принялся переводить нам его. Чернышёв при первых же словах, прочитанных Пушкиным по-английски, расхохотался: “Ты скажи прежде, на каком языке читаешь?” Расхохотался, в свою очередь, и Пушкин, объяснив, что он выучился по-английски самоучкой, а потому читает английскую грамоту, как латинскую. Но дело в том, что Чернышёв нашел перевод его совершенно правильным и понимание языка безукоризненным».
Пушкин участвует в походе, завершившемся взятием Арзрума («Мы получили от Пушкина письмо из Арзерума, в котором, пишет он, ему очень весело. Дела делает он там довольно: ест, пьёт и ездит с нагайкой на казацкой лошади», - сообщит А.А.Дельвиг П.А.Вяземскому).
Сохранились воспоминания очевидцев. «С Раевским Пушкин занимал палатку в лагере его полка, от него не отставал и при битвах с неприятелем. Так было между прочим в большом Саганлугском деле. Мы, пионеры, оставались в прикрытии штаба и занимали высоту, с которой, не сходя с коня, Паскевич наблюдал за ходом сражения. Когда главная масса турок была опрокинута и Раевский с кавалерией стал их преследовать, мы завидели скачущего к нам во весь опор всадника: это был Пушкин, в кургузом пиджаке и маленьком цилиндре на голове. Осадив лошадь в двух-трёх шагах от Паскевича, он снял свою шляпу, передал ему несколько слов Раевского и, получив ответ, опять понёсся к нему же, Раевскому. Во время пребывания в отряде Пушкин держал себя серьёзно, избегал новых встреч и сходился только с прежними своими знакомыми, при посторонних же всегда был молчалив и казался задумчивым». Так писал А.С.Гангеблов в «Воспоминаниях декабриста».
А вот рассказ будущего генерала Н.И.Ушакова, встречавшегося с Пушкиным у Раевского (он в 1836 году подарил Александру Сергеевичу свою книгу «История военных действий в Азиатской Турции в 1828 и 1829 гг.»): «Поэт, в первый раз услышав около себя столь близкие звуки войны, не мог не уступить чувству энтузиазма. В поэтическом порыве он тотчас выскочил из ставки, сел на лошадь и мгновенно очутился на аванпостах. Опытный майор Семичев, посланный генералом Раевским вслед за поэтом, едва настигнул его и вывел из передовой цепи казаков в ту минуту, когда Пушкин, одушевлённый отвагою, столь свойственной новобранцу-воину, схватив пику подле одного из убитых казаков, устремился против неприятельских всадников. Можно поверить, что донцы наши были чрезвычайно изумлены, увидев перед собою незнакомого героя в круглой шляпе и в бурке».
Участвовал Пушкин и в торжествах, посвящённых победе (в это время он, будучи гостем Паскевича, живёт во дворце в Арзруме), однако его отношения с командующим портятся. Упомянутый раньше Потокский передаёт со слов Вольховского, что Паскевич был недоволен невниманием Пушкина к нему (а почитал он себя чрезвычайно высоко, Д.В.Давыдов писал: «Высокомерие, гордость, самонадеянность Паскевича, которому успехи и почести вскружили голову, не имеют пределов; он почитает себя великим человеком и первым современным полководцем»), а кроме того, «одною из главных причин неудовольствия главнокомандующего было нередкое свидание Пушкина с некоторыми из декабристов, находившимися в армии рядовыми. Говорили потом, что некоторые личности шпионили за поведением Пушкина и передавали свои наблюдения Паскевичу, разумеется, с прибавлениями, желая тем выслужиться».
Так или иначе, 19 июля Пушкин приходит проститься с Паскевичем перед отъездом в Тифлис и получает от него в память об участии в походе турецкую саблю, украшенную накладным серебром с чеканкой. Эту саблю после смерти поэта сохранил и передал в музей Лицея его сын Григорий.
Дальше будет дорога домой с остановками в Тифлисе, где он поклонился могиле А.С.Грибоедова (о встрече поэта с телом другого Александра Сергеевича я писала здесь), отдых с М.И.Пущиным на Минеральных водах, и, наконец, возвращение.
Сохранилось письмо Н.О.Пушкиной дочери: «Мы только что получили письмо от Александра, список с коего тебе посылаю; я не могу расстаться с оригиналом — слишком счастлива его иметь... Это барон Дельвиг переслал нам его письмо — оно преисполнило нас восторгом». А С.Л.Пушкин добавляет: «Мы на сей момент, как видишь, успокоились относительно твоих братьев. Александр очень весел, и хотя Леон нам не пишет, но из содержания письма Александра ты узнаешь, что он здоров и думает приехать к нам... Александр видимо в восторге от своего путешествия».
О том, как прошла встреча с Гончаровыми, я уже писала. А вот о властях…
20 июля А.Х.Бенкендорф вдруг решил доложить царю об отъезде Пушкина на Кавказ и представил ему записку: «Надо его спросить, кто ему дозволил отправиться в Эрзерум, во-первых, потому что это вне наших границ, во-вторых, он забыл, что должен сообщать мне о каждом своем путешествии. Из этого выйдет, что после первого же случая ему будет назначено место пребывания».
Весь обратный путь поэта прямо сопровождают циркуляры, сводящиеся к одному – «иметь под секретным надзором полиции», а по приезде в Москву полицеймейстеры всех отделений города дают предписания частным приставам об учреждении секретного надзора за Пушкиным.
Несколько странным выглядит поведение Бенкендорфа: 1 октября (Пушкин давно уже в Москве) он направляет тифлисскому военному губернатору предписание допросить Пушкина, по чьему позволению совершил он это путешествие, ездил в «Арзерум» и в другие места Закавказья, добавив: «При сем случае, Ваше Превосходительство, не оставите заметить г. Пушкину, что сей его поступок легко почесть можно своеволием и обратить на него невыгодное внимание».
А 14 октября пишет самому Пушкину: «Государь император, узнав по публичным известиям, что Вы, милостивый государь, странствовали за Кавказом и посещали Арзерум, высочайше повелеть мне изволил спросить Вас, по чьему позволению предприняли вы сие путешествие. Я же, с своей стороны, покорнейше прошу Вас уведомить меня, по каким причинам не изволили Вы сдержать данного мне слова и отправились в закавказские страны, не предуведомив меня о намерении вашем сделать сие путешествие».
Пушкин сумеет ответить лишь 10 ноября (был в пути из Москвы в Петербург): «С глубочайшим прискорбием я только что узнал, что его величество недоволен моим путешествием в Арзрум. Снисходительная и просвещённая доброта вашего превосходительства и участие, которое вы всегда изволили мне оказывать, внушает мне смелость вновь обратиться к вам и объясниться откровенно.
По прибытии на Кавказ я не мог устоять против желания повидаться с братом, который служит в Нижегородском драгунском полку и с которым я был разлучён в течение 5 лет. Я подумал, что имею право съездить в Тифлис. Приехав, я уже не застал там армии. Я написал Николаю Раевскому, другу детства, с просьбой выхлопотать для меня разрешение на приезд в лагерь. Я прибыл туда в самый день перехода через Саган-лу и, раз я уже был там, мне показалось неудобным уклониться от участия в делах, которые должны были последовать; вот почему я проделал кампанию в качестве не то солдата, не то путешественника».
Остаётся лишь добавить, что власти были разочарованы, не получив от Пушкина хвалебных од. Он откликнется лишь небольшим стихотворением, написанным по поводу мира, заключённого в Адрианополе 2 сентября 1829 года:
Опять увенчаны мы славой,
Опять кичливый враг сражён,
Решён в Арзруме спор кровавый,
В Эдырне мир провозглашён.
И дале двинулась Россия,
И юг державно облегла,
И пол-Эвксина вовлекла
В свои объятия тугие.
Вездесущий Булгарин напишет в «Северной пчеле»: «Мы думали, что автор Руслана и Людмилы устремился за Кавказ, чтоб напитаться высокими чувствами поэзии, обогатиться новыми впечатлениями и в сладких песнях передать потомству великие подвиги русских современных героев. Мы думали, что великие события на Востоке, удивившие мир и стяжавшие России уважение всех просвещенных народов, возбудят гений наших поэтов, — и мы ошиблись».
Пушкинское «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» будет опубликовано в первом номере журнала «Современник» в 1836 году.
*********
К столетию со дня гибели поэта был поставлен фильм «Путешествие в Арзрум» (не экранизация), где роль Пушкина сыграл Д.Н.Журавлёв, впоследствии Народный артист СССР, более известный как мастер художественного слова.
Если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал.
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь
Навигатор по всему каналу здесь