– Похоже, что он сам это сделал, но это лишь предварительное заключение. Дверь в комнату была открыта? – спросил следователь.
– Да, но дверь в клуб была заперта, никто не мог войти с улицы. – я сказал это и испуганно осекся, как бы не стали подозревать кого-нибудь из нас.
– Дверь в клуб всегда заперта днем?
– Нет, только сегодня из-за сильных холодов.
– Да, холода действительно, сильные – согласился следователь, – чей кабинет находится возле комнаты Радова?
– Мой. Потом идет кабинет мистера Кендалла, а в соседнем крыле дома – комната мистера Гаддама и кухня, - ответил Амассиан.
– А мимо вашей двери никто не проходил?
– Около одиннадцати проходил мистер Гаддам. Больше я ничего не слышал, хотя…
– Мистер Гаддам шел в комнату Радова?
– Я зашел на минуту, чтобы отнести Радову рукопись, которую он дал мне вчера – холодно ответил Гаддам.
– Это действительно так – снова затараторил Амассиан, – насколько я помню, мистер Гаддам вышел почти сразу же. Честное слово, господин следователь, если вы подозреваете кого-нибудь из нас, то глубоко заблуждаетесь, потому что…
– Ни в коем случае, сэр – следователь замотал головой – только один вопрос, сэр: вы слышали выстрел?
– Нет – глухо ответил Амассиан – я ничего не слышал.
– У Радова был револьвер с глушителем – вспомнил я, вступаясь за Амассиана, – поэтому выстрелов не слышал никто.
– Я проверю, – следователь застрочил что-то в протоколе, – как называется ваш клуб?
– «Вечное перо».
- Любопытно. Кстати, ваш клуб не похож на обычный клуб.
Самый обычный клуб писателей, - как можно непринужденнее ответил я.
Любопытно. Весьма любопытно. Что же, джентльмены, возможно я еще наведаюсь к вам, хотя в том, что произошло самоубийство, практически не возникает сомнений. Всего хорошего, господа!
– Неприятный человек – прошептала миссис Брэккет, когда за следователем закрылась дверь.
Мы молчали, - появление следователя внесло в наш уютный клуб неприятный оттенок уличной суеты.
– Умник – ответил Гаддам, - Кстати, а где мисс Бэлл?
– Бедняжка в комнатах – сообщила миссис Брэккет – ей стало дурно, когда выносили тело несчастного Радова. Бедненький, зачем он только сделал это?
– Знаете, что мне кажется, джентльмены – Амассиан подошел к столу– наш бедный Радов, кажется хотел повторить судьбу Родуэлла, который покончил с собой в сорок два года.
– Но Радову было всего двадцать лет – возразил я.
– Безумие – сказал Гаддам.
– И зачем люди стреляются – продолжала вздыхать миссис Брэккет – тот же Родуэлл… зачем он сделал это? Жил бы еще, сколько бы написал…
– Это огромная потеря человечества – согласился Амассиан – но у Родуэлла на это было немало причин, огромные долги, конфликты с коллегами, уход любимой жены… При жизни он не издал ни одного своего произведения!
Неужели, - вырвалось у меня.
Да, сейчас в это трудно поверить – при жизни гений был никому не нужен, - с этими словами Амассиан вышел из зала.
Мы понимающе переглянулись: Амассиан фанатично почитал Родуэлла,, почти обожествлял покойного писателя.
– Я до сих пор поверить себе не могу – сказал, наконец, Гаддам, – Радов был так молод…
– Что меня больше всего поражает, так это то, что он ничего не оставил - кивнул я – он так сентиментален… должна же быть какая-то предсмертная записка…
– Что вы имеете в виду? – неожиданно резко спросил Гаддам.
– Я думал, так делают все, – растерялся я.
– Отнюдь, – Гаддам отвернулся и вышел, мне показалось, что он прячет слезы.
В глубине комнаты миссис Брэккет со вздохом убрала со стола обед, к которому так никто и не прикоснулся.
Оказавшись у себя в окружении массивной мебели, напольных часов и неизменного портрета Родуэлла над камином, я даже не посмотрел на стол – в голову не лезло ни одной мысли, не стоило и пытаться писать. Сердце бешено колотилось, слезы подступали, горло сжалось резко и болезненно.
В памяти блестели озорные глаза и полные губы Радова, его быстрые, живые движения – он был, пожалуй, самым жизнерадостным из нас, не верилось, что его больше нет. Радов… веселый и бойкий Радов, кажется, так и не окончил свой последний рассказ…
Так получилось, что воспоминания о Радове растормошили в моем сознании образы еще более глубокой давности …